Учитывая, что в Ленинграде все еще оставалось около двух с половиной миллионов человек, это, конечно, было чрезвычайно мало. Печальнее всего было то, что так мало продуктов удалось доставить к 1 января по льду. Правда, следует отметить, что кроме продовольствия в Ленинград за этот период было завезено также некоторое количество боеприпасов и бензина.
В целом нельзя сказать, что ледовый путь в декабре и в январе работал удовлетворительно; в начале января Жданов выразил крайнее недовольство создавшимся положением. Дело осложнялось еще изношенностью небольшой железной дороги (старой пригородной ветки, построенной задолго до революции) между Осиновцем и Ленинградом. На этой дороге не было даже водонапорных башен, и воду на паровозы нужно было подавать вручную; кроме того, приходилось рубить тут же на месте деревья, чтобы снабжать паровозы сырым и очень плохим топливом. Дорога, по которой всегда проходило не больше одного поезда в день, должна была теперь ежедневно пропускать по 6-7 больших товарных составов. Полумертвые от голода железнодорожники работали в чудовищно трудных условиях.
В СССР также крайне не хватало упаковочных материалов, в результате чего значительная часть доставлявшихся в Ленинград продуктов гибла. Фактически ледовый путь через Ладожское озеро начал работать как часы только в конце января или даже с 10 февраля 1942 г. (когда было закончено строительство железнодорожной ветки Войбокало - Кабона), после его серьезной реорганизации. К этому времени по льду было проложено несколько широких автомобильных дорог, и теперь сотни грузовиков могли доставлять в Ленинград продовольствие и вывозить из города тысячи его жителей, многие из которых были на грани голодной смерти. Немцы делали все возможное, чтобы помешать как строительству железнодорожного пути к Кабону, так и движению на самих ледовых дорогах. Они подвергали эти дороги бомбежкам с воздуха и артиллерийским обстрелам, однако советские истребители прикрывали их, насколько было возможно. Вдоль дорог были расставлены регулировщики движения, в обязанности которых входило также сооружение небольших мостков через полыньи и трещины от немецких бомб и снарядов на льду озера.
К 24 января 1942 г. продовольственное снабжение Ленинграда значительно улучшилось, что позволило вторично повысить хлебные нормы: рабочие стали теперь получать по 400 г хлеба в день, служащие - по 300 г, иждивенцы и дети - по 200 г, солдаты на передовой - по 600 г. 11 февраля нормы были увеличены в третий раз.
22 января Государственный Комитет Обороны принял решение эвакуировать из Ленинграда 500 тыс. человек, в первую очередь женщин, детей, стариков и больных. В январе было эвакуировано 11 тыс. человек, в феврале - 117 тыс., в марте - 221 тыс., в апреле - 163 тыс.; всего, следовательно, 512 тыс. человек. В мае, после того как судоходство на Ладожском озере возобновилось, эвакуация была продолжена, и с мая по ноябрь 1942 г. из города было вывезено еще 449 тыс. человек. В общей сложности в 1942 г. из Ленинграда был эвакуирован почти миллион человек. Возобновилась и эвакуация промышленных предприятий, резко приостановленная в сентябре 1941 г. С января по апрель несколько тысяч станков и другое оборудование были переправлены по льду на восток. И, что еще важнее, за период с апреля по июнь 1942 г. по дну Ладожского озера был проложен бензопровод для снабжения Ленинграда горючим. Немцы сбрасывали в озеро глубинные бомбы, пытаясь уничтожить этот бензопровод, но их попытки не увенчались успехом. Аналогичным образом, когда в мае 1942 г. была восстановлена Волховская гидроэлектростанция, по дну Ладожского озера был проложен электрический кабель для снабжения Ленинграда электроэнергией.
«Ладожская дорога жизни» - зимой по льду, летом по воде - продолжала успешно функционировать вплоть до января 1943 г., когда сухопутная блокада была прорвана и по узкому «Шлиссельбургскому коридору» начали вскоре ходить поезда.
Теперь, когда численность населения города так сильно сократилась - сначала в результате голода, а затем вследствие эвакуации, - задача прокормить Ленинград перестала быть неразрешимой. И действительно, после марта 1942 г., чтобы как-то возместить ленинградцам то, что пришлось им выстрадать, нормы выдачи продуктов в Ленинграде были установлены выше, чем в остальных городах страны; были организованы также специальные столовые усиленного питания, особенно для рабочих, здоровье которых было в плохом состоянии. Тем не менее зимняя голодовка сказалась на очень многих людях. В летние месяцы 1942 г. значительная часть рабочих не могла работать из-за тяжелых заболеваний. Так, на одном из заводов оборонной промышленности, как рассказывает Карасев, в мае по болезни не могло работать 35% рабочих, в июне - 31% . 23 мая 1942 г. поэтесса Вера Инбер, муж которой работал в одной из ленинградских больниц, писала в своем дневнике:
«Наши больничные владения тоже очищены, приведены в порядок. Они стали неузнаваемы. Говорят, даже лучше, чем до войны. Застарелые свалки на пустырях уступили место огородным грядкам.
В одноэтажном здании студенческой столовой теперь открыта «столовая усиленного питания». В каждом районе их несколько.
Бледные, истощенные, слабые люди (дистрофия II степени) медленно бредут сюда… как бы сами дивясь тому, что остались жить. Порой они садятся отдохнуть, подставив под солнечные лучи обнаженную до колена ногу… солнце лечит цинготные язвочки.
Но среди ленинградцев есть и такие, которые уже не ходят, не в состоянии двигаться (дистрофия III степени). Они неподвижно лежат в своих промерзших за зиму квартирах, куда не в силах пробиться весна.
В такие квартиры идут молодые врачи, студенты медвузов, медсестры. Тяжело истощенных вывозят в больницы: теперь у нас для них около 2000 коек в различных корпусах, между прочим, и в бывшем акушерском отделении: детей рождается так мало, их почти вовсе нет»[108].
Процент смертности продолжал оставаться очень высоким, по крайней мере до апреля; и хотя к июню люди перестали умирать от голода или его последствий, пережитое ими напряжение, постоянные бомбежки и артиллерийский обстрел города давали о себе знать. Карасев говорит, что широко распространилась «психическая травматизация», характеризовавшаяся, в частности, высоким кровяным давлением; такие случаи встречались теперь в 4-5 раз чаще, чем до войны.
Карасев отмечает, что численность населения Ленинграда упала примерно до 1 100 тыс. человек в апреле и до 550 тыс. человек в ноябре 1942 г., условия жизни города стали относительно более нормальными. Начали работать 148 школ (из общего числа около 500) с 65 тыс. учащихся, которые обеспечивались трехразовым питанием.
Хотя в 1942 г. фронт у Ленинграда как будто стабилизовался, городу не переставала угрожать опасность нового решительного наступления немцев с целью овладеть им. Было за это время и несколько тревог, не вполне обоснованных. С другой стороны, попытки Красной Армии прорвать сухопутную блокаду окончились неудачей.
Сообщения о стремительном продвижении немцев на кавказском и сталинградском направлениях, поступавшие на протяжении всего «черного лета» 1942 г., производили на людей гнетущее впечатление. Падение Севастополя, у которого было так много общего с Ленинградом, казалось особенно зловещим предзнаменованием, и люди думали, что если Сталинград падет, то судьба Ленинграда также будет предрешена.
Контрнаступление Красной Армии под Сталинградом не только вызвало в Ленинграде - как и во всей стране - огромный оптимизм, но и в большой степени повысило шансы на прорыв немецкой блокады. И она действительно была прорвана в январе 1943 г. в результате тяжелых боев, когда войска Ленинградского фронта под командованием генерала Говорова и войска Волховского фронта под командованием генерала Мерецкова соединились и пробили коридор через немецкий выступ южнее Ладожского озера. Шлиссельбург был отбит, и очень скоро была проложена железнодорожная линия, связавшая Ленинград с Большой землей; был также наведен понтонный мост через Неву, так что теперь из Москвы в Ленинград могли ходить поезда.
Однако забыть о страшных зимних месяцах 1941/42 г. было нельзя, и, когда в 1943 г. я приехал в Ленинград, это все еще было главной темой всех разговоров.
Глава VI. Ленинград: личные впечатления
Когда в сентябре 1943 г. я приехал в Ленинград[109], немецкие позиции все еще проходили в трех километрах от Кировского завода, на южной окраине города. Общая численность населения сократилась тогда примерно до 600 тыс. человек, и город - хотя он и был по-прежнему прекрасен, несмотря на значительные разрушения, причиненные снарядами, бомбами и пожарами, - имел необычный для него полузаброшенный вид. Конечно, это был фронтовой город, и большая часть населения ходила в военной форме. Бомбежки фактически уже прекратились, но город подвергался частому, иной раз исключительно жестокому артиллерийскому обстрелу. Эти обстрелы причинили огромный ущерб домам, особенно в южных, новых районах Ленинграда, и многие жители вспоминали страшные случаи, когда снаряды попадали в очередь на трамвайной остановке или в переполненный трамвайный вагон; несколько подобных случаев имело место всего за несколько дней до моего приезда.
И все же странным образом казалось, что жизнь в городе почти вошла в норму. Большая часть города выглядела покинутой, и все же перед вечером, когда не было обстрела, по «безопасной» стороне Невского проспекта (снаряды обычно ложились на одной его стороне) прогуливались большие толпы людей; здесь даже продавались такие «предметы роскоши», каких в то время нельзя было достать и в Москве, например маленькие флакончики духов ленинградского производства. А в Книжной лавке писателя близ Аничкова моста, на Невском, шла оживленная торговля букинистическими книгами. Миллионы книг в Ленинграде в голодную зиму пошли на топливо, но многие владельцы книг скончались, не успев их сжечь, и сейчас - как это грустно! - можно было иногда по дешевке приобрести настоящие сокровища.
Театры и кино были открыты, хотя всякий раз, как начинался артиллерийский обстрел, они сразу же пустели. На Марсовом поле и в Летнем саду - откуда были вынесены и спрятаны в безопасное место все мраморные скульптуры XVIII в., изображавшие греческих богов и богинь, - теперь выращивали овощи, и несколько человек хлопотало около грядок с капустой и картофелем. Капуста была посажена также вокруг Медного всадника, закрытого мешками с песком.
Когда я прибыл в Ленинград (самолетом, сначала до Тихвина, откуда ночью я уже летел на высоте всего нескольких метров над водой Ладожского озера), мне почти сразу начали рассказывать о голоде. Вот, например, что поведала мне Анна Андреевна, пожилая интеллигентная дама, заботившаяся обо мне в гостинице «Астория»:
«Сейчас «Астория» похожа на гостиницу, а поглядели бы вы на нее во время голода! Ее превратили в больницу - настоящий ад. Сюда привозили самых различных людей, большей частью интеллигентов, которые умирали от голода. Им давали витамины, старались хоть немножко поддержать. Но многих доставляли уже в безнадежном состоянии, и они умирали почти сразу, как попадали сюда…
Вы себе не представляете, что здесь было. На улице и на лестницах приходилось перешагивать через трупы. Их уже просто не замечали. Сделать было ничего нельзя. Зачастую происходили страшные вещи. Некоторые теряли от голода рассудок. Или прятались где-нибудь в домах умерших и пользовались их продовольственными карточками. Повсюду умирала такая масса людей, что власти не могли уследить за всеми случаями смерти».
На следующий день в Архитектурном институте, где уже трудились над проектами будущих работ по восстановлению некоторых поврежденных и разрушенных немцами исторических зданий - таких, как Пушкинские и Петергофские дворцы, - мне рассказали:
«Мы продолжали работать над этими проектами всю зиму 1941/42 г. … Это было для нас, архитекторов, счастьем. Лучшим лекарством, которое могли бы нам дать в голодное время. Какой это огромный моральный стимул для голодающего человека - знать, что у тебя есть полезное дело… Несомненно, рабочие переносят тяготы лучше, чем интеллигенты. Очень многие из них переставали бриться - первый признак того, что человек начал сдавать… Большинство этих людей, когда им давали работу, брали себя в руки. Но в общем мужчины сваливались скорее, чем женщины, и вначале процент смертности был особенно высок именно среди мужчин. Однако те, кто перенес самый ужасный период голода, в конце концов выжили. На женщинах последствия голода сказались сильнее, чем на мужчинах. Многие умерли весной, когда самое худшее было уже позади. В результате голода в организме человека происходили своеобразные явления. Женщины были настолько истощены, что у них прекращались менструации. Умирала такая масса народа, что хоронить приходилось без гробов. У людей притупились все эмоции, и на похоронах почти никто не плакал… Все происходило в полном молчании, без всякого проявления чувств. О том, что дела пошли лучше, можно было судить по женщинам, начавшим подкрашивать свои бледные, изможденные лица и употреблять губную помаду. Да, мы действительно прошли сквозь ад, но вам надо было быть здесь в тот день, когда блокада была прорвана: люди на улице плакали от радости, незнакомые бросались друг другу на шею».
Из этого посещения Ленинграда я вынес бесчисленное множество впечатлений о человеческих страданиях и человеческой способности к долготерпению. К этому времени фронт вокруг Ленинграда стабилизировался, и Ленинград, хотя и находился еще в окружении, с верой следил за отступлением немцев на большей части советско-германского фронта, ожидая, когда придет его собственная очередь и он будет наконец освобожден. И, хотя никакого голода уже не было, большая часть населения все еще переживала жесточайшие трудности; в особенно тяжелых условиях жили, пожалуй, рабочие и работницы Кировского завода, который находился почти на линии фронта. Здесь и еще на одном крупном заводе мне не только показали, как люди жили в это время, но и рассказали, какой была жизнь людей во время голода. Опишу сначала мое посещение большого завода, выпускавшего оптические приборы.
Почти все небольшие деревянные строения были здесь разобраны в прошлые две зимы на дрова. Завод размещался в большом корпусе, наружные кирпичные стены которого были испещрены следами от осколков снарядов. Директор завода Семенов, человек с суровым, энергичным лицом, одетый в скромный китель защитного цвета, с медалью «За оборону Ленинграда» и орденом Ленина на груди, по внешнему виду и манере говорить был типичным советским администратором. В кабинете у него были собраны образцы продукции, выпускавшейся теперь заводом, - штыки, детонаторы и большие оптические линзы.
Семенов сообщил мне, что его завод - крупнейшее в Советском Союзе предприятие по производству оптических приборов… «Но в первые дни войны, - сказал он, - основная часть нашего оборудования была эвакуирована на восток, поскольку завод считается одним из главных оборонных предприятий, и рисковать им было нельзя. В начале 1942 г. мы провели вторую эвакуацию, и квалифицированные рабочие, которые не уехали в прошлый раз, то есть кто еще оставался в живых, были вывезены теперь.
Уже в первые недели войны, когда большая часть нашего оборудования и квалифицированных рабочих была эвакуирована, мы начали работать здесь на совершенно новой основе, то есть исключительно на нужды Ленинградского фронта, и нам пришлось делать то, что позволяло оставшееся оборудование, а его было немного. Наши рабочие не имели опыта такой работы. Но и в этих условиях мы начали производить то, в чем больше всего нуждались солдаты. Ленинград имеет богатые промышленные традиции, большую промышленную культуру, и наши ручные гранаты и детонаторы для противотанковых мин оказались лучшими из всех, какие производились в стране. Мы выпустили их сотни тысяч… На протяжении всей блокады мы занимались также ремонтом стрелкового оружия, винтовок и пулеметов, а сейчас снова производим оптические приборы, в том числе перископы для подводных лодок. Ведь наш Балтийский флот, как вам известно, не бездействует…» Я попросил Семенова рассказать мне о жизни на заводе во время голодной блокады. Директор помолчал немного… «Откровенно говоря, - начал он, - не люблю я говорить об этом. Воспоминания очень горькие… К началу блокады половина наших людей была эвакуирована или ушла в армию, так что осталось у нас лишь около 5 тыс. человек. Должен признаться, вначале трудно было привыкнуть к бомбежкам, и если кто скажет вам, что не боится их, не верьте! И все же, хотя бомбежки пугали людей, они вместе с тем разжигали в них яростный гнев против немцев. Когда в октябре 1941 г. начались массированные бомбежки города, наши рабочие отстаивали завод, как не отстаивали собственных домов. В одну из ночей только на территорию нашего завода было сброшено 300 зажигательных бомб. Наши люди гасили их с какой-то сосредоточенной злостью и яростью. Они поняли тогда, что находятся на передовой, - и этого было достаточно. Никаких больше убежищ. В убежища отводили только малых детей да старых бабушек. А позже, в декабре, в двадцатиградусный мороз взрывом бомбы у нас выбило все стекла в окнах, и я подумал: «Больше мы действительно не сможем работать. Во всяком случае, до весны. Мы не можем работать при таком холоде, без света, без воды и почти без пищи». И все же каким-то образом мы не прекратили работу. Какой-то инстинкт подсказывал, что мы не должны ее прекращать, что это было бы хуже, чем самоубийство, что это походило бы на измену. И, действительно, не прошло и полутора суток, как мы снова работали, работали прямо-таки в адских условиях: в цехах восемь градусов ниже нуля, а в кабинете, где вы сейчас сидите, четырнадцать градусов мороза. Было у нас какое-то подобие печей - маленькие печки, согревавшие воздух в радиусе одного метра. Но все же наши люди работали. И, учтите, они были голодны, страшно голодны…»
Семенов помолчал минуту, нахмурившись. «Да, - сказал он, - я еще и сегодня никак этого не пойму, никак не пойму, откуда бралась эта сила воли, эта твердость духа. Многие, едва держась на ногах от голода, ежедневно тащились на завод, делая пешком по восемь, десять, двенадцать километров. Трамваев-то ведь не было. Мы прибегали ко всевозможным средствам; чего только мы ни делали, чтобы работа не прекращалась, - когда не было тока, мы пристраивали велосипедный механизм и ногами вращали станок.