Есть люди, которые с легкостью умеют уклоняться от прямых вопросов, и Адам, насколько я знаю, один из них.
– Теренс Альфристон Тардимен, холостяк, проживал по адресу: Лондон, В8, Ноттинг Хилл гейт, Кэмден Гарденс 3А, тридцать восемь лет.
Меня изумила откровенность Адама.
– Откуда вы знаете?
– Никакой магии, – ответил он. – Я за ним следил пять дней. В этот раз.
– Что вы имеете в виду под «в этот раз»? Вы уже следили за ним?
Адам кивнул.
– Да, снова и снова, и снова, и снова. Это продолжается годами.
Я понятия не имела, о чем он, но сделала вид, что мне все ясно.
– Кто он? – спросила я. – Имею в виду, не только имя.
– Именно это я и пытаюсь выяснить, – ответил Адам. – Как однажды так к месту выразился мистер Черчилль, Тардимен – это загадка, спрятанная в секрет, окутанный тайной. А теперь, когда он умер, это еще более справедливо.
– Мистер Черчилль был на вокзале, – я поймала себя на том, что произношу это вслух. – Он со мной разговаривал.
Ох, какой промах! Я проболталась, не подумав.
– Уинни часто любит оказываться в центре событий, – сказал Адам. – Все равно что камео Альфреда Хичкока в его собственных фильмах, только более рискованное. Что он сказал? – как бы между прочим добавил он.
Я определенно не собиралась говорить ему о том, что мистер Черчилль спросил меня: «А вы, юная леди, тоже пристрастились к сэндвичам с фазаном?».
Когда в деле замешаны инспектор Хьюитт и его люди из полицейского участка в Хинли, а также Адам Традескант Сауэрби (исследования), я чую, что надо попридержать кое-какую информацию.
Меня беспокоила моя болтливость. Зачем я ляпнула, что мистер Черчилль заговорил со мной. Надо быть более осторожной.
Я пыталась придумать способ, как свернуть этот опасный разговор, когда кто-то положил широкую ладонь на мое плечо.
Это оказался викарий Денвин Ричардсон, рядом с которым стояла его жена Синтия.
– Дражайшая Флавия, – сказал он, – мы искали тебя повсюду. Я, конечно, говорил с твоим отцом и извинился, что мы не смогли вчера сопровождать процессию с вокзала в Букшоу, но бедняжке миссис Дэйнти так неожиданно стало плохо, и возникла такая суматоха, не говоря уже о том, что телефон в нашем доме выбрал именно этот момент, чтобы… ну, в общем, нам ужасно, ужасно жаль, что так получилось, и…
Синтия проскользнула мимо него и так сильно обхватила меня трясущимися руками, что я испугалась, что у меня вот-вот треснут кости.
У нас бывали стычки, у меня и Синтии, и я совсем недавно узнала о трагической гибели их дочери Ханны семь лет назад на Рождество.
Ханна родилась в один год со мной, и ей исполнилось четыре, когда она попала под колеса поезда на вокзале Доддингсли. Ее похоронили в могиле без плиты на кладбище Святого Танкреда, и жители деревни составили заговор молчания, чтобы уберечь Ричардсонов от горя и чувства вины. В то далекое Рождество малышка убежала от отца, и он винил себя за это.
Трепещущие объятия Синтии вызвали у меня ледяную дрожь, когда я сообразила, каким жестоким напоминанием, должно быть, стала для них гибель Теренса Тардимена: у них прямо под носом повторился тот жуткий кошмар на железнодорожной платформе.
На моих глазах выступили слезы, и не успела я совладать с собой, как они потекли по шее Синтии. Но вместо того чтобы оттолкнуть меня, она обняла меня еще крепче.
Внезапно мне стало так жалко эту бедную женщину, это несчастное создание, в адрес которого я много лет напрасно излучала столько ненависти. Если подумать, что у нее за жизнь? Все ее дни и ночи посвящены посещению больных, доставке цветов в церковь, проведению заседаний то одного комитета, то другого, подготовке приходского зала к мероприятиям, приготовлению еды для мужа три раза в день, печатанию и тиражированию объявлений и плакатов на гектографе или аппарате Банда, не говоря уже об контроле за расписанием мужа, починкой его одежды, накрахмаливанием его стихарей, управлением церковной библиотекой и выслушиванием горестей всех и каждого в Бишоп-Лейси.
Быть женой человека в священническом облачении – не фунт изюму.
Кажется, она не хочет меня отпускать. Это продолжалось, пока я не сообразила сказать:
– Ой, извините! Кажется, я делаю вам больно!
Мы обе рассмеялись и выпустили друг друга из мертвой хватки.
Тем временем Адам отошел в сторону и критическим взглядом изучал погребальные венки. Я умирала от любопытства, но не осмеливалась спросить, о чем он думает.
Доггер уже начал впускать тех, кто стоял в начале очереди, и длинное шествие вверх по лестнице к будуару Харриет возобновилось. Оно будет продолжаться чуть за полдень, пока не начнутся приготовления к отбытию.
Мне остается только молиться и надеяться, что эти официозные создания из министерства внутренних дел додумались остановить протечку.
Я извинилась, оставила Ричардсонов и отправилась в восточное крыло. В коридоре второго этажа я сразу поняла, что я не одна.
В воздухе чувствовалась вибрация, не звук и не запах, скорее ощущение чьего-то присутствия.
Я открыла дверь своей спальни и вошла, но там никого не было. Затем лаборатория. Если не считать Эсмеральды, там тоже никого.
На цыпочках я начала красться по коридору, стараясь не наступить на скрипучую половицу перед поворотом. Я положила руку на ручку «Ангелов» – и резко распахнула дверь.
Ундина стояла на стуле из лаборатории, держа в руке бумажник. Она выудила его из тайника в отклеившихся обоях.
– Ты мне солгала, – заявила она, широко распахнув глаза от негодования. – Ты сказала, что поливаешь цветы.
Надо отдать должное этой девчонке. Она не только обнаружила спрятанный бумажник, но и сформулировала на удивление хороший ответ, когда я застукала ее на горячем. Я бы и сама повела себя именно так. Может быть, в один прекрасный день я скажу ей об этом – но не сейчас.
Я энергично промаршировала по комнате и выхватила у нее из рук бумажник.
– Ты, маленькая дрянь! – сказала я. – Вот как ты отплатила за доброту?
– Ты ко мне подкралась! – надула губы Ундина. – Ибу сказала, что ты подлая.
– Ибу сказала, да? Что же еще она сказала?
– Она сказала присматривать за тобой.
Присматривать за мной! Это была последняя капля.
– Скажи мне вот что, Ундина, – произнесла я. – Ты знаешь, как будет «брысь» по-малайски?
– Берамбус.
– Отлично! Берамбус!
– Ты меня прогоняешь? – уточнила она.
– Ты очень сообразительный ребенок, – ответила я, подталкивая ее к дверям. – Теперь вали отсюда и не возвращайся.
– Грубиянка! – сказала Ундина, умудрившись оставить за собой последнее слово, но я откуда-то знала, что так и будет. – Ибу была права.
Я ответила ей так, как она того заслуживала: жутко скосила глаза и высунула язык.
– Ну разве ты не красавица! – хихикнула она и была такова.
Красавица? Первый раз меня так назвали, пусть даже в качестве оскорбления.
Я уставилась на свое отражение в грязном, покрытом пятнами зеркале, висевшем в полумраке коридора.
Если бы я была картиной, – подумала я, – она бы звалась «Девочка в черном», и написал бы ее кто-то вроде американца Уистлера.
Лишь белое лицо на мрачном фоне смотрело на меня из зеркала, и единственным пятном цвета были мои глаза.
Я почувствовала себя такой старой, такой печальной, такой частью этого Дома, такой де Люс.
Это лицо, разумеется, было лицом Харриет. Отец недавно сказал мне, что я не просто похожа на Харриет, а воплощение Харриет.
У меня даже нет своего лица.
Именно в этот миг, когда я смотрела на себя в зеркало, внутри меня что-то щелкнуло – как будто Вселенная и я вместе с ней перевели стрелки еще на одно деление, словно старые деревянные дедушкины часы.
Я не могу объяснить это точнее. В одно мгновение я была просто старой доброй Флавией де Люс, а в следующее – щелк – я старая добрая Флавия де Люс, но уже другая. Ни за что на свете не смогла бы объяснить, в чем заключается эта разница – только сказать, что что-то изменилось.
И в эту секунду я поняла, что должна сделать.
С тяжелым сердцем – это будет нелегко; на самом деле мне предстоит самый трудный момент в моей жизни, – я направилась в западное крыло. Длинная очередь соболезнующих все еще медленно шаркала по вестибюлю и вверх по лестнице. Большинство из них отвели глаза, когда я, извиняясь, проталкивалась сквозь толпу к кабинету отца.
Нет места полуправде, оправданиям, никаких уловок. Никаких просьб о сочувствии, притворного невежества, заметания неприятных фактов под ковер.
Так захватывающе просто. Правда.
Я не постучала. Открыла дверь и вошла.
Силуэт отца виднелся у окна, и каким же старым он показался мне: очень-очень старым.
Разумеется, он слышал, как я вошла, но не повернулся. Он вполне мог быть статуей, вырезанной из черного дерева и смотрящей на лужайку.
Я подошла к нему и, не говоря ни слова, протянула завещание Харриет.
Я подошла к нему и, не говоря ни слова, протянула завещание Харриет.
Он молча принял его.
Секунду мы смотрели друг на друга. Мне кажется, первый раз в жизни я смотрела в глаза своему отцу.
А потом я сделала то, что должна была сделать.
Развернулась и вышла из кабинета.
* * *Разумеется, я хотела рассказать отцу, как в мои руки попало завещание Харриет. Я хотела поведать ему все – весь свой план: воскресить Харриет и представить ее, возвращенную к жизни, горюющему мужу и горюющему отцу.
Какая это была бы сцена!
Но мой благой план, хоть и не по моей вине, потерпел неудачу из-за вторжения этих убийц из министерства внутренних дел.
Из-за них Харриет останется мертвой.
Благодаря этому документу отец поймет, что я сделала. Мне не надо говорить ни слова.
Конечно, у меня нет права читать завещание моей матери, и я рада, что удержалась. Я осознала это, глядя на свое отражение в зеркале. Это ее завещание, и не мне его читать.
Я вынула его из потрепанного бумажника и вложила в руки отца.
К лучшему или худшему, я сделала то, что сделала, и пути назад нет.
Думаю, я поступила правильно, и мне придется с этим жить.
23
До похорон Харриет оставалось лишь несколько часов. Нельзя терять ни секунды.
Я гуляла по Висто с таким видом, будто хочу просто бесцельно побродить.
В дальнем конце этой старой, заросшей растительностью лужайки Тристрам Таллис в синем комбинезоне, почти невидимый в облаке дыма, возился с двигателем «Голубого призрака». Он помахал в воздухе гаечным ключом.
– Если ты явилась за еще одним кружком, боюсь, тебе не повезло, – сказал он, когда я приблизилась к нему.
– «Она отворила кладезь бездны, – объявил громкий выразительный и довольно знакомый голос, – и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи».
С другой стороны аэроплана выскочил Адам Сауэрби. Я и не заметила, что он там.
– «…и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя».
Когда автор Откровения, кто бы он ни был, писал эти строки, он, без сомнения, думал о непослушных авиационных карбюраторах.
Адам вечно фонтанирует стихами и цитатами; они сочатся из него, как варенье из булочки.
– Пощади ребенка, – сказал Тристрам, словно меня тут нет.
Вся эта сцена производила впечатление сонной нереальности: мы втроем стоим на запущенной лужайке в дыму от чихающего двигателя аэроплана, и Адам несет стихотворную чепуху, от которой даже автор Книги Откровения, кто бы он ни был, упал бы на землю от смеха.
Только Тристрам казался относительно настоящим, хотя в своем мешковатом комбинезоне и с гаечным ключом в руках он напомнил мне придворного шута.
Кто же он такой? Помимо факта, что когда-то он приехал в Букшоу, чтобы купить «Голубого призрака», его заявления, что он сражался в Битве за Англию, и того, что миссис Мюллет души в нем не чает, я абсолютно ничего не знаю об этом человеке.
Он действительно тот, за кого себя выдает? Мой опыт говорит мне, что незнакомцы не всегда говорят о себе правду. Иногда они так легко сбрасывают с себя свою личность, словно это промокший плащ.
Я просто умирала от любопытства, желая спросить Адама о его раннем утреннем визите в Рукс-Энд, но рискнуть и затронуть эту тему в присутствии Тристрама может оказаться большой ошибкой.
Адам, словно читая мои мысли, хитро подмигнул мне за спиной пилота. Я сделала вид, что не замечаю.
Тристрам полез в кабину, и пропеллер с треском остановился.
– Вышла из строя свеча зажигания, – объявил он. – Ничего общего с карбюратором. Вот тебе и Откровение, Сауэрби.
Адам пожал плечами.
– Боюсь, Откровение Иоанна Богослова довольно скудно на тему искрящих свечей зажигания, если не считать его «громы и молнии» и «семь светильников» перед троном, предсказавшие роторный самолетный двигатель, хотя это не очень подходит, верно? У этой старушки четыре цилиндра, а не семь, и кроме того…
Я на него так посмотрела! Глупость во взрослом человеке, пусть даже легкомысленная, отвратительна.
Здесь что-то кроется. Я уверена. Почему в утро похорон двое гостей дома возятся с аэропланом на отдаленной лужайке и цитируют Откровение? В этом нет никакого смысла.
Был ли Тристрам Таллис тем высоким человеком, которого я мельком увидела в окне лаборатории на кинопленке? Или это был тот мужчина, которого столкнули под поезд?
А может быть, им не был никто из них, и я не могла спросить об этом. Один уже мертв, а второй – что ж, если он действительно тот самый, вряд ли выболтает правду простой девочке, пусть даже ей почти двенадцать лет.
И Адам Сауэрби. Все сводится к одному: что он делает в Бишоп-Лейси и на кого работает? Он просто частный детектив? Или друг семьи?
Пока я не узнаю ответы на эти вопросы, я не смогу доверять ни одному из них.
Как обычно, я сама по себе.
– Простите, – сказала я, – у меня много дел.
* * *Я шла на юг в сторону декоративного озера до тех пор, пока меня не скрыла кирпичная стена огорода. Потом я медленно двигалась к востоку, огибая озеро, пока меня не скрыли деревья Изгородей. Потом через мостик к Канаве, и вскоре я уже взбиралась на Гуджер-хилл.
Если бы не крутые склоны Гуджер-хилла и Джека О’Лантерна, я бы взяла с собой «Глэдис». Я подумала о том, что она сидит одна дома, удивляясь, почему я о ней забыла. Хотя больше всего на свете «Глэдис» любит сломя голову нестись вниз по холмам, она терпеть не может, когда я качу ее вверх. Нас обеих это выводит из себя.
Вздохнув, я побрела к своей цели.
Расположенный посреди акров запущенной травы и старых буков Рукс-Энд – это чудовищное разрушающееся сырое здание, снаружи состоящее из бесчисленных фронтонов, а внутри – из бесконечных затхлых коридоров.
Грибная ферма для людей, – подумала я.
Я не впервые навещаю это место. Несколько раз в прошлом я считала необходимым проконсультироваться с доктором Киссингом и должна признать, что с нетерпением жду новой встречи с пожилым джентльменом.
Под моими ногами хрустел гравий, когда я шла по пустому двору к входной двери. Маловероятно, чтобы кто-то сейчас сидел за столом, подумала я и оказалась права.
Тот же самый серебряный колокольчик стоял рядом с той же самой заляпанной табличкой со словами: «Звоните, пжлст».
Я не потрудилась.
Откуда-то издалека доносился шум голосов и звон посуды. Воздух пах кислым – запах кислой капусты в разных вариациях, которую готовят ведрами.
Я знала, что найду доктора Киссинга там же, где всегда: в дальнем конце узкой застекленной террасы.
Когда я шла я по пустым помещениям, под моими ногами отвратительно шипел и хлопал пузырящийся линолеум.
Из-за высокой плетеной спинки знакомого инвалидного кресла к высокому темному потолку, извиваясь, поднималась серебристая струйка сигаретного дыма.
– Привет, Флавия, – сказал он, не оборачиваясь. И отложил шуршащий «Таймс».
Я быстро появилась в поле зрения доктора и вежливо клюнула его в обе щеки. Его кожа напоминала сухие хрустящие пергаментные свитки, обнаруженные в пещере на побережье Мертвого моря.
– Ты пришла из-за матери, – добавил он.
Я продолжала хранить молчание.
– Так и знал, что ты придешь, – произнес он.
Доктор Киссинг не из тех, кто ходит вокруг да около.
И я тоже.
– Мой отец приезжал сюда сегодня утром, – заговорила я. – Еще затемно.
Доктор Киссинг холодно взирал на меня из клубов дыма. В своем мышино-сером халате и бархатной курительной шапочке с кисточкой он вполне мог быть одним из тех невероятно древних восточных идолов, невозмутимо восседающих в испарениях благовоний, которых я видела на суперобложках триллеров в книжном магазине Фойла.
Если я хочу играть в эту игру, то вполне могу продемонстрировать свои козыри.
– Вместе с тетушкой Фелисити и Адамом Сауэрби, – добавила я.
– Да, они приезжали, – наконец дружелюбно ответил он.
– Я видела их автомобили во дворе.
– Неужели?
– Из «Голубого призрака». Самолета Харриет. Его владелец пригласил меня прокатиться.
Доктор Киссинг понимающе кивнул, затушив сигарету и потянувшись за следующей.
– Вы нас слышали?
– Звук двигателя «Джипси Мот», грохочущего, словно швейная машинка, в небесах над этой царской обителью, – одна из немногих неизменных опор в нашем меняющемся мире. Это происходило, полагаю, с без пяти минут шесть примерно до четверти седьмого.
Хоть что-нибудь может ускользнуть от этого престарелого кладезя информации?
– Прими мои глубокие соболезнования по поводу твоей матери, – сказал он с внезапной серьезностью и после секундной задумчивости продолжил: – Ты должна быть сегодня особенно храброй.
Он взглянул на меня старыми выцветшими глазами, и я поняла, что вот он, момент: мой единственный шанс сделать то, что я собираюсь, сказать то, за чем я пришла.
Доктор Киссинг велел мне быть храброй, и я буду храброй.