— Но я сделку заключил! Два месяца назад. Вещь на заказ. Мне уже уплатили половину суммы, я… Если ты сейчас заставишь меня все свернуть, если выбросишь с Гранатового — вся договоренность сорвется и… — Белогуров снова сел. Салтычиха обратил внимание, как он судорожно стиснул худые пальцы они дрожали.
— Почему я ничего не знаю? — хмуро спросил он. — Что за вещь?
— Амулет… Начало двадцатого века. Редчайшее изделие… Амулет… Тсантса. Это по нашим прежним каналам из Сингапура… Один уже привезли. И заказали второй. Такой же. Я звонил в агентство Табаяки в Гонконге, уже о комиссионных договорился, — Белогуров говорил быстро, страстно. — Если сейчас ты заставишь меня закрыть дело, то… Все насмарку пойдет. А цена за эту вещь…
— Сколько? — коротко спросил Салтычиха.
— Сто. И за вторую — столько же. Салтычиха присвистнул.
— Из носорожьего рога амулет, что ль? — хмыкнул он. — Колдовать, что ль, кто за такие бабки намылился.., не иначе как импотент какой раскошелился, носорожье-то как раз для этого дела… Из Сингапура, говоришь?
— Место изготовления — Малайзия, начало двадцатого века, приблизительно шестнадцатый — двадцатый годы. Редчайшее изделие. Но это не рог носорога.
— Единорога, значит, — Салтычиха колебался. — Сто кусков, мать честная… Ну, ты больше моего в этих раритетах сечешь… Говоришь, значит, стоящая вещь?
— Очень редкая. На мировых аукционах ее цена колеблется в зависимости от качества выделки и материала от ста тысяч до полумиллиона. — Белогуров сейчас смотрел в окно — рукой отодвинул пыльные гардины: на небе полыхал самый прекрасный из когда-либо виденных им летних закатов. Небо переливалось всеми цветами радуги от фиолетового до золотисто-алого и от розового до нежно-салатового.
— А кто платит? Кто заказывает? — Салтычиха все еще щурился: он верил и не верил собеседнику. И правда, чудно: дела в галерее на ладан дышат, одни убытки сплошные, ни одной картины не продано с марта, а тут — такая сделка…
— Михайленко. Сын.
Услыхав фамилию заказчика, Салтычиха и сам тяжело поднялся, подошел к окну, еще дальше отодвинул гардины.
— Видел его я тут как-то в одном гадюшнике, — тихо сообщил он. — Ходить-то после того раза он теперь вряд ли будет, и протезы там не к чему присобачить даже, на коляске везли… И на морду без слез не взглянешь. Не врешь ты. Точно, вернулся он из этой своей Швейцарии, отвалялся по больницам-то, домой пацана потянуло… Только он ведь того, — Салтычиха постучал пальцем по виску. — Слухи… Говорят, сдвиг у него — хоть и лечили его там… Да с такого дела сдвинешься… Сто кусков, говоришь, дает? каждую штуку?
— Половина за одну уже, уплачена. Наличными. — Привезешь в счет долга.
— Но… — Однако, наткнувшись на взгляд Салтычихи, Белогуров лишь кивнул. — Да. Конечно. Я заплачу.
— А когда же будет остальное?
— Как только мы привезем ему вторую вещь.
— На таможне что-то? — Салтычиха подозрительно нахмурился. — Смотри мне! Только с этой стороны мне неприятностей не хватало.
— Нет-нет, с таможней там все схвачено. Пойдет через дипломатический багаж… Там только вся загвоздка в сроках.
— Ладно. Это твой дела — я не вникаю. — Салтычиха махнул рукой. — Деньги привезешь завтра. Остальное — ну, ты и мои личные сроки знаешь, парень. А разговор на этом пока не кончен. Понял? До осени время есть, так что думай, действуй. Но тема открыта.
— Ты не пожалеешь. Мы все наверстаем. — Белогуров встал. — Этот проект — только начало, мы… Я сейчас изучаю конъюнктуру спроса… Еще не поздно все изменить: доходы с этих сделок следовало вложить в приобретение…
— Да ты их получи сначала, деньжонки-то, — хмыкнул Салтычиха. — Кэ-эк ахнет самолетик, где раритет-то твой везут, в Тихий, так что… Кто везет, какой авиакомпанией летит? Тоже с Сингапура, что ли?
— Да, — Белогуров с готовностью кивнул. — Славный парень, посольская крыса, крысенок… Молодой еще, жадный, его русская иконопись интересует, самовары, мы с ним…
— Это ваши дела, Вано. Я человек темный! Мои класс-университеты не здесь начались-кончились. — Салтычиха печальнейшим образом улыбнулся заглянувшему в дверь Пришельцу-Марсиянову. — Обедать останешься?
— Нет, спасибо, дядя Вася, дела еще в одном месте, — Белогуров заспешил к дверям.
На лестнице, спускаясь в зал ресторана, он столкнулся с китайцем. Тот уже успел натянуть на себя рубашку, но от него все еще пахло тем душистым маслом.
— Айда, Пекин, выпьем, — предложил Белогуров, указывая глазами на столики внизу. — Угощаю.
— Спасибо, Иван, — парень покачал головой, — не могу…
— Да он не заметит. — лимоном заешь и… Он обедает. — Белогуров и сам не знал, отчего тянул себе в собутыльники этого полузнакомого человека: то ли красота его глаз радовала, то ли просто тошно пить одному, постоянно возвращаясь мыслями к…
— Нет. Он-то не заметит. Пришелец доложит. — Пекин тряхнул, точно породистый конь, своим смоляным хвостом. — Собака он. Стучит все, время на меня самому.
— Дятел стучит, Пекин. Так будет по-русски правильно. А собаки гавкают. — Белогуров обдал его за плечи. — А когда они гавкают, их под зад пинают, понял? Нос Пришельцем ты лучше не задирайся, не надо. А то изуродует он тебя вконец. У него кулаки как свинчатка; сломает нос и…
— Я ему хребет сломаю. — Китаец улыбнулся — блеснули белые зубы. То ли улыбка, то ли оскал. Он как-то враз подурнел: нежные черты лица стали жесткими. — Когда в Печатники задумаешь ехать, — (там находилась сауна-люкс, принадлежащая Салтыкову, которую посещал не только он сам, но и все приближенные к его персоне), — позвони мне. Вот мой номер на мобильный. Буду свободен — поедем вместе. Я тебе сделаю настоящий массаж Тай Дзин — меня учили. Останешься доволен. Очень. — И он неслышно и мягко, как кошка, скользнул по лестнице вверх. А Белогуров, спускаясь вниз, недоумевал: о чем этот херувим? Просто дружеский жест или все же эти штучки насчет сауны… И так ли уж был не прав тот бедный, изрешеченный пулями, лишенный языка Ося Гурзуфский в своих грязных намеках? Салтычиха — и два его красавца тел охрана, которые явно на ножах друг с другим из-за… Из-за чего же? Он хмыкнул. А, плевать на них. Плевать на всех этих ублюдков. Если б они только знали, как я их всех… Однако телефон Пекина он сунул в карман. Чисто машинально.
10 «ВАВИЛОН»
Впереди маячил все такой же пустой и унылый понедельник. Катя поняла это еще в воскресенье — Кравченко позвонил из Питера и мрачно сообщил, что Чучело из-за неумеренного потребления алкоголя снова схлопотал «приступ печенки» и теперь…
— Лежит как бревно в гостинице, — хмуро поведал Кравченко. — Билеты на поезд мы с ребятами уже сдали. Врач говорит — транспортабелен будет не раньше пятницы. Катька, как, соскучилась без меня, а? Эх… А ты футбол смотрела? Тут везде, конечно, телики, но ни присесть, ни глазом, понимаешь… Как французы с хорватами вчера сыграли?
Катя отвечала уклончиво: а Бог их знает. Ее крайне опечалило, что драгоценный В. А, застрял в Северной Пальмире с недужным Чугуновым, но… Но за эти дни она немного уже свыклась и с тишиной в квартире, и с собственной неприкаянностью: никому-то не нужна, никто ею не интересуется, кроме…
Этот понедельник прежде она намеревалась посвятить сугубо домашним делам. Но раз Вадичка задерживался, то и суетиться не стоило. Вытащенная было накануне и торжественно возложенная на кухонный стол в качестве главного руководства к действию кулинарная книга, испещренная закладками, помарками на полях и советами великого повара Мещерского, снова вернулась в шкаф, а квитанции на получение белья из прачечной по-прежнему сиротливо торчали из ящика в прихожей.
На работе же этот унылый понедельник Катя начала с того, что твердо решила: раз гора не идет к Магомету, то Магомет, то бишь она, сама должна начинать все с нуля в том деле, которое ее сейчас интересовало до чрезвычайности.
Как водится, самый легкий путь «начать с нуля самой» был позвонить Колосову. Она позвонила. Но начальника отдела убийств уже где-то с утра носило по его важным и тайным оперативным делам. Трубку поднял один из самых молодых сотрудников этого отдела Андрюша Воронов, с которым у Кати были самые дружеские отношения на почве общей любви к литературе.
Воронов был поэт-самородок и каждый месяц являлся в пресс-центр радовать Катю новой героической балладой о буднях милиции или о неразделенной любви к ней (Катя не имела к этому никакого отношения, это был всего лишь поэтический вымысел). Так было и на этот раз — по телефону. Она слушала, изредка придушенно ахая от восхищения — чтоб он слышал, радовался. Господи, ну кто больше юного безусого рифмоплета нуждается в похвалах и восторгах? А стихи, даже самые наивные и нескладные, если их читал ей милый молодой человек, всегда вызывали у Кати умиление. От них щипало в носу, как от газированной шипучки.
Устав наконец хвалить поэтический гений оперуполномоченного Воронова, Катя тихонько перешла к сути своего шкурного интереса, как-то: есть ли какие-то сдвиги по делу обезглавленных? Воронов как-то сразу завял, замялся:
— Да нет пока… Шеф вот уехал. В Москве кое-что произошло ночью вроде… — Катя насторожилась. Колосова вызвали московские коллеги — зачем, куда? На новое место происшествия? На новый труп без головы?
Однако Воронов мялся и ничего конкретного не говорил, хотя Катя настаивала.
— Не знаю я ничего — меня еще не было, когда Никита Михалыч отбыл… Слушай, Кать, а тут вот другое… Сейчас ответ принесли для шефа. Но это тоже не по нашему случаю, а по тому эпизоду, что на Юго-Западе, ну, когда труп на берегу пруда в Олимпийской деревне нашли. Колосов по дактилоскопии татуировкам банк данных запрашивал на всякий случай. Так вот, потерпевший из Калмыкии, из Элисты. Дважды судим. Оба раза отбывал наказание за бытовое хулиганство. Баклан в общем. — «Баклан» значило махровый нарушитель общественного порядка. На зоне ему спину и грудь так разукрасили — живого места не осталось. По тем картинкам и установлена личность — Дастерджанов Керим. Двадцать восемь лет. Но как он в Москве очутился, неизвестно. Видимо, после освобождения осел. Будем, точнее, московские будут устанавливать, где проживал, что делал. Установят. МУР, Катенька, есть МУР.
«Объелся кур, — про себя передразнила Катя. — МУР — подумаешь! Устанавливать и миллион лет можно».
— А что тебя так это дело интересует? — осведомился Воронов.
— Да писать не о чем совершенно, — честно призналась Катя. — Газетам нашим обычный ряден криминал уже не интересен. Все чего-то этакого требуют, с вывихом, а я…
— Слушай, насчет вывиха… Наши тут в Чудиново минут через двадцать едут, там рейд сегодня профилактический в «Вавилоне»…
— Где? — Катя напрягла память: в Чудинове нашли первых двух обезглавленных вьетнамцев. А "Вавилону Колосов говорил, это…
— Общага там интернациональная бывшего комбината, — подсказал Воронов. — Ну и бардак там сейчас первостатейный! Сегодня местные пинкертоны строгость будут там наводить — проверка паспортно-визового, ну и все прочее, а наши там… Ну, наши по своим делам туда едут: Вот мигают мне — могут подбросить тебя. Материал там такой найдёшь о житухе беженцев из страны Лимпопо в Подмосковье — ахнут твои журналы.
Катя колебалась недолго: в Чудиново ехать стоит. И дело даже не в материалах о жизни иммигрантов (хотя и они не помешают). А вдруг она узнает в этом «Вавилоне» что-нибудь новое про тех обезглавленных вьетнамцев? Правда, и Колосов, и следователь прокуратуры, и оперативники в общежитии уже бывали и не раз допрашивали тамошних обитателей, но… «Кажется, не глупей я их, — ревниво решила Катя, уже прыгая через три ступеньки по лестнице вниз — скорей, машина ждать не будет. — И потом надо же хоть что-то делать! Не сидеть же весь понедельник сложа руки!»
«Вавилон» встретил их, как и полагается, смешением языков, лиц, наречий, нравов и одежд. Катя сначала даже как-то потерялась в этом гулком шестиэтажном кирпичном муравейнике, который был битком набит:.. Боже ты мой, кто только не жил теперь в этой текстильной общаге! Катя робко жалась к местному участковому — степенному пятидесятилетнему великану в кожаной форменной куртке, галифе старого покроя и новехонькой пилотке, лихо заломленной набекрень. Фамилия его была Арбузов. И его кулаки были величиной с хороший арбуз.
В прохладном вестибюле, выложенном давно не мытой кафельной плиткой, во дворе общежития, на лестничных пролетах собрались, точно на митинг, почти все жильцы «Вавилона»: невозмутимые смут-лью курды, быстрые, точно ртуть, вьетнамцы, афганцы со жгучими скорбными глазами, окруженные многочисленной родней. Видно было — все они обосновались здесь давно и надолго, спасаясь от войны, революции, голода и землетрясений. Были тут и весьма экзотические, ни слова не понимавшие по-русски пришельцы из Анголы, Конго, с Берега Слоновой Кости и других стран. Как, какими путями покинули они родную Африку, оказавшись за тысячи километров в далекой снежной России, каким образом без всяких документов, а порой и без гроша в кармане пересекали океан и все границы — оставалось тайной не только для несведущей Кати, но и для многоопытных зубров из ОВИРа и иммиграционной службы.
Проверку документов все эти плавающие и путешествующие восприняли со скорбными охами, стенаниями и причитаниями на всех ведомых и неведомых языках. И огласился «Вавилон» плачем и воплями: горе, горе тебе, о великий город! Кате чудилось, что она присутствует при отзвуках какого-то почти библейского действа…
— Куда мы пойдем? Гонишь, не разрешаешь. Тогда скажи — куда нам? — патетически восклицал худой, точно Царь-Голод, афганец, за брюки которого держались, мал мала меньше, шестеро черноглазых, испуганных, точно мышата, ребятишек. — Ну нэт у меня разрешения, нэт визы… Ну куда мне идти отсюда? Я офицер, в Кабуле жил раньше. Бабраку служил, Наджибулле, вам же служил, как пес, — голос его пресекся. — А теперь… Вы ушли — нас там рэзать свои же стали, головы — долой…
Катя вздрогнула невольно: это он к чему?
— Куда я с детьми, с матерью больной без копейки пойду?
— Я тебя понимаю, Резвон, — басил в ответ участковый Арбузов (видно было, что афганца этого он отлично знает, проверял вот так уже не раз, и все это было словно хорошо отработанный, однако безрезультатный ритуал, потому что в самом деле — куда этих вот оборванных, нищих беженцев-горемык было девать?). — Я все понимаю. И детей мне твоих жаль, Резвон. Но и ты нас пойми. Порядок есть порядок.
Они долго еще выясняли, «что есть порядок», Катя же почти оглохла от воплей, причитаний, призывов. Ее со всех сторон дергали, теребили за платье, что-то горячо объясняя по-арабски, по-бенгальски, по-курдски…
Однако в этом содоме она все же успела заметить, что в растревоженной горластой толпе разные люди ведут себя по-разному. Вьетнамцы, например, держались особняком от остальных. Документы у них были в полном порядке. И вообще они не производили впечатления людей, задавленных нищетой и сломленных отчаянием. Катя, когда ажиотаж вокруг Арбузова и сотрудников ОВИРа несколько поутих, попросила участкового показать ей тех вьетнамцев, которые с трудом, но все же опознали в обезглавленных своих соплеменников. И спустя десять минут Арбузов подвел к ней двоих. Катя сначала думала, подростков — они ей до плеча едва доходили, но оказалось, что это взрослые и даже пожилые мужчины.
Говорили они по-русски сносно. Впрочем, когда речь заходила о вещах, которые они по какой-то причине не желали обсуждать, тут же прикидывались, что «моя твоя не понимай».
После получасового увертливого диалога Кате удалось узнать очень немногое; что тех пропавших звали Чанг и Тхо. Что жили они в Чудинове уже пятый год, деньги семьям в Ханой посылали регулярно. А сами занимались тем, что торговали, как и рассказчики, на вещевой ярмарке за Кольцевой дорогой хлопчатобумажными изделиями, полотенцами и постельным бельем. Что — «весной это случилось, а когда — точно не помним», — собирались они в Малый Ярославец за товаром. «Господи, — подумала тут Катя, — куда их носит!»
Но из поездки той Чанг и Тхо так и не вернулись. «А потом нас больница полиция везла, — продолжали вьетнамцы, — а там мертвые, уй-юй-юй нехорошо это…»
Катя кивала головой: конечно, нехорошо, а сама уныло думала — примерно то же самое рассказал ей Колосов. Не стоило и тащиться в такую даль, в этот сумасшедший «Вавилон», чтобы…
— Ходить за мной быстро, не оборачиваться! Кто-то прошипел ей это в ухо, ущипнув за руку.
Позади, точно видение из экзотического сна, стояла молодая пышнотелая мулатка, похожая на спелый грецкий орех, в синем открытом сарафане и желтом тюрбане. Очень даже нарядная для этой ночлежки. Плавно лавируя в толпе, она двинулась куда-то по коридору. И вот желтый тюрбан мелькнул уже где-то на лестнице, ведущей на второй этаж…
Катя начала протискиваться следом в толпе жильцов. «Вах! — брутальный индус в бархатной черной чалме сделал вид, что ослеплен ее видом. — Вах, какой сладкий русский дэвочк!» Катя заскользила, как угорь, вертя головой: ей не очень-то хотелось углубляться одной в недра этого «Вавилона», теряя из вида Арбузова и сотрудников милиции, плотно занятого проверкой документов еще пока только на первом этаже.
А мулатка, вертя пышным задом, поднималась на третий. Катя, собравшись с духом, шла по пятам за ней. Ах, если бы все это приключение происходило где-нибудь на Багамах, в какой-нибудь ромово-банановой фазенде… А не в подмосковной хрущевской развалюшке на шоссе Москва — Рязань…
— Сюда ходить. Здесь. — Мулатка толкнула одну из дверей. — Тихо, ш-ш-ш… — Она таинственно приложила палец к губам.
Катя оглянулась — нечто вроде общественной кухни циклопических размеров: столы, газовые плиты, странные запахи, немытая посуда в рыжей от старости раковине…