— Сельхозинститут следующая остановка… — сквозь дремоту и пелену неясных расплывчатых мыслей долетело до Генки. Он, как бы не понимая, что творится вокруг, где он и куда едет, замотал головой, щурясь в промерзшие окна автобуса, в стоящих рядом людей. Наконец вспомнил цель поездки и, расталкивая пассажиров и тут же извиняясь, выбрался из железной коробки.
На противоположной стороне улицы, возвышалось старинное покарябанное временем здание института. Ни факультета, ни группы он не знал, да и заниматься они могли во втором корпусе, в другом конце горда. Генка заулыбался бессмысленности своей затеи, остановился у центрального входа и внимательно разглядывал вывеску на стене, справа от дверей.
Они открывались и выпускали обитателей храма науки и, брошенные проходящими, обиженно качались на петлях, махая на прощание бесцветными ладонями.
— Вы кого–то ждете, кабальеро?!
И Генка почувствовал, как кто–то потрепал по плечу. Стало ясно, что к нему обращаются. Он медленно повернулся в ту сторону, откуда его спрашивали, рассеянно посмотрел на какую–то девушку, не понимая чего от него хотят.
— Хэллоу! — она обиженно, по–видимому за то, что ее не узнают, сложила губы, выдвинув нижнюю. — Вы здесь ждете кого–нибудь?
Перед ним стояла Светлана. «Как я сразу не узнал?!» — хватился Генка.
— Нет, это финиш. Ты точно какой–то странный. Или забыл уже? А еще хвастал феноменальной памятью, — девушка смотрела смеющимися глазами, а не с сожалением, как несколько мгновений назад. На ней была элегантная новенькая дубленка, голова, как голова улитки, пряталась в раковине вязаного шарфа.
— Светлана, здравствуй, — растерянно пробурчал он. Опять кто–то проходя задел Генку.
— Ты что же на самом выходе встал? А, кабальеро? — ругая голосом старшей сестры, проговорила Светлана. Взяла Генку за руку, и он, не сопротивляясь, ошеломленный новым внезапным появлением девушки, молча поплелся за ней.
— Я прочла очерк о тебе. Написано профессионально. Ты действительно такой герой, каким тебя изобразили?
Генка промолчал.
— Ха, когда ты идешь рядом и молчишь, словно язык проглотил, мне не верится, что рядом герой, — пыталась поддеть она. — Я девочка избалованная и требую, чтобы меня развлекали, хотя милой, пусть даже пустой болтовней, — без запинки отбарабанила Светлана. Это ее умение — говорить не задумываясь понравилось Генке.
— Честно говоря, я никак не приду в себя. У тебя удивительная способность появляться, как из–под земли, и исчезать, как в суперфильме.
Генка действительно приходил в себя от неожиданной этой встречи.
— Извини за назойливость, так кого ты ждал у института? — не оставляла в покое Светлана.
— Выбирал место учебы, — шутливо брякнул Ткачук.
— Так, так, а серьезно?
— Серьезно? Честно говоря, мне почудилось, что здесь я встречу тебя. Это уже фокусы подсознания, — Генка придумал ответ на ходу, но когда сказал, ему показалось, что все так и было, и, не боясь, что глаза подведут, Генка позволил заглянуть в глаза Светланы.
— А я хотела тебя увидеть, — бойко произнесла она. — Но… Короче не позвонила. — Света опустила голову.
Они шли медленно. Иногда Генка подскальзывался и, удерживая равновесие, смешно пытался поставить на место разъезжающиеся ноги. Светлана вовремя страховала его от падения, придерживая рукой.
Генке вдруг показалось, что рядом с ним идет самое жалкое существо в мире. Откуда взялось такое чувство? Может от того, что несколько минут назад она улыбалась и шутила, а сейчас шла, тихо напевая никому неизвестную мелодию, и грусть светилась в ее глазах.
Генке захотелось удивить девушку и влезть в доверие. Он вспомнил, что когда–то читал похищенное у бабушки рукописное пособие по хиромантии и потом пробовал искусство гадания на знакомых.
— Хочешь, погадаю тебе по руке? — таинственно, почти прошептал Ткачук. Она окинула его странным, подозрительным взглядом и лихо отрубила: — Давай, кабальеро! — подставила руку.
Генка внимательно изучал линии, строение кисти, пальцем, но кроме того, что рука девушки была легка, нежна и обожгла его пальцы блаженным теплом, он ничего не заметил. И тогда голова его заработала, как мощная кибернетическая машина, подсказывая необходимые связи и сравнения.
— У тебя художественная рука. Ты наверно рисуешь, — выдвинул он смелое предположение, рассчитывая в случае его истинности на произведенное впечатление, — жизнь у тебя полна приключений, и линии шепчут мне, даже трагедий, но ты их мужественно переживала, находила в себе силы не потерять веру в людей, — Генка подумал, что не плохо бы вклеить что–нибудь конкретное, и тут же заверил Светлану: — Честно говоря, ты пережила мучительную болезнь или серьезную душевную травму, любишь менять занятия, хобби, так как тебя многое привлекает в жизни. Ты ищущая натура…
Далее Геннадий развил мысль о будущей семейной жизни, о долголетии и закончил тем, что осчастливил девушку. Выложив все, на что был способен, он остался доволен собой: «И цыганка вряд ли столько наговорит».
— Ха! У тебя талант оракула! — Как и предполагал Генка, Светлану это и в самом деле развеселило, но вопрос, заданный в следующее мгновение, застал Ткачука врасплох: — Гена, я красива?
Геннадий, не улыбаясь, проницательно посмотрел на нее: — Нет, но в тебе что–то есть такое, что гораздо сильнее красоты и во сто раз убийственнее ее…
Ткачук не сомневался в том, что говорил правду и по своей привычке не прятал глаз от взгляда собеседницы.
Светлана снова первой отвела взгляд, опустила голову.
— Я просто так спросила. Это финиш, мне почему–то кажется, что я тебя знаю очень давно. И вижу насквозь, что ли? Извини, тебе сейчас очень трудно, правда?
Генка не ответил, делая вид, что внимательно слушает и ему интересно то, о чем собирается поведать Светлана.
— Ты не можешь себя найти. Вообще не находишь себе места после того, что произошло, — Светлана говорила спокойным, ровным человека, знающего жизнь и уверенного в истинности высказываний.
— У тебя формируется характер, вернее ломается все наносное в нем, но может сломаться и все ценное, а утвердиться новое, худшее. И оттого, что победит, зависит будущее. Ты добрый по натуре, об этом говорят твои глаза, и совсем не испорчен. Это ясно, как божий день. Ты веришь в людей и не скрытен. И…
— Светлана, ты это говоришь, как в услугу за услугу? Тоже гадаешь на кофейной гуще чьей–то души? Честно говоря, не нужно, — прервал ее Ткачук и, чтобы уйти от опасного разговора, задал давно терзавший вопрос: — Лучше скажи, кто предложил позвонить мне? Хомяков? Точно?
— Считай, что я набрала первый попавшийся номер и… А, впрочем, когда–то я тебе уже говорила об этом. Да, это мне подсказал Хомяков. И если он еще жив, то с ним уже, надеюсь, ничего не случится.
Спокойствие Светланы поразило Геннадия. «Они учатся вместе наверное друзья, но как она может иметь товарища–подлеца, как Васька стал ей другом, если она отлично разбирается в людях? Или она досконально знает жизнь в свои молодые годы, или талантливо играет».
— Я, честно говоря, не сомневался, что ты не обманешь. Ты не из таких… Глаза… Знаешь, ты не переживай за меня, — Геннадий в отличие от Светланы говорил, постоянно сбиваясь, подыскивая нужные слова, — я нашел себя. Это точно! Мне предложили попытать счастья на журналистском поприще, буду поступать в университет…
Что говорить дальше Генка не знал, общего с девушкой не было, но чувствовал, что вообще сказал не то.
— Не то, не то, не то. Ты не понял меня. Ты не теряй себя, как человека, кабальеро! Тогда найдешь применение своим способностям.
Между ними струился холодок отчуждения. В тоне Светлане прорывались сердитые нотки.
— Дай мне свой адрес. Только не спрашивай зачем. — Она вытащила из сумки блокнот и авторучку, протянула ему. Ткачук с трудом накарябал координаты непослушными пальцами. Света выхватила блокнот и ручку и быстрыми шагами взбежала по лестнице подъезда, у которого они незаметно остановились. Закрывая дверь Светлана крикнула: — Эй, кабальеро! Я тебя найду или позвоню. А меня сможешь найти здесь. Пятая квартира, но не раньше, чем позвоню!
— Стой, Светлана! — крикнул Генка. Девушка остановилась в дверях. Генка приблизился. — Светлана, я замечаю за тобой, честно говоря, странную вещь: подчинять меня любому желанию. Теперь мне кажется, что не я искал с тобой встречи, как и было на самом деле, а ты каким–то образом навязываешь мне себя, — Ткачук замолчал, но рука, дергающая уголок куртки, и жестоко кусаемая нижняя губа, давали понять, что он хочет сказать еще что–то и подбирает слова.
— Может я не ясно говорю, но все же объясни мне, зачем ты ведешь себя так? Как будто я навеки обязан тебе.
— Может я не ясно говорю, но все же объясни мне, зачем ты ведешь себя так? Как будто я навеки обязан тебе.
Девушка загадочно улыбнулась: — Ха, во–первых, не я тебе навязалась, а ты. А во–вторых, может и выбрала себе очередную жертву? Как ты думаешь, кабальеро?
Звонкая пощечина оборвала ее речь. Девушка вздрогнула с тихим возгласом, ладонь легла на обожженное ударом лицо. Глаза широко раскрытые, смотрели на Генку.
Она исчезла за дверьми.
— Дартаньян никогда не бил женщин и лошадей! — долетел до нее возглас Ткачука.
Генка, резко развернувшись, сбежал по ступенькам, с отвращением и с какой–то гадливостью поглядел на правую руку и сунул в карман куртки, чтобы не видеть «этот предмет». Быстрыми шагами он удалился от дома, пытаясь разобраться куда забрел.
Светлана бегом поднималась по лестнице, слезы смазали тушь. «Неужели можно ударить женщину?!» Впервые шутка для нее не прошла даром.
Тысячи электрических огней вырвали обнаженную природу из лап зимних сумерек. Бестолково промотавшись по центральным улицам в гулкой толкотне, Генка вновь направился к Хомякову.
О Светлане и неприятном инциденте, оправдал себя, он быстро забыл: девушка того заслуживала. Еще издали по дороге к дому Хомякова, он увидел обращенное на юг окно его комнаты, ритмически озарявшееся набором перемешивающихся цветов. «Цветомузыка пашет», — с облегчением подумал Генка.
Дверь открыл Васька. Видимо, он ждал кого–то, потому что не поднимая глаз, хрипло проговорил: — Залазь. Сколько можно ждать?
Ткачук не переступил через порог. Свет с лестничной площадки углом разрезал темноту коридора. Хомяков, раздраженный неторопливостью гостя, фыркнул и возвратился. Только теперь он внимательно всмотрелся в пришельца. «Не померещилось ли? Хмурая маска легла на его лицо.
— А это ты. Ну, здравствуй. Что это ты надумал заглянуть? — Он заволновался; чуть открытый рот, расширенные глаза. И этио тоже не ускользнуло от Генки.
— Воспользовался случаем, чтобы полюбопытствовать, как живешь и чем дышишь. Мальчишки все в армии. Только ты здесь. Скукота, честно говоря, поговорить не с кем.
Геннадий продолжал стоять на пороге. Хомяков рассматривал Геннадия, Ткачук его, отмечая, что тот вытянулся на голову, но в комплекции ничуть не изменился, такой же тонкий, грудь вмята, плечи, поданные вперед, так и не расправились, и сгорбленным видом Хомяков по–прежнему напоминал вопросительный знак. Два с половиной года не трогали его лицо, и лишь, пробившиеся усики придали ему больше ехидства.
«Глупое положение, стоим и смотрим. Два барана на новые ворота» — подумал Генка.
Хомяков почесывал шею. Нижняя губа его дернулась и произнесла, как бы независимо от хозяина.
— Ну, что встал? Как поет Саша Розенбаум: Заходите к нам огонек!
Генка хмыкнул и лениво переступил порог, захлопнув дверь.
— Раздевайся, проходи. Поболтаем, — Василия не радовало хмурое настроение Ткачука. Он предположил, что Генка каким–то образом пронюхал о недавней затее, и уже жалел о дерзкой выходке; на языке вертелось что–то миролюбивое, гора оправданий, допуская, что Генка решил все выместить на нем. Но, вспомнив, о Ходаниче, который с минуты на минуту должен был нагрянуть, успокоился. Покинув неожиданного гостя, он направился в зал, включил магнитофон, который забился в гофрированном вое.
Квартира Хомякова представляла выставку достижений современной электроники и комфорта: натыканные в четырех углах колонки извергали поток визга и писка. У окна гордо водрузилась пирамида из японских усилителя, радиолы, магнитофона и проигрывателя. Противоположная от окна стена, выложенная стеклянными плитами, искрилась и переливалась цветами радуги. На настенном ковре расположилось древнее оружие. А другая стена была полностью залеплена вырезками из американского журнала «Плейбой». Над дверным проемом из комнаты Василия жадно и свирепо взирали маски «зомби», а вместо двери плотными рядами висели тростниковые нити. В зале красовались модные забитые книгами, в основном редкими для магазинных прилавков, инкрустированные никелем шкафы. Сервант, слепящий в ярким свете ламп изделиями высокого сорта хрусталя; фотообои с райским уголком природы, три мягких кресла, на столике — кипа иллюстрированных журналов и аккуратно вмонтированный в стену телевизор дополняли картину. Третью комнату, куда Хомяков поселил папашу, прикрывала дверь.
Хомяков развалился на низкой, в японском стиле, тахте, движением руки приглашая Геннадия последовать его примеру. На ковре лежала пепельница в виде черепа с пачкой сигарет и тоненькой пластиной зажигалки, фужеры и оригинальной формы бутылочка. Василий пододвинул пепельницу, взял в руку два фужера, в другую ликер.
— Не возражаешь?
Он плеснул содержимое бутылки в бокалы и протянул Ткачуку. Геннадий сел рядом с ним и взял фужер.
— Ну чем занимаешься? — Хомяков спросил с таким неподдельным человеческим участием, что тот, кто никогда не сталкивался с ним, принял бы этот тон за добродетель и удивился бы, а может и возмутился, скажи ему, что Хомяков — подлец.
— Прозябаю, честно говоря. Еще не определился. Добросовестно вишу на шее родителей. — Ткачук медленно выговаривал каждое слово, в упор буравя глазами Василия, вращавшего в пальцах ножку этого сосуда, как когда–то на дискотеке вращал фужер и с ехидной физиономией осторожно посвящал его в недобропорядочности Лены.
— Если есть затруднения в деньгах, не стесняйся, как–нибудь потом отдашь, — также чистосердечно продолжал Василий. Геннадий отрицательно помотал головой:
— Нет, спасибо. Лучше расскажи как живешь. То, что учишься в сельскохозяйственном, знаю. Но со скудной стипендии так не зашикуешь…
Хомяков хитро усмехнулся. Отпил еще глоток, всем видом подчеркивая, что собрался произнести поучительную длинную речь:
— Я живу по старому принципу: хочешь жить — умей вертеться. Простонародье нас называет фарцовщиками, реже — негодяями. Но без нас милые девушки и стройные юноши выглядели бы серыми в отечественных нарядах. А они хотят быть модными, носить современные шмотки, привлекать к себе внимание, читать интересные книги, каких нет ни у кого; попасть на спектакль, когда не достать билетов, покушать дефициты, выпить рюмочку фирменной, но на самом деле противной гадости. И все это они хотят получить быстро, на блюде, не толкаясь в очередях, не бегая по городу в поисках нужного. А для этого надо только платить. Вот мы и взяли на себя обеспечение комфорта и уюта, мы — это своеобразный сервис. Приносим маленькие радости, — Хомяков говорил, мило улыбаясь, смакуя ликер. — У каждого из нас свое призвание. Конечно, мы небескорыстны. Однако попробуй побегать по городу. Мало не покажется. Поэтому мы тоже хотим чего–то. Но хочешь жить хорошо — крутись в два раза быстрее.
Генке всегда была противна философия дельца, но сейчас он слушал ее спокойно. Удивляло другое: зачем Василий раскрывает перед ним свою грешную душу. В голове Ткачука рождалась ошеломляющая идея…
Всплыл многогранный, противный образ Хомякова и ему подобных. С самого детства обозначился путь Хомякова Васьки (Хомяка) к знающему себе цену, не обделенного земными благами, Василию Хомякову.
«Тип этого человека надо показать всем… Стоп. Отставить. — Он передернулся. — Есть путь к тайне. Собрать материал о его делишках и попробовать шантаж. Тайна есть и Хомяк ее должен знать. Я ее раскрою и найдется убийца. Парадокс? Убийство есть, а убийц нет. Просто так Лена не покончила с собой…» Этой фразой Геннадий подвел итог поразившего его плана, мысленно улыбнулся и позволил себе сделать глоток зеленой тягучей жидкости.
— Знаешь, мне нужны деньги. Но взять их просто так я не могу. Если вам нужен компаньон, то располагайте… Честно говоря, надоела спокойная жизнь, — Ткачук залпом опорожнил фужер.
Лицо Хомякова вытянулось и заострилось от удивления. Бегающие глаза, недоверчиво сузившись, нагло прощупывали Генку. Ткачук не выносил лисьих взглядов и, чтобы не выдать отвращения, откинулся на тахту.
— Ты давно был на могиле у Лены? — обжог слух Геннадия бренчащий вопрос Васьки.
Удушливый ком злости подкатил к горлу. Но Генка усилием воли проглотил его, памятуя о принятом решении и успокаивал тем, что если бросил жребий, встал на этот шаткий, как подвесной мост над пропастью, путь, то ради дела благородного надо готовиться к любым жертвам. «Хомяков не прост. Проверяет…»
Геннадий не ответил, сделал вид, что не расслышал вопроса.
Над окном замигал ряд лампочек, и с их неровной симфонии Геннадий прочел сигнал «SOS»: «Световая мозаика! — сообразил он. Хомяков между тем вскочил и, бросив на ходу, что гости пожаловали, исчез за камышовой занавесью.
Генка закурил. Камыши, щелкая, откинулись, вошел Василий, а за ним еще кто–то. Второго было не рассмотреть, темнота скрадывала черты лица, да и Хомяков загораживал, и лишь когда Василий присел, чтобы взять сигару, перед Ткачуком предстал Ходанич. Генка ни словом, ни жестом не выдал молниеносного взрыва ненависти к этому омерзительному типу человека–мокрицы.