Владимир Корнилов Любушка
1
В дни тихого предзимья, когда землю прихватило уже легким морозцем, появился в лесхозовском поселке новый человек. Высокий, худощавый, с косматящимися бровями, из-под которых остро и смело, глядели умные глаза, он по-хозяйски обошел усадьбу, зорко всматривался в меня, сидящего на крыльце в шапке и шинели, с книгой на коленях, решительными шагами поднялся в контору.
Вечером я узнал, что на работу оформился новый конюх, Аверьян Петрович, что он сам из дальней деревни, что он вдов и жить будет в сторожке при конюшне с единственной своей дочкой. Узнал, что дочку зовут Любушкой, и что-то такое теплое, влекущее послышалось мне в этом имени, что сердце мое дрогнуло.
Любушку впервые я увидел издали на другой день, она помогала отцу переносить сено из прежде привезенного стога в конюшню. Работала споро, с видимой охоткой, и ворох сена, который, подняв на вилах, она несла, казался больше её самой, — настолько Любушка мала была росточком, ну прямо девочка с круглым, раскрасневшимся от морозца и работы лицом.
Встретиться, поговорить случая не представлялось, в ту пору моя жизнь шла уединенно, я усиленно одолевал институтскую премудрость второго курса. Изредка вытаскивал стул на крыльцо, сидел, потеплее закутавшись, со щемящим чувством утраты оглядывая уже отяжелевшие снегами леса, которые еще совсем недавно, даже в самый канун уже минувшей войны, были доступны для меня, как дом, в котором теперь я жил.
Очень скоро, почти в каждом из дней, я стал находить на крыльце то веточку от зимнего дуба с трогательно стойкими листьями, то еловую лапу с янтарными шишками, то пучок веточек плакучих берез зябко висящими сережками, терпеливо ожидающими весеннего тепла.
Я не видел, как появлялись на крыльце эти трогательные знаки внимания, но верно догадывался, что еще незнаемая мной Любушка вот так, невидимо разговаривает со мной.
Вскоре, после зимнего солнцеворота, когда покрытое изморозью стекло в окне сверкало и блестело в солнечных лучах, а я сидел за столом, раскрыв ученый труд, и вдумывался в исторические закономерности расцвета и упадка земных цивилизаций, мама приоткрыла дверь, сказала со значением:
— А к тебе Гость!..
Любушка вошла стеснительно, в то же время с какой-то детской решительностью, остановилась у края стола, густо краснея, произнесла срывающимся голосом:
— Я к Вам… Может, дадите что-нибудь почитать?
Тут-то и разглядел я таинственную дочку нового конюха. Ну, совершенно круглое, открытое, доброе лицо, как у расписных глазастых русских матрешек! Из-под серого платка, охватившего голову и концом закрученного вокруг шеи, выбивалась на лоб прядка светлых, с какой-то даже рыжиной, волос, на широком носу и вокруг россыпь простодушных веснушек. Щеки Любушки продолжали гореть, но широко раскрытые глаза смотрели прямо, как у отца, и с доверчивым ожиданием.
В ту первую встречу не все я увидел, это потом разглядел прямые брови, которые по какому-то внутреннему побуждению вдруг строго сдвигались к переносью, приоткрывающие характер непреклонный, и волевую ямку посередине вроде бы мягкого подбородка. А сейчас, в первом близком пригляде, меня как будто опахнуло мягким теплом. Я даже растерялся, засуетился, не зная, как повести себя с необычной гостьей.
А маленькая, вся какая-то уютная девушка с родственной доверчивостью стояла рядом, смотрела на меня пытливо, как будто спрашивала: «А ты знаешь, зачем я пришла?».
В охватившей меня суетности, я бормотал: «Почитать… Почитать… что же дать тебе почитать?».
На диване, под подушкой, лежали охотничьи рассказы Пришвина, для меня, в моем положении, это было утешительное чтение. Ничего другого под рукой не было. Я повернулся взять стоящий у окна костыль. Любушка, в готовности помочь, предупредила мое движение.
— Вы не вставайте! Скажите — где, я подам! — Она достала из-под подушки книжку, передала мне. Сама вернулась к дивану, заботливо взбила подушку, расправила одеяло, разгладила маленькой ладошкой складочки.
Принимая от меня книгу, спросила:
— Хотите, чтобы я эту прочитала? — И засмеялась тихонько. — Это скорее для папани. Он когда-то охотничал. Но я все равно прочитаю, — сказала она, прижав книжку к груди. — Ведь вам она нравится?
— Нравится, — признался я, радуясь той милой непосредственности, с которой девушка вела себя.
— Ну, я пойду? — вопросительно сказала Любушка и вздохнула. Уходить ей не хотелось.
2
По пенсионному делу надо было ехать в военкомат, в районный центр. Отец разрешил взять Орлика, и Аверьян Петрович поутру лихо подкатил к крыльцу, заботливо усадил меня в санки, с отеческой заботливостью укутал в тулуп.
До города было пятнадцать верст, мы покатили. Орлик, как всегда, шел напористо, комья снега летели из-под копыт, били в передок саней. Вид засугробленных полян среди заснеженных лесов, располагал к молчаливому созерцанию. Но Аверьян Петрович не был в спокойствии, держа в руках натянутые вожжи, то и дело привставал, покрикивал, побуждал Орлика к ровному стремительному бегу. На полдороге придержал коня, пустил шагом. Готовясь к разговору, прокашлялся. Сказал:
— Хочу спросить тебя, Володимер (так звал он меня, сильно округляя и нажимая на «о»), спросить, хочу, как располагаешь жить?
В откровении дорожной беседы, я ответил:
— Пока жизнь мной располагает, Аверьян Петрович. Кто знает, в какую сторону повернет. Еще доучиться надо.
— Ученье — это хорошо, — одобрил Аверьян Петрович, помолчал, в неспокойствии перебирая вожжи. Опять вернулся к интересующему его вопросу:
— Учеба учебой. Дело понятное, умственное. А в личном вопросе? Тебе, как понимаю, надо по-семейному устраиваться. Чтоб и с этой стороны, как говорится, жизнь подпереть. Небось, мыслишка-то беспокоит?
— Дума-то есть. Да невесты уж больно расчетливы. Кому охота такую обузу на себя брать, — сказал я, явно напрашиваясь на сочувствие.
Аверьян Петрович несогласно покачал головой, тут же в горячности заговорил, покручивая концом вожжей:
— Не к лицу прибедняться, Володимер. Парень ты крепкий, видный. А что костылем подпираешься, в том ли беда? Вот оженишься, детишек нарожаете. В рост пойдут, заботы, хозяйство на себя примут. Тут, Володимер, ежели так на себя смотреть, мимо судьбы прокатишь!..
Чувствовал я, близок, близок был Аверьян Петрович к тому, чтобы досказать что-то его беспокоящее. Но удержал он себя. Привстал, тряхнул вожжами, прикрикнул:
— А ну, Орлик! Пшшол!..
В молчании мы снова понеслись по дороге.
3
Любушка в другой раз навестила меня, возвратила книгу.
— Ну, как тебе Пришвин? — полюбопытствовал я.
— Собачку жалко! — оказала она. — Когда Анчара убили, я аж дышать перестала. И заплакала… А тот самый, который стрелял, он что — придурком прикинулся? Стрельнул — и не признается!..
Приятно было убедиться, что Любушка бесхитростна и выполняет обещанное. Смотрел на неё, наверное, с очень уж откровенным любованием, она даже смутилась, спросила испуганно:
— Я не так говорю?!
— Так, так, Любушка. Ты просто прелесть! — воскликнул я с прорвавшимся восхищением. Любушка вспыхнула.
— Скажете тоже, — проговорила она стеснительно и отвернулась. Я дотянулся до её руки, сжал жесткую, огрубевшую в крестьянских работах ладошку, повторив с чувством:
— Ты славная, ты очень хорошая девушка. Только не могу понять, почему вы бросили свой дом, деревню, сюда перебрались? Тебе, наверное, учиться ещё надо?..
Мучительное смятение мыслей отразилось на лице Любушки. Меня даже оторопь взяла. Но Любушка уже справилась с собой. Брови сдвинулись, нахмурились, она опустила голову, смотрела на свою руку, которую я продолжал держать в своих руках. Заговорила с придыханием, как на бегу.
— Папаню-то на войну взяли. Грудь у него вся больная, думали, лихо мимо пройдет. А оно большим худом обернулось — маманя не в срок померла. Папаня изжить себя хотел. А я-то при нем! На меня глядючи живой остался. Своей жизнью меня поднял. Я-то вот подросла. А в деревнях повсюду глухо. Одни вдовы да девки. Судьбу-то как устроить! Вот батя и говорит: «Давай, доча, в село, хоть на время переберемся». Туточки вот и оказались… — Ладонь ее выскользнула из моих рук. Она вздохнула, развела руками, будто сказав: «Такие вот мы, не пристроенные…».
Смотрел я на Любушку, и билась в голове одна только мысль: «Какой же я слепец… Какой слепец!..».
4
На этот раз я сам пошел к Любушке. Поднялся на чисто вымытое крыльцо, постукал в обитую кошмой дверь. И Любушка, и Аверьян Петрович были дома.
Аверьян Петрович, сдерживая приветливую суету рук, освободил меня от шинели (в сторожке было натоплено), усадил на широкий табурет, единственный в малом пространстве комнаты.
Сторожку изнутри я видел впервые. Подивился тесноте, где кроме двух топчанов, застеленных суконными одеялками, дощатого стола между ними, печи с плитой, на которой стоял большой медный чайник, да хомута в углу со связкой вожжей, ничего не было. Но даже из этой тесноты гляделся порядок, опрятность, поддерживаемая, как можно было догадаться, стараниями Любушки.
Сама Любушка сидела на топчане, расчесывала перекинутые через плечо на грудь рыжеватые свои волосы. На меня глянула поверх руки, в которой держала гребень: в лице смущение, в глазах радость, руки стали быстро заплетать косу.
Прежде я видел Любушку в пальтушке, окутанную платком, с виду этаким толстеньким медвежонком. Теперь передо мной была, не скажу, чтобы красавица, но милая девчушечка в простом свободном платье, несколько полненькая, как мне показалось, но вся светлая, теплая, словно летнийполдень.
Держа во рту гребень, торопясь пальцами, она доплела косу, перехватила кончик тряпичной лентой, забросила косу за спину.
Перехватив мой изучающий сторожку взгляд, сказала с каким-то вызовом:
— Да. Вот так мы и живем!
Аверьян Петрович счел нужным пояснить:
— Тесно, да не в обиде.
На что Любушка тотчас откликнулась:
— А в деревне дом у нас большой! — Ноги её, обутые в катанки, не доставали до полу, при каждом слове она вскидывала то одну, то другую ногу, будто играла в мяч, полные коленки её при этом вызывающе выбивались из-под платья. Вообще здесь, у себя дома, Любушка не была похожа на ту робкую девочку, которая приходила за книгами. Мне даже казалось, что Аверьян Петрович больше стеснен моим присутствием, и вовсе не он, а Любушка в их сиротной семье являет собой хозяйку.
Для меня это было неожиданным открытием. С ещё большим любопытством приглядывался я теперь к загадочной девчушечке, которую даже мысленно ещё не связал со своей жизнью.
Аверьян Петрович пристально, с каким-то мягким упрёком подсказал:
— Ты бы, доча, угостила гостя молочком. Нашим, деревенским!..
Любушка глянула на меня вопросительно, не дожидаясь моего согласия, спрыгнула с топчана, топая по полу в азарте предстоящего угощения, пробежала в сенцы, вернулась с крынкой, наливая молоко в кружку, приговаривала, певуче растягивая, как говорят обычно женщины в крестьянских домах:
— Вот, попробуйте молочка. Это от нашей коровки, от Красулечки. Только вчера папаня привез, домой ездил. Коровку-то мы пока на тётю Катю оставили. Чтоб приглядывала… Кружку-то вам туда подавать? Или к столу переберетесь? Садитесь на топчан, удобнее будет… Давайте помогу!..
Было приятно видеть Любушку в привычных ее домашних заботах. Я поднялся, передвинулся к столу, смущаясь заботливых Любушкиных рук, которыми она усаживала меня на топчан, ставила к стенке костыль, пододвигая кружку.
— Пейте, пейте! — упрашивала она. — Вот только хлебушка у нас, — она вопросительно глянула на отца, Аверьян Петрович скорбно развел руками.
— Папань! А пол тети Катиной колобушки еще с утра осталось?..
— Ну, так и ставь на стол! — ответствовал Аверьян Петрович.
От колобушки я не посмел отщипнуть ни кусочка, молоко отпил, похвалил, не покривив душой, — молока давно я не пил.
Любушка смотрела, как прикладываю я к губам край кружки, по-детски сочувствовала каждому моему глотку, глаза её довольно блестели. Она приговаривала:
— Ну, попейте еще. Ну, еще глоточек!..
Аверьян Петрович сдержанно покашлял, поднялся, в озабоченности будто вспомнив, сказал:
— Пойду, сенца коню подброшу… — Вышел, плотно притворив дверь. Любушка ничуть не удивилась, что папаня ушел. Села рядом на топчан, подсунула под себя ладошки. Болтая ногами, поглядывала на меня улыбчиво.
В непривычности чужого дома, перед развеселившейся девочкой-хозяюшкой, я чувствовал себя скованно. Руки держал перед собой, крепко сцепив пальцы.
Любушку и веселило, и томило мое молчание. Она болтала ногами, играла язычком по пухлым своим губам.
— А можно я спрошу вас о самом-самом?.. — Вобрав голову в плечи, она замерла, ожидая.
— Спрашивай, — ответил я, еще не догадываясь, какое «самое-самое» тревожит её.
— Тогда я спрашиваю?! — предупредила Любушка и прошептала:
— Вы когда-нибудь целовались?
Вопрос был до того наивен, что я рассмеялся.
— Чего вы смеетесь? — обиделась Любушка. — Ведь когда целуются, это серьезно?..
— Очень серьезно, Любушка, — сказал я, смиряя веселость. — Чехов Антон Павлович был очень чутким человеком. Так он записал однажды: «Умри, но не давай поцелуя без любви».
— Вот видите! — строго глядя на меня, сказала Любушка. И тут же призналась:
— Я никогда, ни с кем еще не целовалась!..
Оказались мы в затруднительном положении: оба хотели того, что сами запретили себе.
Любушка перекинула косу себе на грудь, потупясь теребила лоскуток на кончике косы. Не поднимая головы, проговорила:
— А если скажу. Если я скажу, что полюбила. Вы поцелуете?
Со всей возможной нежностью, которая дана была мне от моей нежнейшей мамы, прикоснулся я губами к испуганно дрогнувшим ее губам.
Услышал нетерпеливый шепот:
— Еще… Ну, еще…
Я целовал теплые, мягкие Любушкины губы, они становились все горячей, они уже обжигали мои губы? Не знаю, куда бы завело увлекшее нас лобзанье. Но нарочито громкое топанье ног на крыльце возвращающегося Аверьяна Петровича заставило нас остепениться.
Любушка нехотя спрыгнула с топчана, отошла к оконцу, стояла, обмахиваясь концом косы.
Аверьян Петрович взошел, остро глянул на пылающие щеки дочки, удовлетворенно обмял пальцами усы, сказал бодро:
— На воле-то морозец!
5
Поцелуи в сторожке повенчали нас. Любушка осмелела, чаще забегала к нам. Склонившись за столом, с любопытством заглядывала в мои раскрытые тетради, звала нетерпеливо на волю. Ходили мы по дорожкам пустынного, в вечерние часы, лесхозовского поселка, приостанавливались, целовались, снова ходили. Расставались нехотя, когда в окнах нашего дома потухал свет.
Невысокая росточком Любушка всегда заботливо подставляла плечо под мою руку, с видимым старанием, приноравливалась к моему шагу, костыли к тому времени я оставил, мог уже ходить, опираясь только на палочку.
Ум мой в ту пору, хотя и был занят приобщением к разным философским понятиям, а все-таки с радостью внимал торопливому говору Любушки.
Ее рассказы о жизни в деревне, о коровушке, огородных заботах, о грибах, которые она собирала под заветными березками, о родничке со святой исцеляющей водой близ речки Куекши, вызывали участие. И чем больше слушал я Любушку, тем ближе, понятнее, роднее становилась она. В какие-то минуты я даже ловил себя на мысли, что ее, Любушкины заботы, и есть сама жизнь. В такие минуты кощунственно бледнели в моем сознании все изучаемые мною философские премудрости.
А весна уже ломилась сквозь истаивающие снега. Склоны холмов, пробрызнули веселой зеленью. Запушились серебристым шелком посветлевшие прутья ив. Свадебная птичья суета заполонила ветви берез, отяжеленных гнездами.
Любушка в дни наших прогулок с любопытством наблюдала гомонящих галок и грачей, однажды спросила:
— Интересно, как грач отличает свою подругу? Они же все одинаковые?
Мое сердечко дрогнуло: я догадался, что и Любушка думает о своем семейном гнезде.
В майском тепле сплошь забелел вишенник на краю лесхозовской усадьбы. Не раз в своих прогулках мы проходили мимо, любуясь его манящим цветением. В какую-то из ночей, остановились, в снежно-белой замети. Любушка молча закинула руки мне на плечи, потянулась к моим губам. Я почувствовал, как с ласковой настойчивостью ее руки потянули меня к земле.
И случилось то, что так долго томило нас обоих. Любушка лежала, закинув голову. Глаза ее были открыты. Она смотрела на звезды. На краешке её губ белел опавший лепесток. Наверное, он мешал, она могла бы его сдуть. Но губы её будто застыли в странной удивленной улыбке.
Я приблизил свое лицо к её лицу, губами снял с её губ лепесток. Любушка судорожно, в то же время и с чувствуемым облегчением вздохнула, руки её охватили меня, крепко прижали. Я услышал, как она простонала: «Что же такое мы с тобой наделали…», — голос её дрожал от смущения и радости.
Я отыскал ее руку, поднес к губам. Поцеловал по очереди каждый из пяти пальцев. Сказал, успокаивая её и себя:
— Вот мы и породнились, Любушка!..
6
Аверьян Петрович встретил меня в деловой озабоченности, усадил на лавочку под окном.
— Ну, что, Володимер, — начал он разговор, сильнее обычного нажимая на «о». — Жить-то где будете? К себе дочку возьмешь? Али к нам в дом переберешься?..
Я понял, что секретов от отца у Любушки нет. «Ну, что ж, — подумал. — Значит, и говорить легче!».