— Насколько я знаю, Такуми тебе рассказал. Да, это я выдала Марью, и я сожалею, и больше не буду. Переходим к другим новостям: ты на День благодарения остаешься? А то я — да.
Я отвернулся к стене и накрыл голову стеганым одеялом. Я не знал, стоит ли доверять Аляске, но ее непредсказуемости с меня точно хватит — вчера она была холодна, сегодня мила, то она флиртует так, что не устоишь, то нахамит так, что хоть стой, хоть падай. Полковник мне нравился больше: у него поганое настроение бывало хотя бы не просто так.
В подтверждение великой силы усталости я снова быстро заснул, мне это удалось, потому что я решил думать, что предсмертные вопли чудовищ и Аляскин радостный писк по этому поводу — это лишь саундтрек, призванный навевать приятные сновидения. Я проснулся через полчаса; она сидела рядом, прижавшись задом к моему бедру. Ее белье, ее джинсы, одеяло, мои вельветовые штаны, мои трусы — вот, что нас разделяет, думал я. Целых пять слоев, но я все же чувствовал его, нервное тепло соприкосновения, — это было лишь бледное отражение фейерверка поцелуя рот в рот, но все же отражение. Погрузившись в это «почти» настоящего момента, я понимал, что мне не совсем все равно. Я не мог понять, нравится ли она мне, сомневался, могу ли ей доверять, но все же эти вопросы не оставляли меня равнодушным, и я хотел узнать на них ответ. А Аляска сидела на моей кровати, глядя на меня широко распахнутыми зелеными глазами. Вечная загадка ее хитрой улыбки, почти даже ухмылки.
Она продолжила, словно я и не засыпал:
— Джейку надо заниматься. И он не хочет, чтобы я приезжала в Нэшвилл. Говорит, что, когда он на меня смотрит, о музыковедении вообще думать не может. Я пообещала носить паранджу, но его это не устроило, так что я остаюсь.
— Сочувствую, — сказал я.
— Да не переживай. У меня куча дел. Надо месть продумать. Но я считаю, что ты тоже должен остаться. Я составила список.
— Список?
Аляска вытащила из кармана сложенный во много раз тетрадный листок и начала читать:
— «Почему Толстячок должен остаться в Крике на День благодарения: список причин, составленный Аляской Янг». Первое. Будучи очень сознательным учеником, Толстячок оказался лишен многих радостей Калвер-Крика, включающих следующие пункты, но не исчерпывающихся ими: А. распитие вина со мной в лесу, Б. ранний подъем в субботу и завтрак в «несъедобнальдсе», а потом поездка по всей бирмингемской округе, в ходе которой полагается курить и рассуждать о том, как до жути скучна эта самая бирмингемская округа, и В. ночные прогулки и чтение Курта Воннегута лежа на покрытом росой футбольном поле при лунном свете. Второе. Несмотря на то что такие сложные задачи, как преподавание французского, даются ей без особого успеха, мадам О’Мэлли отлично набивает индейку и приглашает всех, кто не разъехался, отмечать День благодарения к себе. Обычно остаюсь только я и кореец, который учится тут по обмену, но все равно Толстячку тоже будут очень рады. Третье. Вообще-то, третьего у меня нет, но первые два были чудо как хороши.
Мне, конечно, первые два понравились, но еще больше меня прельщала перспектива остаться с ней в кампусе вдвоем.
— Я поговорю с родителями. Когда они выспятся, — пообещал я.
Аляска выманила меня на диван, и мы вместе принялись играть в «Обезглавливание», пока она вдруг не бросила контроллер.
— Это не флирт. Я просто устала, — сообщила Аляска, скидывая шлепки.
Она задрала ноги на диван, засунув их под диванную подушку, а потом согнулась, положив голову мне на колени. Мои вельветовые штаны. Мои трусы. Два слоя. Я чувствовал ее теплую щеку на своем бедре.
Иногда эрекция, когда чье-то лицо оказывается вблизи твоего пениса, уместна и даже желательна.
Но это был не тот случай.
Поэтому я перестал думать о слоях одежды и ее тепле, отключил звук и сконцентрировался на «Обезглавливании».
В 08:30 я осторожно поднялся, а Аляска, не просыпаясь, повернулась на спину. У нее на щеке отпечатались полоски от моих штанов.
Я, как правило, звонил родителям только по воскресеньям после обеда, так что, услышав мой голос, мама сразу же перепугалась:
— Майлз, что случилось? У тебя все в порядке?
— Все отлично, мам. Я думаю, если ты не против… то я думаю, что, может быть, останусь тут на День благодарения. Куча друзей остается (вранье), и мне надо много заниматься (двойное вранье). Мам, я даже не предполагал, что учиться будет так сложно (правда).
— Дорогой. Мы так по тебе соскучились. К тому же тебя ждет огромная индейка. И клюквенного соуса сколько захочешь.
Я клюквенный соус ненавидел, но моя мама всю жизнь непоколебимо верила, что именно его я люблю больше всего на свете, даже несмотря на то, что каждый День благодарения я вежливо просил не класть мне его на тарелку.
— Знаю, мам. Я по вас тоже очень скучаю. Но я не хочу получить плохие оценки (правда), и к тому же я так рад, что у меня появились эти… друзья (правда).
Я знал, что фишка с друзьями поможет мне выйти победителем в этой игре, и не ошибся. Мама одобрила мое решение остаться в кампусе после того, как я пообещал каждую минуту рождественских каникул провести с ними (как будто у меня имелись какие-то другие планы).
Все утро я просидел за компом, переключаясь туда-сюда между курсовыми по английскому и религиоведению. До экзаменов оставалось всего две учебные недели — следующая и неделя после Дня благодарения, — а лучшим субъективным ответом на мой вопрос «Что происходит с человеком после смерти?» было пока что: «Ну, что-то происходит. Может быть».
В полдень пришел Полковник с толстенным учебником по уберматематике в обнимку.
— Я только что Сару видел, — сообщил он.
— И как?
— Плохо. Она сказала, что все еще любит меня. Господи боже, эти «я тебя люблю» — это начало конца, сначала это, а потом расставание. Если ты говоришь «я тебя люблю» в коридоре общаги, то потом будешь говорить то же самое и после разрыва. Короче, я просто сбежал.
Я рассмеялся. Полковник достал тетрадь и сел за стол:
— Ага. Ха-ха. Аляска мне сказала, что ты тут остаешься.
— Ну да. Хотя я немного чувствую себя виноватым за то, что родоков одних бросил на праздники.
— Ах да. Если ты решил никуда не ехать потому, что надеешься замутить с Аляской, то лучше не надо. Сейчас она крепко к Джейку привязана; если ты спустишь ее с поводка, нам всем не посчастливится. Это будет реально трагедия. А я, как правило, трагедий стараюсь избегать.
— Я остаюсь не потому, что на что-то надеюсь.
— Погоди-ка. — Полковник схватил карандаш, начав что-то поспешно строчить в тетради с таким видом, будто он только что совершил прорыв в области математики, и через некоторое время снова повернулся ко мне: — Я провел подсчеты и определил — ты брешешь.
И он был прав. Как я мог оставить родителей, моих дорогих маму с папой, которые даже согласились оплачивать мое обучение в Калвер-Крике и которые всегда меня любили, только из-за того, что мне, возможно, нравится девчонка, у которой уже есть парень? Как я мог оставить их наедине с огромной индейкой и морем несъедобного клюквенного соуса? В общем, на третьей перемене я позвонил маме на работу. Думаю, я хотел еще раз услышать, что они одобряют мое решение остаться в Крике на День благодарения, и уж чего я совершенно не ждал, так это ее восторженного заявления, что сразу после разговора со мной они с папой купили билеты до Англии и планируют отметить День благодарения в каком-то дворце — якобы у них будет второй медовый месяц.
— Ого, это… это круто, — сказал я и быстро повесил трубку, потому что не хотел, чтобы она поняла, что я расплакался.
Аляска, наверно, услышала, как я шарахнул по телефону, — когда я отвернулся, она выглянула из комнаты, но ничего не сказала. Я также молча пересек участок между общагами, потом футбольное поле, пошел через лес, избивая по ходу кусты, пока не дошел до речушки, спустившись под мост. Опустил задницу на камень, а ноги поставил в темный ил на дне русла и принялся бросать камешки в мелкую чистую воду. Они плюхались с гулким звуком, который я, впрочем, едва слышал из-за журчания спешащей на юг речки. Сквозь листья и сосновые иголки сочился свет, а земля рябела тенями.
Я думал о единственном в доме месте, по которому скучал: об отцовском кабинете со встроенными полками от пола до потолка, забитыми толстенными биографиями, и о черном кожаном кресле, на котором было неудобно сидеть — ровно настолько, чтобы не засыпать во время чтения. Глупо было так расстраиваться из-за этого. Я их кинул, а казалось, что наоборот. Я явно тосковал по дому.
Бросив взгляд в сторону моста, я увидел, что в Норе-курильне на голубом стуле сидит Аляска, и, хотя я изначально думал, что мне хочется побыть одному, я с ней поздоровался. Она не обернулась, и я заорал:
— Аляска!
Она подошла ко мне.
— Я тебя искала, — сказала она, сев рядом на камень.
— Привет.
— Мне очень жаль, Толстячок, — сказала она, обнимая меня, и положила мне голову на плечо. Я подумал, что она даже не знает, что произошло, но все равно, это прозвучало так искренне.
— Что мне делать?
— Отпразднуешь День благодарения тут, со мной, дурачок.
— А ты почему домой не едешь? — поинтересовался я.
— Я привидений боюсь, Толстячок. А дома их полно.
за пятьдесят два дня
ПОСЛЕ ТОГО, КАК ВСЕ РАЗЪЕХАЛИСЬ; после того, как приехала Полковникова мама на помятом «хетчбэке» и он забросил на заднее сиденье свой огромный рюкзак; после того, как он сказал: «Я особо прощаться не люблю. Через неделю увидимся. Не делай ничего такого, чего я бы не сделал»; после того, как за Ларой приехал зеленый лимузин — ее папа был единственным врачом в каком-то маленьком городке на юге Алабамы; после того, как мы с Аляской с выносящим мозг ветерком и без тормозов домчали до аэропорта Такуми; после того, как в кампусе воцарилась жутковатая тишина, перестали хлопать двери, смолкла музыка, смех и крики… После всего этого мы пошли на футбольное поле, и Аляска повела меня к его краю, где начинается лес, точно так же, как меня вели купать в озере. Луна стояла полная, и Аляска отбрасывала тень, по которой было видно, как талия переходит в бедро, а через некоторое время она остановилась и сказала: «Копай».
Я переспрашиваю: «Копай?», и она подтверждает: «Копай», повторив это несколько раз. Я опустился на колени у края леса и принялся разрывать мягкую черную землю, вскоре наткнулся на стекло, стал окапывать вокруг и извлек бутылку розового вина — оно называлось «Земляничный холм», наверное потому, что могло бы быть на вкус как земляника, если б не было похоже на уксус с капелькой кленового сиропа.
— У меня есть поддельные документы, — рассказала Аляска, — но паршивые. Так что, когда я иду в винную лавку, я беру сразу десять бутылок такого и водки для Полковника. Когда купить наконец получается, я, считай, запаслась на семестр. Я отдаю Полковнику водку, а свое хороню в землю.
— Да ты пират.
— Йо-хо-хо, и бутылка рома. Так и есть. Хотя расход вина в этом семестре слегка увеличился, так что завтра придется ехать. Это последняя бутылка. — Она отвинтила крышку — пробки в такой бутылке предусмотрено не было, — отпила глоток и передала мне. — Насчет Орла сегодня не беспокойся. Он сидит и радуется, что почти все разъехались. Подрочить, наверное, первая возможность за месяц выдалась.
Я держал бутылку за горлышко — я все же волновался, но мне хотелось ей доверять, и я решил доверять. Я отпил небольшой глоточек и, как только я его проглотил, сразу же ощутил, как мое тело отторгает этот жгучий сироп. Он попытался подняться вверх по пищеводу, но я принялся усиленно глотать, и вот, да, я это сделал. Я пью в кампусе.
Мы валялись в высокой траве между лесом и футбольным полем, передавая друг другу бутылку и поднимая головы, чтобы сделать глоток этого вызывающего омерзение вина. Согласно обещаниям в списке, Аляска принесла роман Воннегута «Колыбель для кошки» и принялась читать мне вслух, ее тихий голос сливался с кваканьем лягушек и стрекотом кузнечиков, прыгавших вокруг нас. Я слушал не столько слова, сколько мелодию ее голоса. Я сразу понял, что она его раньше уже много раз читала, ее голос звучал уверенно, она не делала ошибок, я слышал, что она улыбается, и даже подумал, что, если бы мне всегда читала Аляска Янг, я бы больше любил романы. Через некоторое время она отложила книгу, я ощущал тепло — не опьянение. Между нами лежала бутылка, я касался ее, она касалась ее, но мы не касались друг друга. А потом она положила руку мне на ногу.
Аляска прижала свою ладонь к моим джинсам чуть выше колена, лениво и медленно выписывая круги указательным пальцем по моему бедру, между нами был всего лишь один слой одежды, и бог мой, как я ее хотел. Лежа в высокой неподвижной траве под пьяным от звезд небом, слушая ее едва пробивающееся за границу восприятия ритмичное дыхание и шумную тишину лягушек-быков, кузнечиков и бесконечно летящих по трассе автомобилей, я подумал, что, возможно, это подходящий момент для трех Заветных Слов. И, глядя на звездное небо, я вознамерился их сказать, я убедил себя, что она чувствует то же самое, что ее пальцы, так живо порхающие по моей ноге, больше чем игривы, и хрен с ней, с Ларой, хрен с ним, с Джейком, потому что да, Аляска Янг, да, я люблю тебя, и ничто другое не важно, и я уже открыл рот, но, как только я набрал воздуха, она сказала:
— Это и не жизнь, и не смерть. Лабиринт.
— Э-м… да. А что же?
— Страдания, — ответила Аляска. — Когда ты делаешь что-то плохое и когда что-то плохое происходит с тобой. Вот в чем проблема. Боливар говорил о боли, а не о жизни или умирании. Как выбраться из лабиринта страдания?
— В чем проблема? — спросил я. И почувствовал, что ее руки на моей ноге не стало.
— Нет проблемы. Но всегда есть страдание, Толстячок. Домашка, или малярия, или то, что твой парень живет очень далеко, а рядом лежит хорошенький мальчишка. Страдания испытывают все. И этот вопрос беспокоит и буддистов, и христиан, и мусульман.
Я повернулся к ней:
— Да, может, доктор Хайд не такую уж и фигню несет.
Мы оба лежали на боку, она улыбнулась, мы почти касались друг друга носами, я смотрел на нее, не моргая, она раскраснелась от вина, и я снова открыл рот, но на этот раз не для того, чтобы говорить, а она протянула руку, приложила палец к моим губам и сказала:
— Тсс… Тсс… Не порти.
за пятьдесят один день
СТУКА Я НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО не слышал, если он вообще был.
Я услышал лишь:
— ПОДЪЕМ! Ты знаешь, сколько времени?!
Посмотрев на часы, я проговорил заплетающимся языком:
— Семь тридцать шесть.
— Нет, Толстячок! Время отрываться! У нас есть всего семь дней, пока остальные не вернулись. Боже, у меня просто слов нет, как я рада, что ты остался. Год назад я все время потратила на изготовление громадной свечи из кучи мелких. Бог мой, как это было скучно. Я посчитала плитку на потолке. Шестьдесят семь по вертикали, восемьдесят четыре по горизонтали. Страдания! Да это была настоящая пытка.
— Я очень устал. Я… — начал я, но Аляска меня перебила:
— Бедный Толстячок. О бедный Толстячок. Хочешь, я залезу к тебе в кроватку и поваляемся вместе?
— Ну, если ты сама предлагаешь…
— НЕТ! ПОДНИМАЙСЯ! НЕМЕДЛЕННО!
Она отвела меня за крыло выходников, где располагались комнаты с пятидесятой до пятьдесят девятой, затем остановилась напротив одного окна, прижала к нему ладони и принялась толкать, пока оно не открылось наполовину, а потом забралась в комнату. Я последовал за ней.
— Толстячок, что ты видишь?
Я видел комнату общаги — такие же стены из шлакоблока, такие же габариты, даже планировка такая же, как и у нас. Диван у них оказался получше, и журнальный столик был настоящий, а не «ЖУРНАЛЬНЫЙ СТОЛИК». На стенах висели два постера. На одном изображалась огромная кипа стодолларовых банкнот с подписью: «Первый миллион — самый трудный». А на стене напротив висел красный «феррари».
— Гм… Комнату общаги.
— Толстячок, ты плохо смотришь. Войдя к вам, например, я вижу парочку любителей поиграть в приставку. Войдя к себе, вижу девчонку, которая обожает книжки. — Аляска подошла к дивану и взяла пластиковую бутылку из-под газировки. Она наполовину была заполнена мерзкой коричневатой жидкостью. Жевательный табак. — Они жуют. И очевидно, на гигиену плевать хотели. Они же, наверное, не расстроятся, если мы нассым им на зубные щетки? Им наверняка все равно будет. Скажи: что они любят?
— Они любят деньги, — ответил я, указывая на постер.
Аляска возмущенно вскинула руки:
— Толстячок, все они любят деньги. Ладно, иди в ванную. Скажи, что там увидишь.
Эта игра меня слегка напрягала, но я все же пошел в ванную, а она села на диван, который только к этому и располагал. В душе я обнаружил с десяток банок шампуня и кондиционер. В шкафчике оказалась бутылочка какого-то «Ривайнда», я открыл — голубоватый гель пах цветами и спиртом, как в дорогой парикмахерской. (Под раковиной я нашел огромный тюбик вазелина, который мог использоваться только с одной-единственной целью, но об этом я думать не хотел.) Я вернулся в комнату и с возбуждением констатировал:
— Они любят свои прически.
— Именно! — воскликнула Аляска. — Посмотри на верхнюю полку! — На деревянном изголовье опасно балансировал гель для волос «Ста-Вет». — У Кевина эти лохмы на голове не потому, что он не причесывается по утрам. Он специально так укладывается. Он просто обожает свои прически. Оставили они свои пузырьки тут, потому что у них дома есть еще. У всех! И знаешь, почему они так делают?