Липа ушла к соседке, я читал в постели до поздней ночи, потом погасил свет, пытался уснуть. Мне почти удалось, но тут пришла Липа, дверь скрипнула, и я опять принялся за чтение. Последние месяцы я приучил себя обходиться без снотворного, было досадно, что впечатления прошедшего дня – пусть даже необычные – так сразу выбили эту привычку. Принимать порошки не хотелось, оставалось одно средство: прогулка по сонной улице поселка, глубокое дыхание, свежий воздух и так далее.
Я откинул одеяло.
Здоровенная луна бесцеремонно уставилась на меля через окошко. В березовой роще за поселком – там сейчас, вероятно, было по-особенному светло – во всю мочь заливалась гармошка. Временами ей вторил девичий дискант, я слышал голос, но не разбирал слов.
Одевшись, я открыл дверь в комнату моей хозяйки. Липа, конечно, уже спала. Лунный свет голубым ковриком лежал возле ее кровати. Я прошел к дверям на цыпочках, хотя, вероятно, предосторожности были излишни, мимо спящей Липы можно было проехать на тяжелом танке.
На улице гармошку и частушки было слышно лучше.
Я иду, иду, иду,
Собаки лают на беду!..
Я пошел в сторону, противоположную той, куда звала гармошка.
Одинокая собака лениво тявкнула из темноты. Огни везде были погашены. Короткая улица поселка уперлась в лес. Под соснами притаилась неприятная ночная мгла. Я остановился на углу.
Домик Ненашева на противоположной стороне улицы был освещен луной и походил на старообрядческий скит.
Что там сейчас делает Машка?
Может быть, спит на своем соломенном матрасике. Или тоже мучится бессонницей, как я. И причин для этого у нее было несравнимо больше, чем у меня. Бедная Машка…
Знакомо звякнула щеколда. В проеме открывшейся калитки появилась женская фигура в светлом платье, послышался приглушенный смешок, и женщина побежала через улицу.
Я запоздало шагнул в тень – и не успел.
Женщина остановилась, разглядывая меня. Я узнал Санечку-продавщицу.
– Фу ты, господи… – сказала она. – Напугали как. Чего вы здесь бродите одни. Слышите, девки в роще поют, шли бы туда, что ли.
Я не нашелся, что ответить.
Санечка помолчала, усмехнулась и оставила меня одного.
Какое мне было дело до амурных похождений Ненашева!.. Я не спеша двинулся домой.
Гармошка ужо утихомирилась. В комнате лунный свет завладел постелью моей хозяйки. Я прошел в свою комнату, стащил ботинки и лег.
«Бедная Машка!» – подумал я, засыпая.
Утром, естественно, я встал поздно. Когда вышел из своей комнаты, Липа уже успела вернуться от своих кур.
Она приготовила мне завтрак, поставила на стол горячую яичницу, свежее масло, сама присела у печки, поглядывая на меня, как мне показалось, сочувственно.
– Чего вы ночью бродили? – вдруг спросила она. Вот тебе на!.. А я – то решил, что она ничего не слышала.
– Так, не спалось.
– Я уж подумала, может вас с похмелья мутит. Хотела рассола с погреба принести, да вспомнила, что вы соленое не любите. Вот молочко свежее, кушайте на здоровье.
Я взял стакан… и увидел на столе свой бидончик.
– Липа, вы были у Ненашева?
– А как же, была. Бидон-то мне нужен. Да вы не беспокойтесь, молоко я у соседки взяла. У нее корова хорошая. А от Машки я теперь и сама молоко в рот не возьму.
– Липа, что там случилось?
Оказывается, Ненашев выгнал Машку в стадо. Не буду повторять подробно рассказ Липы; одним словом, Машка свирепо встретила коровьего повелителя – племенного быка, а пастуха снесла с ног. Ее с трудом утихомирили прибежавшие на крик жители. Шею быку Машка все же успела пропороть – пришлось накладывать швы.
– Он у нас красавец, – рассказывала Липа. – Вы его видели?
– Кого?
– Да быка, опять же.
– Не видел.
– Породистый. На выставке премию получил.
Меня не интересовал бык, даже породистый. Я спросил про Машку.
– Ненашев обратно домой забрал. Пастух от нее отказался, говорит, сроду такой коровы не видел, как есть бешеная. На мясокомбинат, говорит, ее нужно свести, а то от ее молока и заболеть недолго. А жалко корову, молоко уж больно хорошее. Ночь в банке постоит – сливок вот столько…
Я уже подумывал послать телеграмму в Институт нейробионики, чтобы сюда в колхоз срочно выслали инспектора. Ненашева нужно лишить прав на Машку, запретить ему эксперименты над существом, обладающим разумом. И в то же время у меня не было уверенности, что прибывший инспектор не будет еще большим фанатиком от нейробионики. Тогда он останется глухим к моральной стороне вопроса, и я окажу Машке – а возможно и человечеству – плохую услугу.
Мне не хотелось опережать события.
Нужно вначале узнать: что собирается делать сам Ненашев…
Я застал его за завтраком.
На столе стояли шпроты, хорошая колбаса, сыр.
В литровой банке на столе было молоко. Машкино молоко!
Ненашев показался вначале несколько расстроенным, я уже было решил, что он отнесся сочувственно к такому активному протесту Машки… Что могло меня научить думать о нем так, как он того заслуживал?..
Ненашев пригласил к столу, я отказался. Подвинул стул к окну, задел случайно под столом пустую бутылку, она покатилась по полу. Я поставил ее обратно, к ножке стола.
Ненашев начал было рассказывать мне о событиях в колхозном стаде, я перебил его:
– Ты серьезно задумал это сделать?
– А что? – он даже удивился вопросу. Нужно же проверить, перейдут ли к теленку Машкины способности. Черт возьми! Ты понимаешь, как это должно быть интересно!
– А Машка?
– Что – Машка?
– Она согласна на такой эксперимент?
Ненашев взглянул на меня, промолчал и полез вилкой в банку со шпротами. Он не торопясь сделал бутерброд, откусил.
– С быком, конечно, я сам виноват, – он вытер губы полотенцем и потянулся за банкой с молоком. – Тут нужно делать по-другому.
– Как это – по-другому?
Ненашев отхлебнул из балки, на губе осталась белая полоска… хорошее молоко, жирное! Я отвернулся и начал смотреть за окно на улицу. На дороге копались куры. В тени под забором лежала свинья, толстое брюхо ее было измазано навозом… Что подразумевал Ненашев под словами: «по-другому»?
– Она еще натворила, – сказал Ненашев. – Санечку чуть на рога не подняла. Хорошо, та успела на крыльцо заскочить, а Машка на ступеньках запнулась. Вот тут я ее и отлупил.
– Как – отлупил?
– Очень просто, палкой. Черешком от лопаты. Здорово вздул… Подлая коровенка!..
Я снова стал смотреть на улицу… Почтового отделения в поселке нет, нужно ехать в село, за пятнадцать километров. Почтовыми делами ведает здесь та же Санечка, по совместительству. Значит, телеграмму в Институт придется посылать самому… Что еще придумал Ненашев? Что-то плохое, иначе бы он мне рассказал…
Стукнула калитка. Ненашев выглянул в окно.
– А, черт! – сказал он.
На крыльце послышалось шарканье подошв о половичок, затем в дверь протиснулся колхозный пастух – я часто встречал его с коровами – красноносый старичок в брезентовом дождевике.
– Что опять? – спросил Ненашев.
– Плохо, – ответил пастух. – Повязку с шеи сорвал, кровь идет.
– Ладно. Приду сейчас.
Пастух вышел.
Я поднялся со стула.
– Ты извини, – сказал Ненашев, – Видишь, какая карусель. А к тебе у меня просьба. Ежели пожелаешь, конечно. Я сегодня Машку накормить не успел. Аппетита у нее не было с утра. Может быть, пройдешься с ней в лесок, на травку. Тебе все равно где гулять, а ее одну я выпускать не решаюсь. Сейчас – тем более. К тебе она хороню относится. Даже спрашивала. Вот только поговорить тебе с ней не удастся. Дешифратор не работает, батареи сели. Санечка обещала сегодня вечером свежие привезти. Да вы и без дешифратора друг друга поймете. Коровам, говорят, тоже свойственно сентиментальное восприятие мира. Родство душ, а?
Без иронии Ненашев не мог.
Он взял с вешалки халат, перекинул через плечо и вышел.
Это были его последние слова. Больше я его не слышал. И не видел. Точнее, увидел еще раз… но лучше было бы тогда на него не смотреть.
Машка находилась под домашним арестом: дверь сарайчика была заложена березовой палкой. Черешком от лопаты. Я выдернул его, прикинул на руке и отбросил прочь.
Очевидно, она уже давно стояла вот так, против дверей, в злом напряженном ожидании, уставив вперед рога. Увидев меня, она попыталась улыбнуться, у нее не получилось. Тогда, каким-то несвойственным коровам движением, Машка по-собачьи сунулась носом мне между боком и локтем руки и стояла так некоторое время, закрыв глаза. Она вымазала мне весь пиджак. Конечно, я сделал вид, что ничего не заметил.
– Пойдем гулять, Машка!
Она согласно мотнула головой.
Я предложил ей самой выбирать дорогу. Она не пошла через калитку, вероятно, не захотела показываться на улице, а направилась через огород, который выходил на опушку леса. Остановилась перед загородкой, оглянулась на меня. Я выдернул несколько жердей, Машка с трудом протиснулась, зацепилась за торчащий сучок, оставив па нем клочья шерсти, и направилась в лес.
Она шла напрямик, пересекая тропинки, через заросли молодых березок и елок с торчащими, как карандаши, верхушками. Миновала несколько полянок с хорошей – на мой взгляд – травой. Она не останавливалась, а только обернулась несколько раз на ходу, чтобы убедиться, что я от нее не отстаю.
Так мы прошагали километра два. Деревья расступились сразу, и мы оказались на берегу озера, с полкилометра диаметром и, видимо, глубокого, оно было темное посредине и прозрачное у берегов.
Машка спустилась к воде и начала пить.
Она пила долго, потом поднялась на берег, виновато посмотрела на меня и направилась за раскидистые кусты.
Я присел на старую обугленную корягу, видимо, заброшенную сюда весенним разливом. В прозрачной воде гуляли стайки мелких рыбешек; кажется их зовут гольянами – прожорливые, они выжили из озера карасей, съедая их икру; так мне рассказала Липа, когда я попросил ее достать рыбы к обеду.
Машка шумно дохнула у меня за спиной.
– Ты бы поела, Машка, – сказал я.
– Н-иу, – ответила Машка.
Плохо было без дешифратора. Хотя интонации Машкиного «нуканья» менялись, все равно я ничего понять не мог.
Разговора не получилось, но и молчать мне не хотелось тоже.
– Быка ты отделала, это я понимаю. А зачем ты на Санечку набросилась?
Выражение глаз у Машки стало знакомо недобрым.
– Н-ну! – сказала она.
И упрямо мотнула головой, как бы говоря, что не собирается ничего прощать. А мне не хотелось, чтобы Машка утвердилась в своем желании отомстить Санечке за ее так не вовремя поданный Ненашеву совет. Но что я мог ей сказать?
Я вздохнул. Оторвал от коряги кусочек коры, бросил его в воду. Гольяны брызгами кинулись в стороны, тут же вернулись и закружились вокруг коры, сверкая бронзовыми спинками.
Машка вдруг повернулась в сторону леса. Ее пушистые уши задвигались из стороны в сторону, как антенны локатора. Спустя некоторое время и я услышал шорох в лесной чаще. На опушке появилось десятка два коров.
Потом показался и знакомый пастух.
Коровы прошли к озеру пить. Пастух направился к нам.
Машка нервно запереступала ногами.
– Машка! – сказал я.
Она с шумом вздохнула, отошла в сторону, в кусты, сорвала веточку и зажевала, сердито потряхивая головой.
Пастух присел рядом со мной. Покосился на Машку. Она повернулась к нему задом. Мне захотелось, чтобы она отошла подальше, на всякий случай, но я не стал говорить с ней при пастухе.
– Пасете, значит? – спросил пастух.
Я поинтересовался, как здоровье быка. Пастух ответил, что быку плохо.
– Подохнуть, правда, не подохнет, только поболеет долго. Чуток ему жилу не перервала. Скажи на милость, какая окаянная коровенка.
Я взглянул в сторону Машки. Уши ее были развёрнуты в нашу сторону, разумеется, она слышала все, что мы говорили.
Надо было переменить тему, но я не мог сообразить, как это сделать.
– Ловко она его, – продолжал пастух, – я и глазом повести не успел. Я ее кнутом, а она на меня. Рога-то у нее он какие. Прижала меня возле поскотины. Хорошо, Митрохины на покос шли, видят – такое дело. Так, поверить, кое-как управились. Как есть бешеная. В район ее нужно отправить.
– Что ей делать в районе?
– А там сейчас выбраковка идет. На мясо, значит.
– На мясо?
Я перестал следить за Машкой.
– На мясо, – подтвердил пастух. – А чего ж, корова она сочная, опричь шкуры и требухи, центнера три будет…
Пастух говорил прямо, не выбирая выражений, и попять его было нетрудно. Машка поняла его тоже…
Я успел вскочить, кинулся навстречу Машке, но запнулся за колодину и упал. И это спасло пастуха. Машка, побоявшись на меня наступить, остановилась.
– Бегите! – крикнул я.
На счастье пастуха, до леса было близко, он нырнул в кусты, Машка запуталась в чаще и отстала. Тут я догнал ее и обхватил за шею.
Машка больно наступила мне копытом на ногу и остановилась.
Дыхание ее было обжигающе горячим, крутые бока тяжело раздувались и опадали, удары сердца гулко отдавались в моих руках.
– Машка, глупая… – говорил я, с трудом переводя дух. – Что ты делаешь, разве так можно?
Машка осторожно, но настойчиво высвободилась из моих рук. Постояла немного, опустив голову, потом пошла в лес, той же дорогой, которой мы пришли сюда. Она шла вначале медленно, потом все быстрее и быстрее, и не оборачивалась, очевидно, ей уже было все равно: иду я следом или нет.
Она шла напрямик, раздвигая кусты, и вышла точно к разобранной загородке. Опять пролезла через узкий проход среди жердей и опять оцарапалась о сучок. Возле крыльца остановилась, потянула носом и, убедившись, что Ненашева нет дома, толкнула рогами дверь своего сарайчика.
Она так и не оглянулась на меня.
Беготня и волнения дня не прошли даром, у меня опять разболелась голова. Я лег в постель.
Липа забеспокоилась, начала отпаивать меня чаем с малиной. Я не отказывался, чтобы не обижать ее – да и хуже от малины стать не могло, – но попутно проглотил несколько таблеток, прописанных мне специально для таких случаев.
Я лежал с закрытыми глазами, и головная боль накатывалась на меня волнами, как морской прибой.
Наконец – подействовала малина или порошки, а может, все прошло само по себе, – волны стали накатываться все реже и реже, и я уснул.
Меня разбудил густой мужской голос, я узнал его – к Липе приехал с кордона ее муж. Она что-то сказала ему, вероятно, про меня, так как он стал говорить шепотом. Но и шепот его пробивал тонкую перегородку насквозь, я слышал каждое его слово.
– А я тебе о чем толковал, – гудел он, стуча ложкой по тарелке, – ненашевская коровка давно у меня на примете. Сразу она мне не понравилась, не коровье у нее было поведение…
Наметанный на зверя глаз охотника-лесника раньше всех разглядел странности Машки. Возможно, он меньше других удивился бы, узнав всю, такую, необычную правду о причинах ее «не коровьего поведения».
Я услышал, как стукнули его сапоги, сброшенные возле кровати.
Потом все затихло.
Проснулся я, как будто меня кто-то толкнул.
Как обычно, в окно заглядывала луна, на полу лежал светлый лунный квадратик. Я уловил отдаленные тревожные голоса и глухой непонятный не то рев, не то крик. Он не походил ни на что, слышанное мною; спросонок я не мог сообразить, что это такое.
Хозяева мои тоже проснулись, хлопнула входная дверь. Наконец сонная заторможенность покинула мой мозг, и я тут же вскочил с постели.
Это же кричала Машка!
Я был в пижаме, мне оставалось только надеть ботинки.
Липа в одной рубашке стояла у окна, высунувшись в него по пояс. Лесника не было в комнате. Я выскочил на улицу и увидел его уже бегущего, со старой двустволкой в руках. «Зачем ему ружье?»- подумал я на бегу, потом опять услыхал дикий рев Машки и тяжелые глухие удары, как будто кто-то колотил по забору топором.
Лаяли собаки. Хлопали двери. На улицу выскакивали встревоженные полуодетые люди и бежали вслед за нами и впереди нас.
Окна ненашевского домишка были темны. Ворота дрожали под ударами.
Чья-то светлая фигура поднялась с земли, сделала несколько шатких шагов нам навстречу. Это была Санечка. Я подхватил ее на руки. Она отталкивала меня, показывала в сторону калитки, что-то пыталась сказать. Нервная спазма перехватила ей горло, она не могла произнести слова, а только беззвучно открывала и закрывала рот. Платье ее прилипало к моим рукам – это была кровь.
Я подумал, что это не ее кровь, иначе Санечка не смогла бы выбраться за ограду и захлопнуть калитку.
Машка перестала реветь. За оградой наступила тишина. Я решил, что все закончилось. Люди подошли к забору, кто-то осторожно заглянул в ограду.
О намерении Машки догадался тот же лесник.
– Отойди, Роман! – крикнул он кому-то. – Отойди от калитки, говорю!
Внезапно раздался грохот.
Должно быть, Машка ударила в калитку с разбега.
Обломки досок разлетелись в стороны. Люди кинулись врассыпную. Машка по инерции проскочила через пролом и остановилась на улице.
Освещенная луной, она стояла прямо перед нами, покачивая головой, ошеломленная силой удара. Один рог ее был сломан и висел, по белой морде тянулись темные полосы.
Санечка крикнула хрипло. Вырвалась из моих рук и упала на дорогу.
Машка двинулась на крик.
Я шагнул навстречу, убежденный, что она не бросится на меня. Лесник вскинул двустволку, и остановить его я не успел.
Одновременно с грохотом выстрела голова Машки резко дернулась вбок. Машка еще стояла, но все уже было кончено для нее. Вот колени ее дрогнули, подломились разом, и она рухнула на землю, почти коснувшись мордой моих ног.
Пыль тут же осела. Я наклонился. Глаза Машки медленно гасли.
– Н-н… – хотела она что-то сказать.
И не смогла.
Лесник стрелять умел. Так ведь я же говорил, кажется, что он работал егерем…
Ненашева подняли возле крыльца.
Он уже не дышал.
Как потом показала судебная экспертиза, рог Машки пробил грудную клетку и коснулся сердца. Вероятно, Ненашев даже и не успел понять, что умирает, и умер.