Я открывала вечер, Губерман его закрывал. Или наоборот, неважно. Один из местных поэтов, без перерыва остривший весь вечер, приволок свою воблу… После вечера пошли выпить в скверик памяти павших британских офицеров. Игорь нахлобучил мою соломенную шляпу и стал похож на пирата Билли Бонса. Он все время обрывал острящего и приставучего поэта с воблой. Например, когда тот спросил: «А ты член Союза писателей?», Игорь ответил: «Я член, но вялый.»
Выпили, поговорили, наконец, мы с Игорем переглянулись и он одним подбородком показал – поедем, пора (меня, «безлошадную», в таких случаях он подбрасывает домой, в Маале-Адумим).
Вслух сказал: «Приберите бутылки, а то по ночам здесь бродят тени британских офицеров.»
И мы пошли. Сели в машину, объехали вокруг скверика: вся компания цепочкой тащилась к выходу с бутылками в руках. Игорь открыл окно и гаркнул с диким местечковым акцентом:
– Сволотши, убирайте тщательней!
А в машине мы заговорили о трагедии-счастье в жизни нашего общего друга, о его незаконном сыночке. Это был какой-то очень грустный и важный для меня разговор.
Игорь довез меня до дома и сказал, глядя перед собой:
– Наконец-то эта сволочь выйдет сейчас из машины, и я закурю.
Потом сказал:
– Позвони сейчас же Тате, скажи, что я еду, и я трезвый.
*Спустя несколько недель после смерти Зиновия Гердта я смотрела по телевизору его последний вечер. Сцену, усыпанную опавшими осенними листьями, взгляд Гердта – трагический, устремленный уже куда-то поверх людей – взгляд человека, осознающего свой уход. И последнее героическое усилие – когда он, уже не встававший две недели, вдруг поднялся с кресла, сделал несколько шагов по авансцене и с неистовой силой подлинного таланта прочел стихи Давида Самойлова… До сих пор в ушах его голос: «О, как я поздно понял, зачем я существую!»…
Я вспомнила, как мы гуляли с ним и Таней по Иерусалиму. Как он поколачивал меня кулаком по спине и повторял в каком-то странном восторге:
– Дина! Я – папа Левы Рубинчика!..
(Есть такой персонаж в моей повести «Во вратах Твоих». Еврейский старик, который ходит по израильским магазинам с советской дырчатой авоськой, останавливает всех знакомых и незнакомых и всем кричит:« Я папа Левы Рубинчика!» Зиновию Ефимовичу нравился этот образ…)
Уже на титрах я набрала номер Губермана, с которым Гердт давно дружил, останавливался, когда приезжал в Иерусалим. Услышала голос Игоря и – горло сдавило, не могу говорить. Знала, что он тоже смотрит вечер Гердта.
– Ну, что? – спросил Губерман спокойно и, вроде, даже обыденно. Не дождавшись ответа, сказал: – Ревешь?.. Не реветь надо, дура, не реветь, а чаще с друзьями выпивать и закусывать…
1998 г.
«…Их бин нервосо!»
Итальянцы уже при рождении получают такие звучные имена, что просто обязаны становиться великими художниками, писателями, учеными…
Вот ты идешь по узкому тротуару флорентийской улочки, вжимаясь плечом в стену дома (дабы увернуться от мотоциклиста, ибо известно, что в Италии пешеходы бывают двух типов: увертливые и мертвые), и машинально обегаешь взглядом латунные кружочки звонков на дверях парадных.
О, какие имена! Такие имена, что порой не веришь своим глазам, и думаешь – да нет, не может быть, это псевдоним циркового наездника!
Чезаре Кьянти! Лучано Пискорелли! Лоренцо Рота! Патриция Кларетти!
Мой муж Боря (между прочим, художник) идет следом за мной и тоже читает фамилии на звонках.
– Подсудимый Лоретти, – угрюмо бормочет он, – подсудимый Франческатти… Подсудимая Дольчески…
Что не вполне справедливо: ведь уверял же нас торговец фруктами на углу виа Национале, что обворовали нас не итальянцы, а… арабы. Ей богу, стоило приезжать для этого в Италию!
Собственно, ничего экстраординарного в этом происшествии не было. Все наши друзья, которых в Италии обворовывали, перед поездкой инструктировали нас – как именно одеваться, как вести себя в случае кражи, как разговаривать с полицией. И все эти советы выглядели неубедительно и даже как-то… жалковато…
– Ты же понимаешь, – говорил мне муж, – они пытаются оправдать свою лопоухость. Разинули, небось, варежку, глазели по сторонам… Бери, дорогой, мою сумку… Тут и не захочешь, а обворуешь такого фраера.
Словом, у Бори имелись на этот счет своя концепция и свой план защиты.
Мы одолжили у одного из приятелей жилет с множеством карманов, как внешних, так и внутренних – для денег и документов. В зашорканную багажную сумку сложили самые потертые джинсы, застиранные рубашки и заштопанные свитера – крадите, не жалко! – в конце концов, не на прием к Папе Римскому едем, а шататься по улицам итальянских городов…
– Ну вот… – удовлетворенно заметил мой муж, похлопывая себя по пухлой груди, поглаживая паспорта, визы, чеки и самолетные билеты. – Мы абсолютно неуязвимы. Украсть у меня все это можно только под наркозом…
– Однако, – задумался он, – багаж может и потеряться… а мне в первый же день понадобятся альбом для набросков, фотоаппарат, очки и, конечно же, талес с тфиллином… По карманам это не расфасуешь… Вот что: мы купим мне сумку через плечо, в которую я и сложу самые необходимые вещи.
Так мы и сделали. Сумку купили отличную, кожаную, удобную… и не дешевую, светлая ей память!
Нас обворовали ровно через десять минут после прибытия в Рим.
Кстати, гостиницу – в десяти минутах ходьбы от вокзала – тоже выбрал Боря, и тоже руководствуясь соображениями охранного порядка.
– Воруют, в основном, на вокзалах, – рассуждал он, – как раз тогда, когда обезумевшие туристы бегают в поисках окошка информации, чтобы узнать – на каком автобусе куда проехать… А нам все заранее известно! Мы немедленно покидаем вокзальную клоаку и, любуясь красотами улиц и площадей, прогулочным шагом за десять минут доходим до гостиницы.
Собственно, так все и было… Почти.
Любуясь красотами улиц и площадей, мы дотащились, обливаясь потом, до виа Национале и ползли, считая номера домов.
– Вот! Номер тринадцать! – воскликнула я, и тут передо мной внезапно из ниоткуда возник чернявый и явно опустившийся тип, такой средиземноморский Коровьев, совал в лицо какие-то засаленные бумажки и что-то спрашивал – на неясном языке. Я досадливо отмахнулась от него и устремилась к дверям гостиницы. И сразу услышала за своей спиной верещанье и женские вопли:
– Синьоре-синьоре-синьоре-синьоре!
Оборачиваюсь: две явно таиландского вида женщины цепляются с обеих сторон за моего мужа, размахивают свободными руками – которых у каждой, похоже по шесть, как у Шивы, – верещат и указывают куда-то вдоль по Питерской. Боря, отрешенный, с гипсовым каким-то лицом, смотрит с гуманитарным, я бы сказала, интересом в указанном таиландскими гуриями направлении…
– Где твоя сумка? – спрашиваю я, понимая, что и это уже – вопрос, скорее, гуманитарный.
А между тем, ему явно предлагают погнаться за вором, и даже указывают – куда. И он вяло бежит, понимая, что у преступника неизмеримо больше шансов уклониться от этой встречи. На углу, от лотка с фруктами нам энергично машет лоточник, похожий на всех комедийных героев Феллини вместе взятых. Он тоже указывает пальцем направление – куда бежать, лупит себя по лысине, воздевает короткие ручки и, оперно закатывая глаза, кричит: – Арабо! Арабо! Бас-тар-до!! Каналья!!
И я с изумлением обнаруживаю, что отлично понимаю по-итальянски.
Далее нам, судя по всему, советуют обратиться в полицию, во всяком случае, «полисие» и «карабинери» порхают в воздухе. Но я вдруг понимаю, что не могу ни по-итальянски, ни по-английски сказать: «Нас обокрали». Могу на иврите, например. Ну, и по-русски.
– Ладно, пойдем, – говорю я мужу, беру его за руку и веду к двери гостиницы.
– Я ничего не помню… – бормочет он… – ты мне веришь? Меня загипнотизировали… я был без сознания… какая-то бумажка в лицо… и все. Ничего не помню… Очнулся от крика…
Мы регистрируемся, поднимаемся в свой замечательный двухэтажный номер… но все отравлено, испоганено, оплевано. Мы фраера, фраера, так нам и надо, что нас обокрали. К тому же выясняется, что самой большой потерей стали для нас не очки, не фотоаппарат, не альбом с фломастерами – все это можно купить, – а талес и тфиллин, которые поди достань в этом воровском проклятом (уже проклятом!) городе, и к тому же, покупка всего нового влетит нам долларов в восемьсот. Точка.
– Послушай, – говорю я мужу, – в конце-концов, отдай должное их профессионализму. Да, тебя обокрали, но с каким артистизмом, черт возьми, с каким изяществом!
Но Боря безутешен, безутешен. К тому же он немедленно придумывает себе какую-то вину, за которую высшие силы отобрали у него возможность молиться по-человечески, то есть по всем правилам ортодоксального иудаизма. Он уже видит во всем грозное предупреждение, руку провидения и еще черт-те чьи грозные конечности и черт-те какие по отношению к нам намерения.
Но Боря безутешен, безутешен. К тому же он немедленно придумывает себе какую-то вину, за которую высшие силы отобрали у него возможность молиться по-человечески, то есть по всем правилам ортодоксального иудаизма. Он уже видит во всем грозное предупреждение, руку провидения и еще черт-те чьи грозные конечности и черт-те какие по отношению к нам намерения.
– Знаешь что, – говорю я решительно, – взгляни, в конце-концов, на дело иначе: представь себе несчастных арабов-палестинцев, бежавших из проклятого Израиля от проклятых евреев в культурную европейскую страну с тем, чтобы спокойно обворовывать культурных туристов. Здесь они видят двух приличных на вид людей, крадут приличную на вид сумку, прилагая к этому весь свой талант и вдохновение, подвергая, между прочим, себя опасности. Убегают с этой сумкой в укромное убежище, открывают ее… – и что видят?!
– Что? – переспросил Боря, впервые испытывая интерес к моим доводам.
– Молитвенные принадлежности религиозного еврея!
И все-таки, несмотря на огорчительную первую встречу, Рим пробился к нам, вернее, мы к нему пробились, к Риму, – теплому, шумному, охристо-терракотово-обшарпанному. К уютному городу, над которым раскинуты зонты гигантских пиний.
Рим – это мягкая теплая воздушная среда, с треском разрываемая проносящимися мотоциклистами. Вообще, поначалу казалось, что Рим – это прежде всего бешеная целеустремленность римской мотоциклистки. Когда по трое, по пятеро, они с грохотом и ревом вылетают роем из-за угла прямо на тебя, понимаешь, что проклинаемые тобой израильские водители – просто питомцы духовной семинарии.
О, римские уличные сценки, например – регулировщик возле Ватикана. Толстенький, молодцеватый, в твердой большой фуражке, – он время от времени брал в рот свисток и указывал обеими руками – проезжайте, проезжайте! – подметающим движением. Высвистывал ритмично и весело.
Или два молодых человека в окрестностях Колизея, в костюмах римских легионеров. Они прогуливались, зазывая туристов сфотографироваться на память. Бряцали мечи у пояса, с задниц свисала бахрома коротких туник. Они беседовали, скрестив на груди мускулистые руки, слегка отставив могучие ноги с комковатыми икрами гладиаторов. И вообще, красивы были оба, как боги. По обратному пути мы видели, как они сидели за столиком ближайшей траттории и устало завтракали йогуртом и булочками… Бутафорские копья были прислонены к соседнему пластиковому стулу.
О, римские священники в твердых воротничках, о, монахини в голубовато-серых одеяниях… О, замшевая обшарпанность домов еврейского квартала на берегу Тибра…
Кстати, о евреях.
По моим беглым, но цепким наблюдениям, население Италии по своему национальному составу таково: треть итальянцев – евреи. Смотришь на такого и понимаешь, что никем другим, кроме как евреем, этот человек быть не может.
Вторая треть – люди, подозрительно похожие на евреев. Смотришь и думаешь – это, вероятно, итальянец. Но вполне бы мог быть евреем.
Наконец, последняя треть – совершенно не похожие на евреев люди. Смотришь и думаешь – вряд ли это итальянец. Скорее всего, японский турист.
Японских туристов по всей Европе столько, что иногда кажется – летом Япония остается безлюдной. Они как птицы совершают сезонные перелеты. В гостиницах – японцы, в музеях – несметные полчища бегущих куда-то с фотоаппаратами, видеокамерами и путеводителями в руках японцев, в парках – лежбища японцев… В церквях – отряды вежливо благоговеющих японцев… Так и слышится щебет отовсюду: «Брунеллески, Брунеллески!»
Одной старой японке я уступила место на бархатной кушетке в музее виллы Дория Памфилия. Она благодарно закивала, заулыбалась. Ну, думаю, вернется в свой Токио, будет рассказывать: «Эти итальянцы такие вежливые!»
Гордый город Флоренция был следующим в нашем маршруте и так отличался от величественно-жуликоватого Рима, как трезвый и суровый буржуа отличается от спившегося дворянина. Только так, меняя на всем скаку города, понимаешь, насколько Италия разнообразна.
Флорентийские святые на фресках и картинах, с этими запущенными пропеллерами над головами, с лицами ремесленников из цеха суконщиков, коралловая черепица флорентийских домов, зеленые ставни, ущелья улиц – сдержанность, достоинство, закрытость. В воздушной среде все суровее и жестче, чем в Риме. Город лежит в долине, окруженный горами.
Словом, северное сдержанное достоинство… Благопристойность…
Но видно, правы арабы, когда говорят – твоя судьба обмотана вокруг твоей шеи. Иными словами, каков поп, таков и приход. Каков путешественник, таково и путешествие.
Поначалу мы решили, что с флорентийской гостиницей нам тоже страшно повезло: маленькая, чистая, на центральной, но тихой улице.
Находившись за день, мы валялись в своем симпатичном уютном номере.
Я листала итальянский разговорник, потому что за эти несколько дней выяснилось: стоит обратиться к итальянцу с какой-нибудь английской фразой, он подпрыгивает и начинает оживленно беседовать с тобой по-итальянски. Тебе ничего не остается делать, как поддакивать: си, си, сеньор.
Так что я листала разговорник, находя в итальянских словах все большее родство с русскими, удивляясь, восклицая, вдохновляясь.
– Послушай, да это просто – русский язык, и все! «Пистолет» – «пистолетто», «бандит» – «бандитто», «бензин» – «бензино», «ночь» – «нотте», и даже «нервный» – «нервосо»! Вот только «калд» у них обозначает не «холодно», как в английском, а «жарко»…
– А вот это они уже выдуриваются, – отозвался мой засыпающий муж, – всем холодно, а им, бля, жарко!
И так мы мирно уснули часам к двенадцати, а в час были разбужены страшным грохотом, визгом, хохотом и всеми прочими звуковыми эффектами, которые сопровождают обычно группу из тридцати полных сил и энергии американских бойскаутов. Короче – наша уютная маленькая гостиница оказалась перевалочным пунктом для таких молодежных групп.
Часов до трех мы терпели этот праздник жизни, в четыре Боря вскочил, закипая и клубясь парами, сказал, что сейчас положит конец этому безобразию, сейчас он скажет хозяину…
– Да что ты скажешь! На каком языке?
– На итальянском, черт побери, на итальянском! Как там будет «ночь», говоришь?
– «Нотте».
– А «нервный»?
– «Нервосо».
– Вот и отлично! Сейчас услышишь…
И я услышала, как выскочив в холл, мой муж закричал фальцетом, мешая русский, итальянский и идиш:
– Это безобразие! Ди гонце нахт их бин нервосо!!
…Поскольку мы искали – где купить талес и тфиллин, нас занесло во Флорентийскую синагогу, которая считается одной из самых красивых в Европе. Огромное здание в мавританском стиле, великолепный купол, прекрасная акустика и… горстка пожилых прихожан. Был канун субботы. В этот час по всему Израилю синагоги гудят, шумят и жужжат веселыми толпами… В будке охранника на воротах нас долго выспрашивали – кто, что, откуда. Успокоили только наши израильские паспорта… В храме были зажжены несколько люстр. Выяснилось, что ни талес, ни тфиллин во Флоренции мы не достанем. Нужно специально заказывать эти вещи через какие-то особые еврейские организации… Когда старики узнали, что мы из Израиля, они благожелательно возбудились, Борю вызвали к Торе…
В эту пятницу читали отрывок «Веикра» – «И сказал Г-дь Моше»… Пожилой итальянский еврей, раскачиваясь, прочитывал нужные отрывки, а мой муж смиренно и благочестиво провозглашал со своим русским акцентом: «Амен!».
– Ну, вот видишь, – сказала я ему потом, когда мы вернулись в гостиницу, – этих трогательных национально-патриотических чувств мы были бы лишены, если б арабы не украли у тебя сумку…
…Перед отъездом поднялись на террасу площади Микеланджело – внизу, по обе стороны реки Арно лежала Флоренция – в куполах, сторожевых башнях, колокольнях, вся в карминной чешуе черепицы. Колокольный гул, как нити разноцветной пряжи, тянулся со всех колоколен и невидимым куполом уходил ввысь.
…В поезде на Равенну познакомились с Франческо, очень милым молодым человеком, хорошо говорящим по-русски. Он сам прицепился к нам. «Вы – русские?» – живо воскликнул он. – «О, позвольте мне немного поговорить с вами». Чего уж там, мы великодушно позволили. Франческо – филолог, закончил факультет славистики Венецианского университета. К сожалению, не смог найти работу по специальности («Знаете, интерес к России и русской литературе на Западе сильно упал»). Служит в какой-то компьютерной фирме, в Болонье. Так и ездит из Равенны и обратно.
Узнав, что после Равенны мы направляемся в Венецию, сказал:
– Завидую. Я жил там четыре года, и все еще не могу привыкнуть к мысли, что был близко связан с этим городом. Это не город, а видение, сказка.