Он скользил взглядом по темным контурам комнаты. Из–за стены как будто выплывала физиономия Васьки Хомякова и чем–то напоминала ту, ухмыляющуюся, возмутившую до глубины души…
… Летом они с Костей подрабатывали на хозяйственном складе. Подкатывали тележку, грузили ящики, где вес брутто исчислялся трехзначными числами, и перебирали стекло, фарфор, чайные сервизы, хрустальные вазы — не сладко и пыльно. Зато в день получки Генка подпрыгивал от радости, что к маминому юбилею — сорокапятилетию преподнесет подарок: поделку своих рук и в нагрузку покупку, сделанную в магазине.
Улыбающаяся, грудастая продавщица, женщина лет двадцатичетырех, со вниманием выслушала запрос Генки и вытащила из–под стекла коробочку дорогих духов с изумительным рисунком и не менее изумительным названием «Желаю счастья», источавшую сумеречный запах. Генка осторожно раскрыл ее. И тут неподдельный восторг сменился разочарованием.
Девушка, извините. Но у вас один флакон светлый, а другой зеленый — явный одеколон. Да и на витрине оба флакона светлые.
— Много ты понимаешь, сопляк! — ее лицо из миловидного превратилось в уродливое.
— Я прошу заменить, — сказал он спокойным голосом. — И вообще я в этом хорошо разбираюсь. У меня мама работает в сфере торговли.
— Тут единой ниточкой повязаны. И твоя мать тоже! — раздраженно вылепила она фразу–пощечину. — Я не сомневаюсь! Короче, будешь брать — бери! А не будешь? Получай деньги.
Обида и боль за оскорбление матери затмила все. Генка не нашелся, что сказать, покупателей не было, доказывать что–либо было бесполезно. Он забрал деньги и вышел, разъедаемый злобой.
«А ведь вначале она улыбалась, почти как Хомяков, слащаво, подобострастно. И себя, разумеется, не считала воровкой…
Так почему же неувязочка? В каждом из нас, видимо, живет идеал «своего я». Представление о том, каким я хотел бы быть. Да, скорее всего самопознание сводится к ответу на два вопроса: «Чего я хочу?» и «что могу?» Но ведь их можно поменять местами. Так что же первично?»
Генка безотчетно медленно растирал теплой ладонью охладелое сиреневое стекло. С крыши иногда срывались крупные капли, летели горемычные вниз, шлепались о подоконник и тогда из больших они превращались в маленькие, ничтожные брызги.
Вот так и в жизни. Одна капля — как две судьбы, разбилась она на две жизни врозь. Всего лишь один удар. Но ведь в жизни бывает много ударов и главное, как из преодолеть, и что потом станет с этими брызгами, стекутся вместе или высохнут в отдельности…
Он соскочил на паркет и закрыл окно.
— Так, юноша. А где ты вымок вчера? — пытала сестра брата. Этот испытывающий взгляд не давал ему солгать, впрочем, Генка и не пытался, хотя желание заинтриговать сестренку все же было.
— Ну… — протянул он, — бродил по вечернему городу. А дождик теплый! Просто прелесть. Зачем спешить домой в духоту семейной атмосферы?
Разумеется, Леру увертливый ответ не удовлетворил, она догадывалась, что братишка гулял не один, но ей ужасно захотелось услышать радужное признание из уст настырного брата, и она взыскательно спросила:
— Ты и спутницу свою заставил вымокнуть до нитки? Хорошо кавалер…
Генка язвительно засмеялся и, прекращая дебаты до вечера, взял сумку с книгами, направившись к двери, на прощание обернулся и, как бы между прочим, добавил: — Нет, спутницу я проводил, а потом гулял. Лирика овладела. Тебе, сушка, честно говоря, этого не понять. Щелкнул дверной замок.
До уроков еще минут двадцать. Генка опять решил встретить Лену по дороге в школу. Она не опаздывала. И тут ему в голову стукнула своевольная, соблазнительная мысль, вдруг показавшаяся нелепой, но он понял, что не отделается от нее… Оторвавшись от болезненно чахлого с бедной корой деревца, он заспешил навстречу Лене, которая еще издали узнала его. Генка увидел, как ласкающая теплота преобразила лицо девушки, и не удержался, сам расплылся в щедрой улыбке, почему–то сказав: «Ослепительная девушка».
— Привет! — коротко поздоровалась Лена. — Странно. Не рассчитывала рано увидеть тебя.
А Генка растерянно, с колотящимся сердцем, не успев собраться с мыслями, не подобрав нужных слов, остановился перед ней в нерешительности. Она опять укладывала его непослушные кудри, и терпеливо ждала, пока он начнет говорить.
— Лена, я твой должник. А быть в зависимом положении, честно говоря, не в моих правилах. Вчера ты пригласила меня, сегодня — мой ответный ход. Поехали вместо занятий в лес. Там сейчас такая красота: дикие яблони в цвету, все зелено, еще свежо после дождя. А день такой, солнце не даст спокойно сидеть на уроках…
— Вот это да! У тебя не голова, а целый склад первосортных идей, — обрадовалась Лена и посоветовала, — ты почаще вскрывай его. Принято. Едем. Интересно, а куда?
— Это, честно говоря, пока моя тайна.
Генка обнаружил, что по другому и быть не могло, и зря он сомневался в ее согласии.
Унылый храм знаний отстал, спрятавшись в прохладную тень исполинских тополей и каштанов. Неказистый речной трамвайчик перевез их на другой берег. Они миновали дощатый причал и по узкой, теряющейся в жизнерадостной буйной траве тропинке растворились в зелени леса. Где–то за стеной колючего кустарника или над головой, среди запутанных ветвей, или вообще под ногами, но где именно неизвестно, пели, жужжали, свистели, урчали, голосили и шипели, взбудораженные весенним теплом обитатели чащи.
Генка наслаждался утренней торжественной прелестью бурлящей жизни. Они молча шли по только ему известной тропке; изредка поглядывая на Лену, он желал прочесть в ее глазах лучезарных, как небо, беспокойное, томительное волнение или что–либо подобное. Но она была абсолютно спокойна. В конце концов Генка был согласен на то, чтобы Лена хоть поинтересовалась конечной целью прогулки. Но девушка также, как и он, полностью погрузилась в красоту молодящейся весны, очарованная нежными, ласкающими глаз, красками.
Неожиданно сучистая звонкая чаща распахнулась перед ними, обнажая волшебную поляну. Со всех сторон ее окружали высоченные ели, дымчатые и косматые, и, если задрать голову, то создается впечатление, что вы находитесь в глубоком колодце. Высоко, словно лампочка, разреженно зыбится солнце. Вы идете по ершистой густой траве с темно–зеленым отливом, осторожно ступая на ее мягкую подушку, хотя вам и жаль топтать нетронутый экзотический ковер. Но плотная трава распрямляется и не видно уже ваших следов.
В лицо бьют тучи второго солнца. Это тихое лесное озерцо: оно еще молодо и не успело зарасти камышом. В зеркально–гладкой, без зыби поверхнсоти, отражается весь мир до мельчайших подробностей. Даже пчела, пролетая над синей гладью, видит себя внизу. Ни ветерка. Здесь не властен он: могучие великаны взяли под защиту таинственный пятачок земли. Вокруг разносится только стук дятла или хохот лесных лягушек.
— Об этой поляне мало кто знает. Сюда трудно добраться, болота кругом. Я и еще несколько моих товарищей знают единственную тропинку, — зашептал Генка.
— Почему ты шепчешь? — спросила Лена, также шепотом.
— Здесь такая тишина… Не хочется, честно говоря, нарушать. А что здесь творится вечером, а по утру!? Птицы слетаются, наверное, со всего леса, — восторженно произнес Генка. — Это мое любимое место отдыха. Приезжаем с друзьями на несколько дней, берем с собой палатки, но лагерь ставим не на поляне, она неприкосновенна, а в отдалении. Когда мне грустно или хорошо, я тоже люблю посидеть здесь часок. И что удивительно, здесь всегда свежо, даже в самый знойный день.
Ткачук медленно опустился на чудесную, созданную самой природой софу из чистой, незапыленной травы, по верхушкам вытянувшихся ростков, и растянулся во весь рост, заложив руки за голову. Лена присела рядом.
Солнце ослепляло. Геннадий закрыл заслезившиеся глаза и мечтательно начал рассказывать девушке легенду, которая ходила вокруг этого места. Лена слушала, провожая взглядом зеленый листочек на сверкающей воде. И оторвалась только тогда, когда Генка перешел к расскажу о том, как он отдыхал здесь с друзьями. Она сломила прошлогоднюю серую былинку и осторожно стала щекотать Генке ухо, лоб, шею. Ни о чем не подозревая, юноша на настойчиво отгонял «жука».
Генка неожиданно сменил тему разговора:
— Лена, как ты относишься ко мне?
— Не знаю, в двух словах не скажешь, — удивленная вопросом, неуверенно ответила девушка. — Странно, у меня впечатление, что ты состоишь из одних вопросов.
— А ты мне, честно говоря, очень нравишься. С тобой интересно и никогда не знаешь, чего можно ожидать от тебя в следующую минуту, — Генка говорил как–то увлеченно, быстро и весело. Но успела вставить свое.
— Разве? Последнее скорее относится к тебе…, — продолжить ей не удалось.
Генка неожиданно сменил тему разговора:
— Лена, как ты относишься ко мне?
— Не знаю, в двух словах не скажешь, — удивленная вопросом, неуверенно ответила девушка. — Странно, у меня впечатление, что ты состоишь из одних вопросов.
— А ты мне, честно говоря, очень нравишься. С тобой интересно и никогда не знаешь, чего можно ожидать от тебя в следующую минуту, — Генка говорил как–то увлеченно, быстро и весело. Но успела вставить свое.
— Разве? Последнее скорее относится к тебе…, — продолжить ей не удалось.
— Как летит время! Скоро конец учебного года. Экзамены, выпускной бал… Я уеду в другой город… поступать в военное училище, — и Генка прямо задал вопрос. — Лена, ты будешь мне писать?
— Знаешь, на этой поляне не хватает только избушки на курьих ножках, — Лена засмеялась, потом быстро закрыла ладонью Генке и, нагнувшись, легко поцеловала что–то пытавшиеся произнести испекшиеся губы.
Генка осторожно убрал руку девушки со своего лба, взглянул прямо в глаза, склонившиеся над ним, и тихо, но твердо сказал:
— Я с нетерпением буду ждать твоих писем…, — к сказанному Генка добавил бы крутившиеся слова десятков книжных и сотен телевизионных героев, но признаваться в любви их языком Ткачук считал позорным и оскорбительным для такого простого предложения, которое только что произнес и которое считал своим признанием. Тогда он опять сменил резко тему и восторженно почти прокричал:
— Слушай, прошлой осенью здесь с нами случилось…
* * *
— Ткачук! Срочно к военруку. На перемене он будет ждать.
Ольга Петровна была как всегда точна, собрана, деловита.
С самого утра Генку терзало беспокойство. По настоянию Валерии он накрутил километраж вокруг массива, с целью поднятия тонуса, но потом, под струями холодной воды из душа, смутное чувство тревоги не покидало его. «Чего тянуть? Неужели неподходящая кандидатура? Или есть другая причина?»
Теперь это щемящее чувство пропало. Забыв поблагодарить классную, Генка побежал к военруку, а оттуда на трамвае прямехонько в центр города.
В двенадцать дня, окинув быстрым взглядом толпящихся призывников, он остановился перед входом в военкомат. Нужен был Борис Николаевич Груце. Именно он занимался с кандидатами, поступающими в военное училище.
Войдя в кабинет, Генка в нерешительности потоптался на месте, не зная как и что сказать, пока Груце не оторвал глаз от бумаги.
— А Ткачук? Заходи, — стройный, подтянутый, быстрый в движении и энергичный Груце встал, поздоровался и выдвинул стул, приглашая садиться.
— Что же ты меня подводишь? Твой отец, понимаешь ли, звонит, спрашивает, не на моего ли сына вызов из училища пришел, а я и не знаю что ответить. Зачем же ты его в неведении держишь?
— Это, чтобы без лишних эксцессов потом, — сдержанно улыбнулся Геннадий.
— Ну–ка, ну–ка, объясни, — собранные на переносице кустистые сердитые брови Груце расправились.
— В маме проблемы. Честно говоря, не хочу волновать раньше времени: она не хотела, чтобы я шел по стопам отца, мечтала, что поступлю в медицинский.
— Ловко придумал! — воскликнул Груце. Был он двадцати четырех лет, безус, добродушен и больше походил на старшего Генкиного брата, чем на боевого, бравого командира. — А как со спортом? Выступаешь?
— Нет, ушел из команды. На последних соревнованиях проиграл… — Он опустил голову, закусил губу, вспоминая тренера и ребят, которых подвел, ибо это пахло предательством, когда же решился поднять на Груце глаза, то встретил колючий взгляд.
— Геннадий, послушай внимательно. Армия — это не романтика, как кажется на первый взгляд. Не красивая форма и слаженный строй, печатающий шаг вместе с тобой. Это труд, кропотливый, упорный, труд одного человека, отделения, целого воинского коллектива. Я знаю, тебе рассказы об армии не в новинку, как–никак отец — офицер, но сейчас, извини, ты представляешь все в розовом цвете, не предполагая, что тебя ждет тысяча больших и малых испытаний. А вот выдержишь? Не спасуешь? Не оставишь ребят в трудную минуту? Как в спорте… А тренер? Он для тебя командиром был. Ты о нем подумал?
Генка не оправдывался, хотя и порывался что–то объяснить, а Груце горячо продолжал. — Тот, кто в военной службе видит только романтику, жестоко ошибается. Запомни, это извечная ограниченность в чем–то, строгая дисциплина, самоконтроль. Там нет «не могу», «не хочу», а есть — «надо». И выбирать не приходится, потому что это твой долг.
Генка согласно кивал головой.
— История, которую я тебе сейчас расскажу, продиктована жизнью. В ней нет вымысла. Ее герой всего лишь выполнил свой долг.
Груце закурил и сел вполоборота к окну. Посуровевшие глаза, золотая коронка, дым сигареты. Тяжеловесный взгляд Груце скользит по лицу Геннадия, уносится далеко–далеко. Груце видит, как морская волна играет множеством отблесков южного солнца, как журчаще сочится из веснушчатых камней вода. Камни… камни…Они чем–то отдаленно напоминают отвесные гряды Панджшерского ущелья. Осталась в прошлом, отдаленная жестокой судьбой — двумя ранениями — тревожная жизнь, но не забываются лица друзей, лица боевых товарищей и тот бой, последний, решительный.
Генка охотно верит, что Груце рассказывает о своем закадычном друге. Он не знает, что Борис Николаевич Груце и есть тот самый лейтенант…
Почувствовав сильный удар в бок, он с горечью подумал «зацепила» и, уже падая, последнее, что увидел — тяжелые каменные вершины Панджшера, словно сомкнувшиеся над ущельем, где были разгромлены остатки банды Хакмати.
А перед этим была ракета, яркая, шипящая, как кончик электрода, с безумными, навыкате глазами приподнявшийся из промоины душман, фигурная прорезь прицела, поймавшая стриженый затылок восемнадцатилетнего мальчишки–радиста. И еще было небо, поющее, безупречно голубое, и те шесть шагов, что разделяли солдата и лейтенанта.
В ветролете к нему несколько раз возвращалось сознание, и превозмогая сильную боль, он все же тянулся к иллюминатору, пытаясь в последний раз взглянуть на эту землю.
…Груце смягчился. Затем задрал рукав и посмотрел на часы.
— Так, Геннадий. Судя по календарю, надо готовиться к экзаменам. Сдавай, получай аттестат и помни, что ответственный экзамен, — огн потряс пальцем, — ждет тебя за порогом школы. Комиссии ты прошел. Я тебя еще вызову. А отцу все–таки скажи.
Генка вышел из военкомата, зажмурился; и то ли от солнца, то ли от рассказа Груце, всколыхнувшего до основания, то ли от собственного признания, приятно защемило сердце. Чего бы он не сделал, чтобы на миг очутиться вместе с тем лейтенантом на отвесных скалах, в грохоте боя, крепко сжимая автомат.
Он снова обрел уверенность. Теперь никакая сила не заставила бы изменить решение. В него вливалась новая жизнь, увлекая, наполня до краев каждую клеточку тела.
«Прежде всего — в спортклуб», — решил Генка.
К чести своей, тренер вовсе не удивился встрече. Он так и сказал: — Я не сомневался, что ты придешь. — И ни словом не обмолвился об уходе.
— Я хотел вам передать, — начал было Генка, но тренер перебил: — Не надо, я знаю. Лично мое мнение — парень в военной форме — это мужчина.
Слово «мужчина» он применял редко. В его устах это значило больше, нежели обычная похвала. Немного погодя он сказал:
— Еще отец говорил мне, что у всех нас существует два неоплатных долга: перед матерью, которая нас родила, и перед Родиной, что выучила и воспитала. Навсегда запомни это, Геннадий.
Ира нанесла на картон лаконичный, бледный в разводах акварельный мазок и неохотно отложила кисточку.
— Как тебе, Ленок, нравится моя мазня?
Удачно скопировав Филина, Лена деланно сердито скосила глаза: — Скажешь тоже, так сказать… На мой вкус вполне прилично.
У мольберта она провела пальцами по шероховатостям засохшей краски на покоробившемся листе. — Вот это да! Иришка, кек естественно! Прямо типичное средневековье. Интересно, откуда?
— А–а–а… моталась в Нахичевань, кое–что набросала, — развязно, как бы между прочим, пояснила Ирка.
— Знаешь, чувствуется дыхание времени.
— Ошибаешься, подруженька, дыхание места, — торжествующе любезно поправила Ирка.
— Может быть…
Лена медленно прошлась по захламленной комнате, с любопытством всматриваясь в развешанные по стенам картины в самодельных рамках, рисунки, наброски, а художница со стороны наблюдала за ней.
— Интересно, а это кто еще? — Лена остановилась перед картиной футболиста, выполненной тушью. С бумаги пытался сойти рослый парень–симпатяга. Выиграв единоборство, он в отчаянном прыжке дотягивался до мяча, угрожая воротам, и в это мгновение черты его лица выражали и наступательный порыв, и жажду победы, и верх нечеловеческих усилий.