Раз, два, Фредди придёт за тобой…
Нелепо сидящий на пацане кожаный нагрудник больше сковывает движения, чем защищает. Где, в каких кошмарах и на какой улице Вязов он напоролся на свой персональный страх? С юными родителями насмотрелся?
Янка приплясывает на месте в нетерпении. Тем временем Фредди коротко замахивается и подаётся вперёд, и даже я с моей близорукостью вижу, как легко, словно давешний нож в хлеб, когти вонзаются в грудь жертвы, пропарывая нагрудник, и затем выходят со спины. Всплёскиваются фонтанчики крови из ран и изо рта мальчишки. Монстр, довольный, высвобождает руку и оборачивается к нам. Его жертва, постояв немного, словно в недоумении оглядывается — и рушится наземь.
И только тогда со свистом летит Янкин дротик. Сила броска так велика, что пригвождает железнорукого к забору.
Боже.
Одних детей, как волчат, натаскивают на нежить, других ради этой охоты калечат. Взрослые смотрят и обсуждают.
— Молодец, хлопец, — доносится с крыльца. — С одного удара пришпилил!
Кажется, мне становится плохо. Иным не могу объяснить, что уже сползаю, цепляясь за Васютино плечо. Он подхватывает меня… и тащит прямо на место бойни. Я слабо трепыхаюсь.
— Смотри! — требует он.
— Ты, — я задыхаюсь — ты его нарочно подставил! Янка нарочно ждал!
— А как же, — говорит Васюта. — Этих дурней только так и учить!
Он встряхивает меня.
— Нет, ты смотри!
Не в силах глянуть на искалеченного ребёнка, я отворачиваюсь.
— Кому говорю! — шепчет Васюта зло, — дура! Я ж для тебя стараюсь!
Ошеломлённая, поворачиваю голову.
Фредди уже нет. Янек выдёргивает из дощатого забора дротик и деловито обтирает тряпицей. Я перевожу взгляд на того, кто недавно был жив.
Тело парня истаивает быстро, точно так же, как недавно мой раптор. И минуты не проходит, а на мостовой даже следов крови не остаётся.
— Всё, — говорит Васюта. — Этот вернулся.
Он разворачивает меня к дому. Фактически волочёт, я едва успеваю ногами перебирать, чтобы не упасть.
— А почему… — пытаюсь спросить.
— Погиб в честном бою. Бой не финальный, рано ещё — парень три дня как объявился.
— При чём здесь — не финальный? Да погоди! Что же получается? Если человек здесь погибнет, он возвращается домой? Вот так сразу?
Васюта коротко свистит, и Хорс неохотно тащит за ошейник Нору из свой будки. Водворяет на кухню, как меня — его хозяин.
— Слушай внимательно, — говорит Васюта, развернув меня к себе. — Это ж для тебя Мир устроил, чтобы своими глазами убедилась: если играешь честно, до конца — то пусть ты слабее, пусть погибнешь, всё равно бонус получишь, за старание: тебя возвращают домой. Это правило для всех Квестов, кроме финального. Если гибнешь в Финале — это уже навсегда.
Усаживает меня. Пытливо заглядывает в лицо.
— Вот такой он, — добавляет. — Любит правила наглядно разъяснять, а заодно и шугануть новенького.
— Так он сразу отсюда… выходит, если бы я вчера погибла… Может, и надо было поддаться? — Я не слушаю Васюту.
— Да ты меня поняла ли? — сердито говорит он. — Никаких поддавков! Только бороться! Подставишься нарочно — он же тебя раскусит враз, и тогда уже в обоих мирах погибнешь. Я о чём тебе толкую, голуба, что до конца стоять надо!
— Поняла. — Какое-то время я молчу. Поднимаю глаза на Васюту. Он склонился надо мной — гора горой, серьёзный, нахмуренный и словно ожидает ещё чего-то. — Зачем? Зачем так… изощряться?
— А чтоб не отступали. Каждому по силам даётся, хоть нелегко, но сдюжить можешь, вот как в первый раз сдюжила. И погибнуть не страшно, коли потом в своём мире окажешься.
— А Финал как же?
— А от Финала тебе деваться будет некуда. — Васюта распрямляется, идёт к порогу. Оборачивается. — Или вперёд — или оставайся навсегда. Никто таких не осуждает, жизнь каждому мила.
Я провожу ладонью по столешнице, смахиваю несколько попавших под руку хлебных крошек.
— Вася, — говорю, и слышу, как подсел голос, — да как же с теми, кого дома-то оставил? Они-то как без…
…без меня, хочу добавить, но горло сжимается.
— Мы для них все — мёртвые, Ваня. Навсегда.
Сжимаю ладонь в кулак. Стискиваю зубы.
Я вернусь. Уж я-то вернусь!!!
И знаешь, почему, ты, Мир?
Потому, что я тебя больше не боюсь. Я тебя ненавижу.
Глава 4
Сидеть бы мне до утра за этим столом, смахивая с поверхности несуществующие крошки и всё более погружаясь в депрессию после нежданной вспышки гнева… Чужая смерть, которая вовсе и не смерть, а освобождение, спокойствие Муромцев, для которых развернувшееся зрелище было не кошмаром, не бойней, а куда страшнее — обыденностью, Янкин боевой азарт, Васюта, который безжалостно ткнул меня чуть ли не в лицо умирающему пацану с одной целью: смотри и запоминай! — всё смешивается в моём мозгу в какой-то жуткий ералаш.
Прямо у меня под носом оказывается стакан, до краёв наполненный тёмной жидкостью с едким запахом.
— Не буду, — слабо вякаю я.
— Быстро! — чеканит Васюта. — Взяла, выдохнула, выпила залпом. Иначе сомлеешь. Давай. А то силой напою, парней позову, чтоб держали. Хочешь?
И что мне после этаких слов, отказываться? Кликнет ведь, потом стыда не оберёшься. Настойка обжигает горло, пищевод и взрывается в желудке бомбой. Выдохнуть перед этим выдохнула, а вздохнуть не могу. Наконец мне это удаётся.
— Добро. — Васютин голос доносится откуда-то издалека. — Давай-ка помогу дойти.
Вот ещё… Пытаюсь подняться, но мой работодатель сам вздёргивает меня на внезапно онемевшие ноги и помогает доплестись до светлицы.
— Спи. Нос высунешь — запру.
И захлопывает за моей спиной дверь. Сознание или подсознание — кто уж там из них ещё не захмелел, не знаю — улавливает только команду «Спи!» и даёт мне точную наводку на кровать. Куда я благополучно и валюсь снопом.
…По голым пяткам тянет сквозняком, и я невольно начинаю шарить в поисках одеяла — прикрыться. В голове не то что туман — какое-то отупение, однако мне удаётся сообразить, что одеяло-то — подо мной, а я сверху и, хоть в каком ты состоянии, а ложиться в чистую постель одетой — нехорошо. По крайней мере, перед тем, как рухнуть, я успела скинуть кроссовки, видимо, машинально. Оттого и стынут ноги. А еще от… Перевернувшись на спину и поискав глазами источник притока воздуха, обнаруживаю оба окна открытыми — вот и гуляет по комнате ночной ветерок, приводя меня в чувство. Но не соображу, сама ли я их открыла, или чья-то добрая душа позаботилась, дабы я прочухалась от холода поскорее?
И вдруг соображаю, что там, во дворе, давно уже кто-то переговаривается. Остаточный шум в ушах частично глушит звуки, и до меня доносятся лишь обрывки фраз.
— …молодец, с одного удара…
— …славно учишь…
— …одно слово — воин растёт…
— Цыц, — низкий голос Васюты перекрывает гудёж. — Спортите мне мальца похвалами. Как учили, так и управился.
— Будет тебе, Вася, — слышится звук шлепка, и ещё один, как будто кто-то с силой огрел другого по спине, но я вдруг понимаю, что на самом-то деле — это дружеское похлопывание. — Малый уже в возрасте, его не спортишь. Что дальше с ним думаешь, в дружину али как?
— Пусть пару квестов пройдёт, сперва со мной, потом один, там и посмотрим. — Голос у моего нанимателя спокоен, как будто он не об опасной экспедиции сообщает, а об увеселительной прогулке. Я ошарашено сажусь на кровати.
Мало того, что пацана учат военному делу, так его ещё и в квест? Он же местный, зачем ему это? Или это вроде инициализации, как в индейских племенах, когда мальчики, взрослея, обязаны были пройти испытание на смелость, отвагу и мужество и только тогда получали и взрослое имя, и статус мужчины? А какой статус получит Ян?
Северного Варвара, кажется, робко подсказывает внутренний голос. Или Воина. Как-то так Гала их обозначила, помнишь? Ты чему там удивлялась — Васютиным шпорам? Клубу по интересам и учебным боям во дворе? Это трактирщик может повстречаться бывший, а Воин — бывшим не бывает.
Сквозняк так и гуляет по полу, но подняться, закрыть окно — неловко, подумают мужики невесть что. Однако ежели они до сих пор на крылечке разбор полётов проводят, то времени с момента, как я заснула, прошло чуть-чуть, а мне сперва показалось, что полночи, не меньше. И как это Васюта так ловко меня загасил? Видать, озаботился, что истерику могу устроить, подстраховался. Ловко это у него получилось, а главное — без побочных эффектов, настойка-то, хоть и моментального действия — недаром её Гала махонькими стопками принимала — но и выветривается из головы быстро. Что самое удивительное — успокоилась я, совсем успокоилась, не иначе, как в состав зелья ещё и пустырник входит. На запах-то он слабоват, другими компонентами забивается, а вот срабатывает быстро.
И голова на удивление чистая. И спать абсолютно не хочется. Перебила сон-то, теперь долго придётся маяться.
Из голосов снаружи пытаюсь уловить уже знакомый Васютин, но хозяин либо примолк, либо отошёл. Да не запрёт же он меня, в самом деле, если я из своей комнаты нос высуну? Невмоготу сидеть в одиночестве и в темноте, на кухне хотя бы светло. Стоит мне подняться, скрипнуть половицей — за окном раздаётся шиканье, и разговор переходит в другую тональность, намного тише. Вот это слух…
Приоткрываю дверь. И впрямь светло, от двух ламп вроде тех, что над крыльцом сейчас светят. Ян ставит стопки чистых тарелок в посудный шкаф, степенный, старательный хлопчик, как будто и не он совсем недавно… Стоп, плохое не поминать. Он оборачивается ко мне обеспокоенно.
— Ты что не спишь? Помешал кто?
Я только головой мотаю.
— Просто не спится. Побуду здесь немного… Скажи-ка мне вот что: завтрак-то у вас в котором часу? В конце концов, — тороплюсь объяснить, — я всё-таки человек нанятый, и раз уж подрядилась — надо отрабатывать, не буду же я всё время разлёживаться.
Он понимающе кивает.
— Встаём-то мы с рассветом, уроки у нас с Васютой. Только сперва печь ставим протапливаться, а уж после уроков что и готовим. Да ты не суетись, твоё время завтра придёт.
— Придёт, конечно, — отзываюсь рассеянно, осматривая полки с крупами. — Только, видишь ли, привыкла я с вечера заготовку какую-нибудь на утро делать, чтобы потом время сэкономить. Может, гречку запарить? Чугунок подходящий найти бы…
Ян снимает с одной из полок увесистый чугунок, с другой — мешок с крупой. В мешке килограмм восемь, навскидку, а парень тягает его как пёрышко. Я бы так не смогла. Мне остаётся прокалить гречу на сковороде, засыпать в посудину и залить кипятком, после чего Ян, подхватив чугун ухватом, ловко водворяет его в печь. И так я бы не смогла, это ж ещё руку набить нужно, чтобы этакий узкий да гладкий черенок в ладонях не провернулся и не ухнули бы на пол каша или щи. А вот Васютин племянник управляется со всем этим хозяйством играючи, даром что квестов ещё не прошёл.
— Всё? — спрашивает. — Больше ничего не нужно?
— Всё, в тепле к утру упреет.
— Ты ж городская, — говорит Ян вроде бы невпопад. — И руки-то у тебя… Что смотришь? Белые ручки-то, не в мозолях, к работе тяжёлой непривычны. Откуда про печь-то знаешь?
Это мне как похвалу понимать, что ли?
— Я, когда маленькой была, часто у бабушки гостила, так у неё такая же печка была, разве что поменьше. Вот и насмотрелась, и кое-что и запомнила.
Ян с каким-то удовлетворением кивает.
— Из нашенских ты всё-таки. Не зря Гала тебя сюда привела. — Он снимает с пояса полотенце, которым, должно быть, подпоясывался вместо фартука, пока мыл посуду. — Раз ничего не нужно — пошёл я. Доброй ночи, Ванесса.
— И тебе доброй ночи, Ян. Спасибо.
Для него день, наконец, закончен, пора и мне на покой.
Но долго я ещё сижу на подоконнике, вглядываясь в ночь и думая горькие думы. И сон, который, наконец, меня смаривает, приносит не облегчение, не отдых, а лишь тоску.
* * *А потом я просыпаюсь, неожиданно, как будто кто-то тряханул меня за плечо. Полная луна заглядывает в окошко и в комнате светло на удивление, я даже могу сосчитать петли на вязаном покрывале. Нора похрапывает на коврике, а я и не помню, когда она успела просочиться? Тяжко мне, душно. Потираю виски, уж очень в них стучит — и вдруг обращаю внимание на свои руки. В лунном свете кисти бледные, с голубизной, как у какого-то умертвия. Такие же, только с побелевшими лунками ногтей, были у девочки, побывавшей в пасти раптора, и бесполезно было пытаться нащупать на них пульс.
Меня вдруг заливает волной лунного сияния, и вот уже я вся — такого же синюшного оттенка, я чувствую, как леденеют от недостатка крови лицо, кончики пальцев, ступни. Хорошее воображение играет со мной скверную шутку: мне уже кажется, что это у меня самой вспорота клыками грудь, прокушены лёгкие, просто я в шоковом состоянии и потому не чувствую пока боли, но вот-вот начну захлёбываться собственной кровью, булькать и хрипеть, как та девочка, совсем не похожая на Соньку. В сознании вдруг соединяются две действительности. Тело будто зажато в тисках, словно это я вишу куклой в пасти ящера. Мир ужат до размера этих челюстей. Последнее смыкание — и смерть.
Иллюзия настолько совершенна, что я едва успеваю зажать рот руками, сдерживая крик и, скукожившись, глушу его в подушке. Только сейчас я понимаю, как близко ко мне подошла Смерть. Она только выжидает, она держит паузу, уверенная, что я никуда не денусь…
Только что я готова была орать от призрачной боли, что уж говорить о настоящей? Я не пройду Сороковник. Не смогу. Спекусь при первой же опасности, даже не поняв, случайная она или квестовая, и не вернусь домой, и девочки останутся сиротами… Не сдержавшись, всхлипываю. Долго этот плач во мне накапливался — и, наконец, прорвался. Я рыдаю до икоты и, тщетно пытаясь остановиться, прикусываю угол подушки. Встревоженная Нора скулит и пару раз гавкает.
И случается то, чего мне никак не хочется: в дверь стучат, и, не дожидаясь ответа, входят. Я спешно прячу зареванное лицо в подушку. Судя по тяжкой поступи, это Васюта. Он подсовывает мне под щеку полотенце, подсаживается рядом, приминая перину, гладит мне затылок, плечи.
— Плачь, — говорит просто. — Не держи в себе. Мужики и то орут, так их порой ломает. Плачь, легче будет.
И, словно нужно было его разрешение, я отпускаю себя. До ломоты в висках, до заложенного носа. Скоро становится легче. Отсмаркиваюсь и стыдливо сую под подушку мокрое полотенце.
— Иди-ка ты умойся, — советует Васюта. — А я чайник поставлю. Посидим, поговорим. Да не прячься, что я, баб зарёванных не видел? Иди-иди… — И сам встаёт, чтобы дать мне подняться.
В ванной комнате долго умываюсь холодной водой, но чувствую, что глаза всё равно опухшие. Плевать. Кое-как приглаживаю волосы. Потом спохватываюсь, что из одежды на мне — длинная рубаха, а под ней, кроме меня, почти ничего и нет, стыд-то какой… Осторожно выглядываю. Пока Васюта зажигает свечу и ставит на стол у окна, мышкой проскальзываю к себе.
Беседовать ни о чём не хочется, но одной страшно. Что за притча? Я, вроде бы, уснула нормально, а тут вдруг накатило… На столе мерцают две больших свечи, меня ждёт горячий, чуть ли не кипяток, чай. Стараясь не глядеть на Васюту, беру чашку, обжигаюсь и поспешно ставлю назад.
— Ишь, нежная какая. — Васюта не насмехается, просто констатирует. — Домашняя, мягкая. Одно слово — лапушка.
Уши мои загораются.
— Такой не броньку носить, — продолжает он, — а сарафаны да платья, да платки узорчатые, да пряниками её кормить. А ей вместо пряника — засапожник. Да ещё учить, как с ним работать. Страшно?
— Страшно, — признаюсь.
— Все боятся. И стыдного в этом нет. Только одни хорохорятся да на рожон лезут, тем сразу рога отшибают. А видел я вроде тебя, — он вертит чашку, в его лапищах та смотрится напёрстком. — Баб, правда, не было. Но вьюноши встречались, да и мужи твоих лет, сами хлипкие на вид, пальцем ткнёшь — уже помирают. Ну, думаешь, хорошо, если быстро такой отмучается…
— И что? — мне кажется, что разговор ведётся не просто так.
— И то. Кого-то… — он делает выразительный жест большим пальцем по горлу, — а кто-то, глядишь, и выжил. И откуда чего берётся! Брыкается, так за жизнь свою боится, что со страху-то и жив остаётся. Так что, лапушка, бояться можно. Главное при этом — головы не терять.
Я молчу.
— Смотрю на тебя и думаю, что ты из тех, слабеньких, да удаленьких. Вроде и вежлива, и терпелива, а стержень в тебе есть. Давеча могла спокойно в дому отсидеться, так нет, за мной побежала, за парня новенького просить. Семеро мужиков во дворе, небось, как-нибудь сами управились бы. Почему не ушла, не спряталась?
Угибаюсь к чашке.
— Я ведь неспроста тебе его показал, — говорит Васюта, — чтоб ты видела, как он уходит. Ты это помни, даже если худо совсем придётся. Умирать страшно, больно, но ты потом дома окажешься.
А мне вспоминаются слова Галы: «Я свой Сороковник прошла. Потому что умереть хотела». Изящная, тонкая, хрупкая. Несгибаемая. Пёрла на рожон, а ведь, поди, тряслась, как и я.
— Дома окажусь… А Финал? — спохватываюсь. — В Финале уж… навсегда.
Не могу сказать «погибну».
— А до Финала ты, Ванечка, совсем другой дойдёшь, — спокойно говорит Васюта. — Ты и так уже другая. С каждым квестом человек сильнее становится.
Я… как-то не чувствую себя другой. Вздыхаю. Делаю глоток — и чай растекается огнём по жилам, изгоняя остатки ночного кошмара.
— У тебя в семье воевал кто-нибудь? — неожиданно спрашивает Васюта.
— Деды.
— Оба живые пришли?
— Оба. Правда, один без руки, другой без лёгкого, но вернулись.