Изгиб реки тоже входит в игру начиная с пятого ряда: там в самом деле насчитывается только двадцать одно дерево, в то время как их должно было бы быть двадцать два в правильной трапеции и двадцать три в прямоугольнике (это линия нечетного порядка).
Цифры эти существуют только в теории, потому что некоторые банановые деревья уже были срезаны у самого основания, когда гроздья созрели. На самом деле четвертый ряд составляют девятнадцать плюмажей из листьев и два пустых места; пятый – двадцать плюмажей и пустое место – и далее снизу вверх: восемь плюмажей листьев, пустое место, двенадцать плюмажей листьев.
Не разбирая порядка, в котором находятся банановые деревья, видимые глазом, и банановые деревья срезанные, в шестом ряду мы находим следующие цифры: двадцать два, двадцать один, двадцать, девятнадцать – и это составляет соответственно прямоугольник, правильную трапецию, трапецию с искривленной стороной; тот же итог, если вычесть стволы, поваленные при сборе урожая.
Для следующих рядов мы имеем: двадцать три, двадцать один, двадцать один, двадцать один. Двадцать два, двадцать один, двадцать, двадцать. Двадцать три, двадцать один, двадцать, девятнадцать, и так далее…
На бревенчатом мосту, пересекающем реку на той границе делянки, что находится ниже по течению, сидит на корточках какой-то человек. Это туземец, в синих штанах и выцветшей майке, с голыми плечами. Он согнулся над потоком, будто хочет что-то рассмотреть на дне, но это ему не удается, потому что вода мутная, хотя речка и обмелела.
На этом склоне долины только одна делянка простирается от реки до сада. Если глядеть с террасы, то, несмотря на довольно пологий скат, банановые деревья здесь довольно легко сосчитать. Ведь они очень молодые на этом участке, недавно засаженном заново. Ряды абсолютно правильные, стволы не выше пятидесяти сантиметров, и букеты листьев, увенчивающие их, далеко отстоят друг от друга. Да и наклон рядов по отношению к оси долины (около сорока пяти градусов) облегчает счет.
Один косой ряд начинается справа от бревенчатого моста и доходит до левого угла сада. В ширину там помещается тридцать шесть растений. Они расположены в шахматном порядке, поэтому можно видеть, как растения ориентированы в прочих трех направлениях: первое – перпендикулярно вышеуказанному, два других перпендикулярны друг другу и образуют с двумя первыми углы в сорок пять градусов. Эти два последних направления соответственно параллельны и перпендикулярны оси долины – и нижней границе сада.
В настоящее время сад – всего лишь квадрат голой земли, недавно вскопанной, где торчит дюжина апельсиновых деревьев, тоненьких, чуть выше человеческого роста, посаженных по распоряжению А***.
Дом не занимает всей ширины сада. Сад шире дома. И получается, что тот окружен со всех сторон зеленой массой банановых деревьев.
На голую землю перед западным щипцом крыши падает сместившаяся тень дома. Тень крыши связана с тенью террасы, чуть искривившейся тенью углового столба. Тень балюстрады ложится почти сплошной полосой, хотя по-настоящему расстояние между столбиками перил ничуть не меньше их средней толщины.
Столбики эти, выточенные из дерева, утолщаются посередине и имеют две дополнительные выпуклости, поменьше на обоих концах. Краска, почти совсем слезшая с перил, начинает шелушиться и на закругленных частях балясин; большей частью древесина обнажилась посередине, на довольно обширной площади, как раз на утолщениях, со стороны террасы. Между сохранившейся серой краской, поблекшей от времени, и древесиной, посеревшей под воздействием сырости, появляются небольшие поверхности красновато-коричневого цвета – это натуральный цвет древесины – там, где чешуйки краски только что отпали. Всю балюстраду скоро выкрасят в ярко-желтый цвет: так решила А***.
Окна ее комнаты все еще закрыты. Только система жалюзи поднята до отказа, так что внутрь проникает достаточно света. А*** стоит перед правым окном и через одну из створок смотрит на террасу.
Тот человек на корточках замер, склонившись над грязной водой, на бревенчатом мосту, покрытом дерном. Туземец не сдвинулся с той точки, где застыл: его голова опущена, локти опираются на бедра, руки свешиваются между расставленных колен.
Перед ним, на делянке, что проходит вдоль речушки по противоположному ее берегу, многие грозди вроде бы созрели, и пора их срезать. На этом участке немало стеблей уже срублены. Пустые места выделяются с безукоризненной четкостью посреди последовательно расположенных, геометрически правильных рядов. Но, вглядевшись получше, можно увидеть уже довольно большой побег, который со временем заменит срезанное банановое дерево: он расположен в нескольких десятках сантиметров от старой лунки, отчего идеальный шахматный порядок слегка нарушается.
Рокот грузовика, что поднимается по дороге с этой стороны долины, слышен из дальней части дома.
Силуэт А*** в окне ее комнаты, разрезанный на горизонтальные полоски дощечками жалюзи, теперь исчез.
Достигнув ровного участка дороги, как раз под скалистым обрывом плато, грузовик меняет скорость и рокочет уже не так глухо. Потом шум постепенно стихает, удаляясь к востоку, через красноватую пустошь, кое-где поросшую деревьями с жесткой листвой, по направлению к следующей концессии, той, которая принадлежит Фрэнку.
Окно комнаты – то, что ближе к коридору, – открывается настежь. В нем, как в раме, показывается до пояса фигура А***. Она говорит «добрый день» жизнерадостным тоном человека, который хорошо выспался и проснулся в прекрасном настроении; который предпочитает не выставлять напоказ свои заботы – если таковые имеются – и водружает, как знамя, всегда одну и ту же улыбку, в которой можно прочесть как насмешку, так и доверчивость, или полное отсутствие каких бы то ни было чувств.
И потом, она не сию минуту проснулась. Очевидно, что она уже приняла душ. На ней все еще утренняя одежда, однако губы накрашены помадой того же тона, что и естественный оттенок губ, может быть, чуть более выдержанного, и волосы, тщательно расчесанные, блестят в ярком свете, исходящем от окна, когда она поворачивает голову, и смещаются слегка вьющиеся, тяжелые пряди, чья черная масса спадает на обтянутое белым шелком плечо.
Она направляется к большому комоду, что стоит у стены в глубине комнаты. Приоткрывает верхний ящик ровно настолько, чтобы вынуть оттуда какой-то небольшого размера предмет, потом поворачивается к свету. Туземец, который был на бревенчатом мосту, исчез. Ни единой живой души не видно в окрестностях. Ни для одной бригады в данный момент нет работы в этом секторе.
А*** сидит за столом, маленьким письменным столиком, что стоит подле правой стены, той, которая граничит с коридором. Она склоняется над какой-то работой, кропотливой и долгой: чинит очень тонкий чулок, полирует ногти, делает карандашом мелкий-мелкий рисунок. Но А*** никогда не рисует; чтобы поднять спустившуюся петлю, она бы села ближе к свету; если бы ей для полировки ногтей был нужен стол, она бы не выбрала этот.
Голова и плечи кажутся неподвижными, и все же налетающая порывами дрожь колеблет черную массу волос. Время от времени А*** выпрямляется, откидывается назад, возможно, чтобы оценить свою работу. Медленным движением руки отбрасывает назад одну прядь, слишком короткую, которая выбилась из чересчур подвижной прически и теперь мешает. Руки задерживаются, чтобы привести в порядок волнистые пряди, заостренные пальцы сгибаются и разгибаются, один за другим, быстро, но не резко, движение передается от одного к другому плавно и последовательно, будто бы их приводит в действие один и тот же механизм.
Вот она склонилась опять и вновь принялась за прерванную работу. На блестящих волосах, на изгибах локонов вспыхивают красноватые искры. Легкая дрожь, быстро подавляемая, пробегает от одного плеча к другому, но невозможно заметить ни малейшего движения в остальном теле.
На террасе, перед окнами кабинета, Фрэнк сидит на своем обычном месте, в одном из кресел туземной работы. Только эти три кресла вынесли сегодня утром. Их расставили как всегда: два первых рядом, под окном, третье – на некотором удалении, с другой стороны низенького столика.
А*** сама сходила за напитками, газированной водой и коньяком. Ставит на столик поднос с двумя бутылками и тремя высокими стаканами. Откупорив коньяк, поворачивается к Фрэнку и смотрит на него, в то же самое время начинает наливать. Но Фрэнк, вместо того чтобы следить за уровнем спиртного, поднимает взгляд выше, к лицу А***. Она себе сделала невысокий шиньон; умело скрученные узлы, казалось бы, вот-вот развяжутся, но несколько шпилек, спрятанных в массе волос, удерживают прическу гораздо надежнее, чем можно было бы предположить.
Голос Фрэнка, возмущенный: «Эй, эй! Это чересчур!», или: «Эй, хватит! Это чересчур!», или: «Хватит десятой доли», «Хватит и половины», и т. д… Он держит правую руку на уровне лица, слегка растопырив пальцы. А*** смеется:
– Нужно было вовремя меня остановить!
– Но я не видел, – протестует Фрэнк.
– Ну что ж, – отвечает она, – вольно ж было глазеть по сторонам.
Они смотрят друг на друга в упор, больше не говоря ни слова. Улыбка Фрэнка становится шире, морщинки появляются в уголках глаз. Он приоткрывает рот, будто хочет что-то сказать. Но не говорит ни слова. В лице А***, на три четверти повернутом к Фрэнку, ничего нельзя разобрать.
Несколько минут – или несколько секунд – оба сохраняют прежнее положение. Лицо Фрэнка и все его тело словно оцепенели. На нем шорты и рубашка цвета хаки с короткими рукавами; погоны на плечах и пуговицы на карманах придают ему немного военный вид. На ногах у него грубые хлопчатобумажные гольфы и теннисные туфли, покрытые толстым слоем мела, который уже потрескался в местах сгиба.
А*** разливает минеральную воду в три стакана, выстроенные в одну линию на низеньком столике. Два стакана она раздает, а потом, держа третий, садится в пустое кресло рядом с Фрэнком. Тот уже отхлебнул.
– Коктейль достаточно холодный? – спрашивает А***. – Бутылки прямо из холодильника.
Фрэнк качает головой и делает еще глоток.
– Если хотите, можно добавить льда, – говорит А***.
И, не дожидаясь ответа, зовет боя.
Все умолкают; бою давно пора появиться на террасе, из-за угла дома. Но никто не приходит.
Фрэнк смотрит на А***: той следовало бы позвать еще раз, подняться, принять какое-нибудь решение. Она делает быструю гримаску, повернувшись к балюстраде.
– Не слышит, – говорит она. – Лучше бы кому-то из нас сходить.
Ни она, ни Фрэнк не двигаются с места. На лице А***, повернутом в профиль к углу террасы, больше нет улыбки: она ничего не ждет, никого ни о чем не просит. Фрэнк созерцает крошечные пузырьки газа, прилепившиеся к внутренней поверхности стакана, который он держит чуть ли не у самых глаз.
Одного глотка довольно, чтобы убедиться: коктейль недостаточно холодный. Фрэнк так и не высказался со всей определенностью, хотя и сделал уже два глотка. К тому же только одна бутылка вынута прямо из холодильника: бутылка минеральной воды, чьи зеленоватые стенки заволокла легкая пелена влаги, на которой рука с заостренными пальцами оставила свой отпечаток.
А коньяк всегда стоит в буфете. А*** каждый день приносит ведерко со льдом вместе со стаканами, но сегодня не сделала этого.
– Ба! – произносит Фрэнк. – Может быть, не стоит трудиться.
Чтобы попасть в буфетную, проще всего пройти дом насквозь. Стоит переступить порог, как вместе с полутьмой появляется ощущение свежести. Дверь кабинета справа полуоткрыта.
Легкие туфли на каучуковой подошве бесшумно скользят по плиточному полу коридора. Створка двери открывается без малейшего скрипа. Пол в кабинете тоже вымощен плитками. Все три окна закрыты, жалюзи лишь слегка приподняты, чтобы полдневный зной не проникал в помещение.
Два окна выходят на центральную часть террасы. В первое, то, которое справа, если низко нагнуться, можно между двумя дощечками, расходящимися в разные стороны, увидеть тяжелые черные пряди – во всяком случае, верхний край прически.
А*** сидит неподвижно, совершенно прямо, глубоко в своем кресле. Она смотрит на равнину, простирающуюся перед ними. Молчит. Фрэнк, невидимый, сидящий слева, тоже молчит, а может, говорит, только очень тихо.
Кабинет – как спальни и ванная – выходит в коридор, а тот оканчивается столовой, и двери между ними нет. Стол накрыт на три персоны. А***, несомненно, только что велела добавить прибор для Фрэнка: поскольку она, конечно, не ждала сегодня гостей к завтраку.
Три тарелки расставлены как всегда: каждая ровно посередине одной из сторон квадратного стола. Четвертая сторона, на которой нет прибора, метра на два отстоит от голой стены: там, на светлой краске, еще остался след от раздавленной сороконожки.
В буфетной бой уже вынимает кубики льда из их клеточек. На полу стоит ведро с водой, куда он опускал металлическую ванночку, чтобы лед отстал. Бой поднимает голову, на его лице широкая улыбка.
Едва бы ему хватило времени выйти на террасу, выслушать распоряжения А*** и вернуться сюда со всем необходимым.
– Хозяйка, она сказала принести лед, – сообщает он напевно, как все чернокожие, отчетливо произнося каждый слог, акцентируя некоторые, иногда посередине слова.
На вскользь заданный вопрос, когда именно он получил это распоряжение, мальчик отвечает: «Сию минуту», что не дает никакого вразумительного ориентира. Она могла приказать ему это, когда ходила за подносом, только и всего.
Один лишь бой мог бы подтвердить. Но вопрос, неясно заданный, он воспринимает как приглашение поторопиться.
– Сейчас-сейчас принесу, – произносит он, призывая потерпеть.
Говорит он довольно правильно, однако не всегда понимает, чего от него хотят. А*** тем не менее общается с ним без труда.
Если глядеть из двери буфетной, стена столовой кажется совершенно чистой. Ни единого звука не доносится с террасы по ту сторону коридора.
Дверь кабинета слева на этот раз распахнута настежь. Но слишком сильный наклон дощечек на жалюзи не позволяет бросить взгляд на террасу с порога.
Только когда до окна остается менее метра, показываются один за другим, параллельными полосками, которые разделены более широкими полосами серых дощечек, прерывистые элементы пейзажа: точеные столбики перил, пустое кресло, низкий столик, где стоит полный стакан рядом с подносом и двумя бутылками; наконец, черные волосы, верхний край прически, в этот момент чуть сдвинутый вправо, туда, где вступает на сцену поверх стола голая темно-коричневая рука, с пальцами более светлого оттенка, которые сжимают ведерко со льдом. Голос А***: она благодарит боя. Смуглая рука исчезает. Ведерко из сверкающего металла, тотчас же запотевшее, стоит на подносе рядом с двумя бутылками.
Прическа А***, если смотреть на нее сзади, с такого близкого расстояния, кажется необычайно сложной. Трудно проследить за переплетением прядей: местами подходит несколько решений, местами – ни одно не подходит.
А*** не раскладывает лед, а все смотрит и смотрит в сторону долины. От возделанной земли сада, разделенной вертикально перилами, а еще горизонтально дощечками жалюзи, остались лишь мелкие квадратики, представляющие весьма незначительную часть общей площади – может быть, треть от трети.
Прическа А*** по меньшей мере так же сбивает с толку, когда оказывается повернутой в профиль. А*** сидит слева от Фрэнка. (Это всегда так: справа от Фрэнка на террасе, во время кофе или аперитива, слева от него – за едой, в столовой.) Он так и сидит спиной к окнам, но теперь из этих окон исходит свет. Окна здесь обычные, застекленные, они выходят на север, и солнце никогда не проникает в них.
Окна закрыты. Ни единого звука не доносится в комнату, когда какой-то силуэт проскальзывает снаружи перед одним из окон: кто-то идет вдоль дома от кухни, направляясь в сторону навеса. Это прошел, видный до бедер, какой-то чернокожий, в шортах, майке, старой обвисшей шляпе, прошел быстро, враскачку, скорее всего, босиком. Его фетровая шляпа, бесформенная, выцветшая, остается в памяти: по ней его можно тотчас же узнать среди всех батраков плантации. Только вот незачем это делать.
Второе окно расположено чуть дальше от стола; чтобы выглянуть в него, нужно повернуться всем корпусом назад. Но никого не видно за окном: то ли человек в шляпе уже прошел мимо своим бесшумным шагом, то ли остановился, а может, вдруг изменил направление. То, что он исчез, ничуть не удивляет, наоборот, начинаешь сомневаться, показывался ли он вообще.
– Это все самовнушение, большей частью, – говорит Фрэнк.
Африканский роман вновь помогает им поддержать беседу.
– Все сваливают на климат, но климат ничего не значит.
– Приступы малярии…
– Есть ведь хинин.
– И голова гудит целыми днями.
Настал подходящий момент, чтобы осведомиться о здоровье Кристианы. Фрэнк отвечает неопределенным жестом руки: резкий взмах, медленное скольжение вниз, теряющееся в пустоте, при этом пальцы другой руки крепко сжимали кусок хлеба, лежащий подле тарелки. В то же самое время нижняя губа и подбородок выдвигаются, мимолетная гримаса в сторону А***, которая должна была задать этот вопрос первой, несколько раньше.
Бой показывается в распахнутой двери буфетной, обеими руками держа большое глубокое блюдо.
А*** не продолжила ту тему, на какую намекало движение Фрэнка. Еще одно средство в запасе: спросить, как ребенок. Тот же самый жест – или очень похожий – повторяется и вновь завершается молчанием А***.
– Все так же, – говорит Фрэнк.
За стеклами окон в обратном направлении движется фетровая шляпа. Упругая походка, одновременно быстрая и ленивая, не изменилась. Но лицо, повернутое в противоположную сторону, совершенно скрыто от глаз.
За толстым стеклом, чисто вымытым, – каменистый двор, затем, если подняться к дороге и краю плато, – зеленая масса банановых деревьев. На их однородной, без оттенков, листве неровности стекла рисуют мерцающие круги.