Сегодня было командное первенство. — Результат — от выступления каждого. Его команда уверенно шла к победе, преодолевая ступени, и лишь в полуфинале разгорелась решительная борьба. Товарищи выиграли три боя и столько же проиграли. Генка — один и один проиграл. Это был третий: или последний, или путевка в финал.
Противник настойчиво обкалывал руку, искал слабое место. «Ну, давай же! Давай, бросайся в атаку, — летели, натыкаясь и сворачиваясь тугим клубком мысли, — засажу я тебе под ребра клинок! Эй! Знал бы, что ты так настырен, взял бы шпагу потверже, мигом обломал бы тебя», — защита, ответ, скачок, и ганка в броске устремился в атаку.
Предупредительно загудел аппарат. Судья прервал бой. Геннадий, полностью уверенный в том, что нанес укол, по привычке смотрел на фонарь. Что такое? Почему зеленый? Получил навстречу…» Самоуверенность улетучилась. Генка разозлился.
Отступал. Снова атаковал, отыскивая брешь в обороне, и не находил. «Черт! Его движения точны. Он словно робот. Тут ни техникой, ни хитростью не пролезешь. Нужен случай, — заключил он про себя и сразу как–то встрепенулся. — Что такое?! Я расслабился… Надо собраться. Все силы в руку. Точнее укол! Не злиться! Я спокоен…» И Генка нанес четкий укол в выпяченную ногу неуязвим противника. «Не останавливайся, не расслабляйся!» От издевательского волнения и вязкой усталости моментами тряслись свинцовые ноги, напряженные мышцы запястья ныли, и рука опускалась. Взвинченные нервы натянулись до предела. Спорткомплекс свирепо гудел и зорко следил за ходом упорного поединка. Генка чувствовал на себе сотни цепких глаз, ждавших затянувшегося исхода.
В звоне скрестились клинки. Зал застыл.
— 0-о–о–я-я-! — разрезал наступившую оглушительную тишину истошный и радостный вопль противника одновременно с его длинным выпадом.
Геннадий отбежал несколько назад, сорвал тесную маску и с человеческой силой швырнул через зал. Слезы обиды смешались с крупными каплями пота. Покрывавшими вишневое лицо, и только поэтому их никто не заметил. Генка не понимал, что ему говорили ребята, тренер, не понимал их похлопываний по плечу. Качаясь, как в полусне, он медленно ушел в раздевалку.
… Подавленный и уничтоженный он брел в бурлящем людском потоке. Его задевали, толкали, говорили что–то резкое, но не вполне доходящее до сознания. В голове невероятный хаос. И среди обрывков беспорядочных мыслей настойчиво напоминала о себе лишь одна — он подвел. Но что он мог сделать? Дрался изо всех сил… Просто противник оказался сильнее, точнее был его удар. «Его» — эхом отдалось в сознании — «А я сломался»…
При воспоминании о том, что в бессильной злобе, не совладав с нервами, швырнул маску, лицо залила густая пунцовая краска. С плеча соскользнула лямка спортивной сумки, и он поправил ее нервным движением.
Мучило чувство вины перед тренером, который вложил в него столько труда, сил, энергии. Оно возникло еще там, в ревущем зале, где сразу после поединка тренер в знак утешения, возможно, вопреки желанию, похлопал по плечу, дескать, не расстраивайся, бываете, учись с честью сносить поражения.
А в душе словно повторился прошлогодний весенний день около парка Горького, когда сестра Валерия попросила встретить в назначенный час своего воздыхателя по имени Костя. Генка не отказался. Околачиваясь у автоматов с газированной водой, он дождался, но не возлюбленного Валерии, а трех здоровых жлобов, которые, проявив вопиющую наглость, потребовали среди бела дня деньги. Он ответил, что денег у него нет, и в ту же секунду получил хлесткий удар в нос. Если бы он отлетел к автомату, исход мог бы оказаться печальным. Но он сумел удержаться на ногах, затем упруго кинул тело в сторону, и удар второго хулигана пришелся по «газводе». Тут же Генка влепил ему кулаком за разбитый нос и кинулся бежать. На душе же остался неприятный чадной осадок. Он был в чем–то схож с разжевыванием на холоде комком хлеба, застрявшим в горле, так что ни туда, ни сюда, невозможно сплюнуть, а проглотить больно. И тогда приходится ждать, пока он упадет в желудок, где спокойно перевариться. Так и душевный осадок — либо замуруется пылью времени, либо усилием воли, превозмогая раздирающую боль в сердце, утрамбуется в крайнем уголке души, куда не то, что другие, а и сам вряд ли когда заберешься. Сейчас этот день повторился.
И это удушливое чувство вины перед ребятами и тренером долбило вопросом: кто же он есть на самом деле? Сильная личность с непреклонной волей, своими достоинствами и мелкими недостатками, имеющимися у каждого человека, или безвольная, слабая резина?
На как бы то ни было, возвратиться в команду он не посмеет. «Засмеют ведь…» А плеть коллективных насмешек лупит побольнее бича из сыромятной кожи.
Улица манила давно. Ее настойчивый зов он встречал в немых взглядах бесшабашной дворовой компании, провожавшей спортсмена от подъезда в тени каштанов до угла П-образного дома, где скрывалась его укладистая фигура с раздутой бандурой на плече, когда спешил на тренировки и от угла до подъезда, когда возвращался. Тот же зов он слышал в переливистых мелодиях гитары и в веселых песнях, дерзко звучавших вечером в беседке на детской площадке. Те же влекущие нотки улавливал в голосе озорной Ирки, пристававшей к нему с ироническими расспросами об успехах на спортивной стезе.
И если раньше он сторонился улицы, шумных компаний, предпочитая замкнутый треугольник: школа, спорт, комната, то теперь, наверстывая потерянное, рванулся, не разбираясь, в эту бесноватую жизнь, окунулся с головой, испытывая внезапно нахлынувшую необузданную радость общения с ее завсегдатаями и познания ее тайных, негласных законов.
Спорт поглощал его. Здесь же ничто не обязывало, здесь он заново мог проявить себя, перевоплотиться. Кто–то бросит упрек: «Он двуличен!» А вы? Распахните собственную душу, сравните. И вы увидите его и свою двуличность. Да, да, его и свою. И чем быстрее вы осознаете свою, тем легче вам будет понять его. Впрочем, его и не нужно понимать. Он есть, живет. А разберитесь лучше в себе.
Окружающие — это вы, разве что с различиями. Но маски пестры, а суть из одна: скрыть подлинное лицо, ибо быть самим собой наверное труднее, чем даже в затушеванной маске. И уж так устроен человек, что будь он праведник или негодяй, найдет наиболее приемлемую для этого форму — маску спокойствия, а кому она не понравится, предпочтет беспокойную. Мы боимся, что нас разгадают недоброжелатели. И способ избежать этого — маска.
Но ведь измена себе самому не проходит бесследно. А поживите–ка без маски. Попробуйте! Проще и интереснее. И уродливо ли существо человеческое, прекрасно ли — оно истинно. И тогда легче исправить естество негодное, а общество избавить от стандарта образа жизни, который есть не что иное, как пародия на благополучие беспроблемное.
…Конечно, об этом Генка и не думал. Просто однажды во дворе появился бравый «малый» с облезлой гитарой. Закатанные по локоть рукава зеленой военной рубашки, обнаженные масластые жилистые руки, стрельчатые брови, открытый взгляд, уверенная походка.
Его заметили. И чем ближе он подходил к беседке, тем тише становился компанейский гомон, пока не прекратился совсем. И тогда в наступившей тишине колокольчиком отчетливо прозвенел чистый заливистый голосок Ирины:
— Смотрите–ка, наш чемпион! — она указала на Генку и призывно помахала хищной ручкой. — Эй! Чемпион!
— Привет! — откликнулся Генка.
— Торопишься, Рейнджер? — подземно угрюмо спросил Филин, со взлохмаченной головой, шрамом на скуле и с сигаретой с зубах.
— А… Рейнджер? Бродяга по–вашему, — ни тени смущения на лице: «Нет, это ко мне не относится. Я — птица вольная. А тороплюсь ли…» — Он чуть помедлил, а потом задиристо добавил, — видишь ли, военная рубашка еще не говорит ни о чем. А вот с твоей физиономией, честно говоря, рейнджеров в кино можно играть.
Ребята рассмеялись, а Филин, попав в деликатное положение, в негодовании сплюнул. Верховод по натуре, он не давал слабых в обиду. «Борец за права и свободу», — так прозвали его. Груб, кое–где беспардонен, он однако снискал уважение, потому что был до конца правдив. И эта черта заслоняла неотесанность. И если он спорил, то до конца, не отступая, с невероятным упорством отстаивая свою точку зрения. Если дрался, то до победы; и мог по достоинству оценить противника. Если чувствовал, что не прав, плевал в негодовании, непонятно на кого.
Генку приняли без лишних формальностей. Он устроился поудобнее на расшатанной лавке, поправил гитару и, взяв звучный аккорд, запел про королеву и шута, и сказочный замок, чем вызвал немалое удивление. Никто не предполагал, что чемпион дружит с гитарой и не прочь, попеть, но главное — где научился?
— Кстати, о птичках. Как бы вам это… Вот наша незабвенная литмадам однажды выложила, что Ларису — персонаж пьесы Островского — критики сравнивали с чайкой, а по–гречески это и есть чайка, — щегольнул эрудицией чернявый, с живыми, таившими в глубине цепкую мысль, горячими глазами парень, чем собственно и привлек внимание Геннадия. Но тут бесцеремонно вмешался Филин и властно потребовал, чтобы Леха сменил пластинку. Однако Генка подметил, что хотя Филину и не понравилась предложенная тема разговора и только потому, что в ней он был полнейший профан, парня все–таки назвал по имени. И это что–то значило.
Клички носили все члены компани, порой оскорбительные, но точные, и поэтому закреплялись. Вот и это маленькое, на редкость вертлявое существо, что льстило юлило возле Филина, именовалось Клопом — и не иначе, подчеркивая недвусмысленое: попробуй тронь.
А Леха словно не попадал под общую мерку, предпочитая оставаться самим собой. Генка с уважением посмотрел на Алексея. Они беспечно болтали, шутили, рассыпчато смеялись, короче — вели себя раскованно.
По мере того, как душистый апрельский вечер заполнял мягким сумраком город, беседка все больше наполнялась. «Новые гости» вламывались без стука, подчас вызывая смех и удивление. Вверх ногами на руках вкатился «бочонок» — Паша, большой любитель пива и обладатель головы, напоминающей пробку. Отдуваясь и не переставая миротворно улыбаться, он поздоровался с каждым за руку, причем: перед Генкой комично вскинул совиные мохнатые брови, галантно преклонил голову перед Ирой, поклонился, к Лехе обратился со словами: «Прочитай, дружище, умней будешь», — любезно предлагая извлеченную из внутреннего кармана джинсовой куртки какую–то брошюру, щелкнул по носу Клопа, а для Филина вытащил специально припасенную сигарету в хрустящей обортке. Паша занял свободное место и принялся потешать компанию веселыми историями из личной и весьма «героической», что, однако, нуждалось в проверке, жизни.
Словом, было весело и интересно, и время летело незаметно. Вскоре на мотоцикле подкатил оболтус Петька из соседнего массива. Как обычно он приволок магнитофон и суперзаписи. За это его ценили. Без сомнения, он гордился тем, что умел вовремя, как он выражался, оседлать новую волну цивилизации.
И тут всеобщее внимание привлекла ОНА.
Бееда между Генкой и Лехой оборвалась, и их головы разом повернулись в ее сторону. Генка присвистнул и почему–то обрадовался. Она была похожа на подснежник, хрупкая и незащищенная. Что–то застенчивое, прячущееся от завистливых глаз пробивалось в ее чертах, как пробивается на проталинах сквозь холодную почву прозрачный стебелек, веря в необманчивое солнечное тепло. А потом Генка подумал: «Классная девочка».
Филин мгновоенно освободил место:
— Мое почтение.
Она взглянула с парламентской улыбкой сострадания и прошла мимо. Генка не успел опомниться, как девушка очутилась рядом и тихо, со скучающим видом попросила что–нибудь сыграть.
Филин приблизился с противоположного конца беседки. Его сжигала ревность и требовала мщения.
— Спой, птенчик! — вкрадчивым голосом предупреждающе произнес он.
Услышал в каленом голосе парня издевку, Генка непонимающе глянул на него.
— Странно, что ты не играешь? Или так просто гитару держишь? — разжигала ОНА его девственное самолюбие.
— Что привязалась. Он только «Кузнечика», так сказать, пиликает! — бросил реплику Филин.
Генка привстал.
— Пойдем, курнем? — как можно спокойнее, предложил он Филину. Тот согласился.
— Послушайте, мне очень лестно, что из–за меня произойдет дуэль. Но у вас ведь разное оружие! — Лена осадила Филина.
Тем не менее атмосфера требовала разрядки и ее принесла Ирина.
— Леди и джентльмены! — она ворвалась в беглый, ножевой разговор, очаровательно вероломно улыбаясь. — Внимание! Я журналистка информационного агентства «Коскот». В гостях у нас сегодня будущий чемпион мира по фехтованию, наш мушкетер, Геннадий, между нами Жан, — она не преминула уколоть Генку. — Я попрошу вас ответить на несколько вопросов, — обратилась она к Генке. — Итак, мы весьма–весьма наслышаны о ваших успехах на спортивной арене. Но чем вызвано посещение нашего скромного общества?
Генка криво улыбнулся: — Честно говоря, я потерпел фиаско.
— Вопрос второй. В чем причина поражения?
— Скорее всего исчерпал себя в спорте.
— Печально, конечно. Ну, а перспективные планы?
— Никаких. Со спортом покончено.
— Спасибо, — Ирка удалилась.
— Э, черти! В нашей программе мелодии и ритмы зарубежной эстрады, — ловко копируя движения диск–жокея, дурачливо объявил Петька. И тычком крючковатого пальца врубил магнитофон. Раздался ужасающий визг автомобильных покрышек, удар, звон стекла разбитой витрины, и по перепонкам больно трахнул вырвавшийся из динамика крик, до того правдоподобно, что на балконах возникли силуэты встревоженных обитателей, а беседка сотрясалась от взрыва хохота.
— Пропадешь, — наклонившись к уху Генки шептал Леха. — Эта взыскательная гордячка никого не подпускает к себе.
— А как ее зовут?
Прозвучало пренебрежительное: — Лена.
Леха, видимо, когда–то уже использовал попытку заинтересовать ее и получил отпор, теперь не нашел ничего лучшего, как обозвать ее гордячкой.
А предмет разговора, ни о чем не подозревавший, изучал выражение лица каждого сидящего в беседке или время от времени завязывал пустую болтовню с Петькой. Что касается Генки, то он уже раскаивался в том, что влип в эту историю. «Нет, дорогой мушкетер. Честно говоря, роль влюбленного тебе не играть». Он упорно не замечал ее. А она говорила, поддразнивала, подтрунивала над ним, чуть не спровоцировала драку с Филином, которого сама же потом осадила в один миг.
Лена поправила локоны и попросила Генку что–нибудь исполнить для души. Он поломался и… сдался. На лады упали длинные тощие пальцы, мягко коснулись золотистых струн. Он играл и был счастлив безмерно от того, что Лена восхищенно слушает его и только его. А он глядел на нее и не мог оторваться.
Когда мелодия смолкла, она скромно похвалила, затем вполне равнодушно заявила, что ей пора — дома ждут, и, к великому изумлению компании, сделав грациозный пируэт, растворилась, покинув озадаченного Жана и не менее удивленного Филина, украдкой наблюдавшего за «парочкой» с прикушенной губой. Мелькнуло в темноте белое платье, каблучки быстро застучали по ступенькам лестницы, унося вверх прелестное создание.
От раздумий Генку отвлек Леха:
— Ты делаешь, как бы тебе это… непростительную ошибку, — Леха наморщил квадратный лоб. — Как бы тебе это…
Петькин маг заглушал звуки природы, и Леху никто не слышал кроме Генки.
— понимаешь, в классе у нас тридцать звезд, все желают выделиться, противопоставить себя. Один учиться лучше, другой хуже, а дружбы нет, коллектива нет. Парни какие–то безликие… Нерешительные что ли? А здесь мы, как бы тебе это… равны. Возраст, круг интересов, успеваемость — не в счет. Тебя уважают за веселую шутку, за умение поддержать разговор или бросить остроту. Покажи эрудицию, заинтересуй, но не выделяйся. Лично меня привлекает здесь то, что не терпят здесь грубостей. Ты как на ладони. А потом — здесь не умрешь от скуки, потому что рядом друзья, и они необыкновенны. Заметь вот, — продолжал Леха, — из кого вырастают негодяи, к кому ты проявляешь личную антипатию, уверен — это обязательно будет маменькин сынок. Пусть он и не делает ничего плохого, не бьет, например, никому морду, но и, как бы тебе это… в разведку ты его с собой не возьмешь.
Генка согласился. Тут Ирина затейно прервала беседу:
— Ле–ша! Жа-н! Меньше трех не собираться Поделитесь с нами, заговорщики.
— У меня предложение, — оживился Петька и почесал перебитый нос. — Запишем для истории песню мушкетера?
Генка расцвел и смутился:
— Честно говоря, лучше всех записать.
— Но, чур, лопухи, кассета будет прослушиваться раз в год, поэтому призадумайтесь и туфту не гоните. На память потомкам оставим, — Петька вознес палец вверх. — Жертвую перлом Леонтьева! За качество ручаюсь…
Их компания когда–то была иной. Лет семь назад в кругу ребят нового микрорайона прославился некто Григорий. Как–то он собрал их вместе. Также выходили по вечерам во двор, который еще был пустым и неуютным. И тогда, по почину Григория, общими усилиями построили беседку, поставили грибки, сделали волейбольную площадку. Вдоль дороги посадили деревца. Именно тогда родилась компания. Примерно тогда же решительно и навсегда был отвергнут предложенный Чертежником вариант проведения вечеров; он пришел навеселе, прихватив бутылку вина.
Потом Григорий уехал учиться в другой город. А беседка и все то, что было сделано руками ребят, осталось. Саженцы прижились, выросли. Выросли и ребята, разъехались кто куда. Но осталась нерастраченная память. Осталась новая компания и ее железные законы. Но те ребята изменились, и Чертежник теперь, уморившись за доской с рейсшиной и ватманом, заслышав шум, не показывался на балконе, не скучал и не посматривал вниз с завистью на беседку. Высокомерно отводил нос от окон и ворчал с явным неудовольствием: «Дурни!.. Маются, шли бы спать. Балбесы!» Его не пускают спать взрослые заботы.
— Извините, Чертежник! — возразит юноша. — Но у молодого человека забот больше, независимо от того, что с возрастом на плечи ложится ответственность и за семью, и за производство, и за себя. Посудите сами, взрослый рубит проблемы голым рассудком, и заботы его рассудочные. Неугомонные заботы же юноши — безрассудны. И вам порой невозможно понять, что его мучает. Ведь чтобы пои юношу нужен всего навсего мизер: отключите рациональное мышление и отдайтесь, не гадая, вихревому порыву романтики.