Не понимаю, о чем вообще идет речь. Знаете, в США капитализма никогда не было; выходит, нечему и заканчиваться. Существует некий вид государственного капитализма. Если вы летаете самолетом, то, в сущности, летаете на переделанном для гражданских нужд бомбардировщике. Если покупаете лекарства в аптеке, то знайте: основные исследования, необходимые для фармацевтического производства, оплачены из государственной казны. Вся индустрия высоких технологий просто нашпигована государственной системой контроля и правительственными субсидиями. А если поглядите на то, что многие рассматривают в качестве альтернативы нам — то есть на Китай, — убедитесь: Китай является также государственным капитализмом, просто созданным в иной форме. Вот и не понимаю, что же именно должно прийти к концу, какой именно капитализм.
Дело совсем в ином: могут ли эти экономические системы, какими бы они ни были, приспособиться к сегодняшним проблемам и обстоятельствам? Например, не существует никакого оправдания, экономического или любого другого, для колоссальной и все увеличивающейся начиная с семидесятых годов XX века роли финансовых учреждений. Даже некоторые из самых уважаемых экономистов в мире указывают: финансовые учреждения влияют на мировую экономику отрицательно. Главный экономический обозреватель газеты Financial Times Мартин Вулф прямо заявляет: необходимо лишить финансовые учреждения того огромного общественного влияния, которое имеется у них сегодня. Существует множество различных возможностей, позволяющих изменить сложившееся положение дел. Во многих отраслях промышленности рабочие могут взять контроль над предприятиями в свои руки. Есть интересная работа на эту тему, написанная известным экономистом Гаром Алперовицем: он долгие годы находился в самой гуще организационных процессов, проходивших вокруг контроля рабочих над предприятиями. Это не революция, но микроб совсем другого капитализма — капитализма, где преобладают рынки и прибыли.
Говард Зинн однажды высказался так: «У всех правительств есть одна большая слабость — и не важно, велика ли армия каждого конкретного государства, сколько у него денег или насколько тщательно оно контролирует информацию, доступную народу, — слабость коренится в том, что государственная власть зависит от того, насколько покорны и послушны граждане, солдаты, служащие, журналисты, учителя, писатели и художники. Как только все эти люди начнут подозревать, что их обманывают, и перестанут поддерживать правительство, правительство потеряет свою законность и, следовательно, власть». Зинн также написал, что люди «с предельной ясностью понимают — если только их внимание не приковывается правительством и средствами массовой информации к разразившейся войне, — что миром заправляют богачи».
В сущности, правильно сказано. И все же, ни в коем случае не возражая Говарду, замечу: помилуйте, все это старо как мир. Думаю, классической была формулировка, данная Дэвидом Юмом[22] в трактате, озаглавленном «О первоначальных принципах правления», где Юм точно подметил, что «сила всегда на стороне подвластных». Независимо от того, милитаристское перед нами общество, или частично свободное, или такое, какое мы — но, правда, не Зинн — зовем тоталитарным, — именно подвластным и принадлежит в действительности государственная власть. Правящему классу необходимо найти способ сдержать подданных, не дозволить им воспользоваться своей властью. Применение силы имеет определенные границы; часто необходимо не подавлять, но убеждать. Правящему классу нужен способ, дозволяющий убедить людей принять главенство правителей. Если этого не сделать, все просто рухнет.
Когда принуждение уже не действует, поневоле прибегают к убеждению. В богатых развитых странах это стало настоящим искусством. В Великобритании и Соединенных Штатах, столетие тому назад самых свободных обществах мира, правящие классы — тори в Британии и мыслящие властители в США — весьма четко понимали: пределы принуждения уже были достигнуты, преступать их нельзя. Подданные получили уже чересчур много свободы: рабочие партии в парламенте, профсоюзы, организации по защите женских прав. Таким образом, правящая элита поневоле начала контролировать людские взгляды и мнения. Вот тогда и зародились так называемые «связи с общественностью». Эдвард Бернейс[23], прогрессивный либерал, «гуру» американской индустрии по связям с общественностью, выразил в свое время мнение — как обычно, общепринятое и расхожее: «То, что мы делаем, должно быть воспитывающей демократией, управляемой грамотным меньшинством, которое знает, как обуздывать народные массы и водить их строем, на военный лад». Мы должны любыми средствами или убедить народ, или переубедить его — дабы самим удержаться у власти. Кто бы ни высказал подобное мнение — всегда является членом «разумного меньшинства». Действуют посредством пропаганды. Этот термин в те времена использовался абсолютно открыто. Бернейс даже назвал свою книгу «Пропаганда». Это слово приобрело отрицательное значение только в тридцатые годы прошлого века, но прежде им пользовались абсолютно свободно. В наши дни пропаганду вежливо зовут рекламой или употребляют эвфемизм: связи с общественностью.
Таковы основы индустрии, контролирующей мнения и взгляды общества, заставляющей людей погрязнуть в бессмысленном потреблении, разобщающей их множеством различных способов. На это уходят огромные средства. Маркетинг — лишь одна из разновидностей пропаганды. Если бы кто-нибудь, помимо рыночных идеологов, принимал рынки всерьез — если бы сами дельцы принимали рынки всерьез, то маркетинга в нынешнем его виде не возникло бы вовсе. Если вы изучали курс экономики в университете, вам твердили: рынки основаны на том, что хорошо информированные потребители принимают рациональные потребительские решения. Но ведь бизнес тратит огромные средства, именно водя «хорошо информированных потребителей» за нос, чтобы те принимали безрассудные потребительские решения. Это ведь абсолютно очевидно — стоит лишь пристально поглядеть на нашу рекламу. Существуй поистине рыночная экономика — американская компания General Motors выпустила бы на телевидение тридцатисекундную рекламу, говорящую кратко и просто: «Вот характеристики автомобилей, которые мы начинаем продавать в следующем году». Но они, естественно, этого не делают: хотят захватить наибольшую долю автомобильного рынка.
И политическая элита, и представители деловых кругов пытаются подорвать демократию одними и теми же способами. В восьмом классе любой средней школы вам расскажут: демократия заключается в том, что хорошо информированные избиратели сделают рациональный выбор. Но политические партии думают обратное. Именно поэтому в своей деятельности они используют лозунги, риторику, ставят целые спектакли, именуемые «связями с общественностью», проводят поистине сумасшедшие выступления — все, что угодно; только никто и никогда не скажет вежливо и спокойно: «Я намерен сделать то-то и то-то. Голосуйте за меня». Таким образом, можно смело заявить: страх и ненависть по отношению к рыночной экономике и демократии в основном имеют одни и те же корни.
Насколько знаю, первым все эти процессы четко описал и разъяснил Юм. Власть и на самом деле принадлежит народу, а значит, главная задача власть имущих и их окружения — церкви, интеллектуалов и других — разобщить народ, удалить его от власти. Один из самых известных интеллектуалов XX века Уолтер Липпман[24], также бывший прогрессивным демократом, однажды сказал, что мы обязаны защищать порядочных людей, то есть разумное меньшинство, от «рева и топота обезумевшего стада». Именно для этого и создана огромная индустрия по связям с общественностью.
В конце 2011 года обозреватель газеты New York Times Дэвид Брукс известил читателей о том, что Институт Гэллапа, исследовавший общественное мнение, задал следующий вопрос: «Что представляет наихудшую угрозу государству в будущем: большой бизнес, большие профсоюзы или большое правительство?» Почти 65 % опрошенных ответили: государство, а 26 % сказали: бизнес. Не является ли это примером того процесса убеждения и процесса достижения согласия среди народа, о котором вы говорили?
Если копнуть несколько глубже, возникнет иной вопрос: «А чего же вы ждете от правительства?» Ответ окажется прост: «Пускай оно прекратит выручать банки правдами и неправдами. Именно за это я ненавижу правительство. Не надо выручать банки. Прекратите освобождать богатых от налогов. Пусть богатые платят больше налогов. Правительство должно выделять больше средств на здравоохранение и образование». И так далее, и тому подобное. Этот вопрос Института Гэллапа изначально так сформулирован, чтобы дать возможность людям вроде Дэвида Брукса делать вышеизложенные умозаключения.
Возьмем, к примеру, программу помощи неимущим и малоимущим (Welfare). На сегодня большинство американских граждан резко возражают против этой программы. Однако не стоит упускать из виду — очень многие одобряют то, что эта программа делает для неимущих, и поддерживают ее. Выходит, если нынче задать вопрос: «Должны ли мы выделять больше средств на программу помощи неимущим?» — ответ будет недвусмысленным: нет! Но если задать вопрос иначе, спросить: «Должны ли мы выделять больше средств на помощь матерям с маленькими детьми?» — ответ будет столь же недвусмысленным: да! Это пример успешной пропаганды. Пропаганда весьма успешно очернила Welfare. Президент Рейган изрядно приложил к этому руку, красочно живописуя состоятельную афроамериканку, подъезжающую на лимузине с шофером к офису Welfare: получить чек, а по чеку — часть ваших денег, заработанных в поте лица. Никому, конечно, такое не нравится; все настроены против Welfare. Но скажите, что будет с матерью-одиночкой, не способной прокормить своего ребенка? О, тут уж мы за то, чтобы ей помочь.
Если посмотреть на происходившее в шестидесятые годы, заметим: с тех пор произошли серьезные изменения в восприятии подобных вещей. Очень интересное исследование на эту тему недавно появилось в журнале Political Science Quarterly. Концепция «Нового курса» президента Рузвельта подразумевала: поддерживать нуждающихся, удовлетворять их основные потребности — справедливо и правильно. Еще бы! — мать нескольких маленьких детей имеет право кормить их досыта. В шестидесятых годах эта школа мысли претерпела изменения. По мере того как система Welfare расширялась, концепция стала выглядеть иначе: можете получать помощь, но вы должны работать. Кончилось тем, что Welfare (содействие неимущим) превратилось в workfare (содействие трудящимся). Когда у власти оказался президент Клинтон, маленькие дети уже утратили человеческое право поесть досыта. Родители получали простое пособие — до тех пор, пока не находили работу, искать которую были обязаны согласно правилам. Любопытный образ мыслей: получается, растить детей — забава, а не работа. Поразительный цинизм. Все, кто растил детей, знают: это не просто работа, но тяжелая, самоотверженная работа. Даже с экономической точки зрения, пользуясь довольно отвратительной терминологией обычной экономики, воспитание детей создает то, что называют «человеческим капиталом». В любом курсе экономики вам скажут: человеческий капитал (иными словами, качественная рабочая сила и здоровое пушечное мясо) крайне важен для государства. Как создается разменная единица человеческого капитала в четырехлетием ребенке? Матери следует находиться дома и заниматься ребенком, воспитывать его, а не мыть посуду в ресторане, пока полубеспризорное дитя шатается по улицам. Но, увы, работающим семьям не выделяется никакой помощи — в итоге семьи зачастую разрушаются. Упомянутые изменения приводят к поразительным сдвигам в людских умах.
За всеми этими изменениями стоит огромная сила: поборники «:семейных добродетелей». Люди, именующиеся консерваторами, заявляют: «Мы обязаны поддерживать семейные добродетели! Для этого мы запрещаем аборты — лишаем женщину права на выбор: обзаводиться детьми или нет, — а затем отказываем женщинам в помощи, когда приходится детей поднимать. Вот как нужно блюсти и насаждать семейные добродетели». Внутренние противоречия в подобных заявлениях просто ошеломляют.
Разговоры о механизме контроля внутри страны напоминают мне рассуждения Аристотеля о демократии. Что же он говорил?
Изучение любой политической системы в наши дни основывается на Аристотелевой «Политике» — эту книгу очень любопытно читать. Аристотель повествует в основном о Древних Афинах. Однако он изучал различные политические системы — олигархические, монархические, — и ни одна из них Аристотелю не понравилась. Он заявил: демократия, вероятно, лучшая политическая система из всех существующих, но и в ней есть великие пороки. Аристотель был очень озабочен этими пороками. Один из них поразителен по своей сути — причем сохранился в своем первозданном виде доныне. Аристотель пишет: «Если бы люди (людьми в те времена звали только свободных мужчин — рабы и женщины людьми не считались) при демократии имели право голоса, то бедняки оказались бы в большинстве. И свое право голоса они использовали бы для того, чтобы отнять и поделить собственность богатых — это несправедливо крайне, и должно быть исключено».
Джеймс Мэдисон[25] пришел к такому же заключению, только образцом избрал Англию. Он заявлял: если бы свободные люди жили при демократии, то бедные фермеры принялись бы присваивать и делить собственность богатых фермеров: провели бы то, что в наши дни вежливо зовется земельной реформой. А это неприемлемо. Аристотель и Мэдисон столкнулись с одной и той же задачей, но пришли к разным решениям. Аристотель сделал вывод: уменьшим неравенство меж людьми, чтобы малоимущие не зарились на добро богатых. Он даже рисует образ города, в котором существовало то, что мы сегодня называем программами государственной социальной помощи, общественными кухнями и т. д. Это сократило бы неравенство, а с ним и утихомирило бедных, покушающихся овладеть имуществом богатых.
Вывод Мэдисона был прямо противоположным: необходимо обуздать демократию, лишить бедных возможности сплотиться и обобрать богатых.
Если пристально посмотреть на американскую конституционную систему, то можно сделать вывод: она создана согласно воззрениям Мэдисона, порицавшего демократию. Система Мэдисона предусматривала полное сосредоточение власти в руках сената. Исполнительная власть в те времена была не более чем управительницей — не то что в наши дни. А тогдашний сенат состоял из людей, представлявших собой поистине «богатство нации», люди эти испытывали большое уважение к собственникам любого имущества и к их правам. Такой и должна быть истинная государственная власть. Напомню еще один факт: сенат в те времена не выбирали. Членов сената назначали законодательные собрания штатов, сами полностью подвластные богатым и сильным мира сего. Палата представителей была намного ближе к народу, но реальной власти у нее было намного меньше. К тому же в политической системе той эпохи еще существовали разного рода уловки, не дозволявшие гражданам слишком активно участвовать в политической жизни страны, — ограничивалось право голоса и право собственности. Замысел сводился к тому, чтобы предотвратить угрозу демократии — то есть народовластия. Эта цель остается неизменной поныне. Она приняла другие формы, но суть ее все та же.
Необыкновенная мудрость
Кембридж, штат Массачусетс
(20 января 2012 года).
Давайте поговорим об экономическом кризисе в Европе и его влиянии на Соединенные Штаты. Евро имеет хождение в семнадцати странах — но ведь в Европейском союзе насчитывается двадцать семь государств.
Очень сложно объяснить, чем занимается Европейский центральный банк (ЕЦБ), если не называть его действия сознательной классовой войной. Довольно широкий круг экономистов, включая целый ряд консервативно мыслящих, отдают себе отчет в том, что наихудшим экономическим курсом из всех возможных во время рецессии является курс жесткой экономии. Необходимо стимулировать экономику во время рецессии, а не сталкивать ее в еще более глубокую яму. Но Европейский центральный банк строго придерживается курса жесткой экономии, а происходит это в основном под влиянием Германии. Федеральный резерв Соединенных Штатов, в отличие от Европейского центрального банка, исполняет — хотя бы теоретически — двойную задачу: сдерживает инфляцию и сохраняет определенный уровень занятости в США. Занимаются этим спустя рукава, но все же таковы официальные обязанности Федерального резерва. А вот Европейский центральный банк обязан лишь сдерживать инфляцию. Это банк для банкиров, не имеющий никакого отношения к народу. У ЕЦБ есть инфляционное таргетирование: 2 %, и не дозволено делать ничего, что могло бы поставить эту цифру под угрозу. На самом же деле инфляция просто не грозит Европе. Но руководство Европейского центрального банка продолжает настаивать на том, что стимулирующие экономику меры — скажем, количественное смягчение и т. п. — неприемлемы.
Результатом такой политики ЕЦБ является то, что более слабые экономически страны Европейского союза никогда не выйдут из долгового кризиса, в котором находятся ныне. Долговая нагрузка этих стран лишь увеличивается. Сокращается экономический рост — уменьшается возможность выплатить долг. И более слабые страны ЕС погружаются все глубже и глубже в долговую яму. При текущем курсе ЕЦБ такие страны, как Греция и Испания, пострадают, пожалуй, больше всех: экономика этих стран остается под серьезным давлением.