Все прояснилось на следующее утро, и о такой жути у нас во дворе еще не слыхали. Людей сажали за кражу со взломом, дезертирство, поджог дома, сквернословие, беспробудное пьянство, приставание к женщинам в общественных местах, неуплату алиментов, за неплатеж по кредитам за радиоприемник или стиральную машину и за их продажу, браконьерство, проникновение в чужое жилище, езду на угнанных машинах, попытку самоубийства, посягательство на убийство, словесное оскорбление и оскорбление действием, вырывание сумочек, воровство в магазинах, мошенничество, подлог, воровство на производстве, драку и прочие неблаговидные деяния. Но Джим сотворил что-то такое, о чем я раньше никогда не слышал, по крайней мере, у себя во дворе.
Занимался он этим многие месяцы, уходил от дома километров на пять, садился в автобус и ехал туда, где его никто не знал, а потом в темных закоулках у пивных подкарауливал девочек лет десяти-одиннадцати, которые несли оттуда пинту пива своим папашам. Этот урод Джим выскакивал из своей засады в укромном местечке, пугал девчушек до смерти и проделывал всякие грязные штучки. Не пойму, зачем он это делал, убей, не пойму, но все-таки делал, и за это его и сцапали. Проделывал он это так часто, что кто-то, наверное, устроил ему засаду, потому что в один ужасный вечер его взяли и упекли в тюрягу на полтора года. Надо было слышать, что ему заявил судья. Бьюсь об заклад, этот урод не знал, куда спрятать лицо, и был готов провалиться от стыда, хотя я уверен, что многие судьи занимаются тем же, чем и Джим, если не чем-то похуже.
– Нам надо посадить вас в одиночку, – сказал судья, – не только для блага малолетних девочек, но и для вашего собственного блага. Необходимо защитить людей от таких грязных извращенцев, как вы.
После этого в нашем дворе он больше не показывался, потому что к тому времени, когда он вышел, его мамаша обзавелась новой работой и домом в Дерби, чтобы они могли обустроиться там, где их никто не знал. Насколько я помню, Джим был единственным парнем с нашего двора, о котором так расписали в газетах, и никто бы и не подумал, что он способен на такое, хотя мне кажется, что это просто подлость – выскакивать и вот так измываться над детьми.
Вот почему я думаю, что никому нельзя, как Джиму, долго цепляться за мамину юбку, иначе пойдешь той же дорожкой. И вот почему я в школе смотрю в раскрытый под партой атлас вместо того, чтобы решать примеры (наверх через Дербишир и в Манчестер, потом в Глазго, направо в Эдинбург и снова вниз в Лондон, по пути заехав к маме с папой), потому что терпеть не могу складывать-вычитать, особенно когда мне кажется, что и без этого сосчитаю деньги, которые мне подфартит добыть, когда я стану обчищать паркоматы.
Поражение и крах Фрэнки Буллера
Сидя в комнате, которую стали называть моим кабинетом, в помещении квартиры на первом этаже полуразвалившегося дома на Майорке, я пробегаю глазами по книжным полкам вокруг меня. Ряды разноцветных переплетов и пыльных обрезов придают солидный вид не только комнате, но и всей квартире, и можно себе представить, что думают гости, ненароком зашедшие туда с бокалом в руках и читающие названия. «Греческий лексикон, Гомер в оригинале. Он знает греческий! (Вовсе нет, эти книги принадлежат моему шурину). Шекспир, «Золотая ветвь», Библия с закладками из тесьмы и из бумаги. Он и это читает! Еврипид и прочие плюс дюжина рассыпающихся «бедекеровских» путеводителей. Что за блажь их собирать! Пруст, все двенадцать томов! Я их так и не осилил. (Я тоже). Достоевский. Господи, и ему все еще мало?»
И так далее в том же духе. Книги, ставшие частью меня, листы которых разрослись и скрыли голую основу моего истинного «я», того, кем я был, прежде чем увидел все эти фолианты и вообще книги, если на то пошло. Мне часто хочется одну за другой сорвать их с себя, сорвать их тени со своих уст и вырвать из сердца и аккуратно вырезать их скальпелем из мозговых извилин. Но это невозможно. Нельзя повернуть вспять стрелки часов, таращащихся на тебя с мраморной полки. Нельзя даже разбить циферблат и забыть о них.
Вчера мы навестили одного из друзей, живущего в доме, что стоит чуть дальше в долине, вдали от городского шума. И там, сидя на террасе, откинувшись на спинку шезлонга и прикрыв глаза, под мушмулой с недозревшими плодами, вдыхая исходивший от рук запах апельсинов, я услышал мерный голос кукушки, доносившийся из соснового бора на склоне горы.
Кукушка совершила то, что не под силу скальпелю хирурга. Я пронесся назад сквозь годы и вернулся в свое естественное состояние – без книг и без знаний, которые должен был из них извлечь. Нежное и напевное кукование вдруг перенесло меня далеко за горизонт, в прошлое, и я снова оказался в царстве Фрэнки Буллера.
Мы маршировали на войну, и я был одним из его армии, с веткой бузины вместо винтовки на плече и с карманами, полными гладких, плоских, тщательно отобранных камешков, которые со свистом рассекают воздух и бьют врагов прямо в лоб. Из дыр в моих парусиновых туфлях на резиновой подошве торчали пальцы ног, на мне были штопаные штаны и дырявые носки – не припомню, чтобы до четырнадцати лет носил целые носки.
Перекличка показала, что нас одиннадцать бойцов, а Фрэнки выглядел прямо-таки заправским центурионом с закинутым на плечо острым копьем – дрыном из забора длиной почти в два метра – и ржавой крышкой от мусорного бака, служившей ему щитом. Чтобы врагу казалось, что нас много, он вел нас по мосту и через поле в колонне по двое. Фрэнки был хорошим тактиком, он ведь водил местные дружины с пятнадцати лет.
В то время ему было примерно от двадцати до двадцати пяти лет. Похоже, никто, а уж сам Фрэнки – тем более, не знал его настоящего возраста, и казалось, что его родители сочли за лучшее хранить это в тайне. Когда мы спрашивали Фрэнки, сколько ему лет, он в ответ называл невероятную цифру: «Сто восемьдесят пять». За этим следовал логичный вопрос: «А когда ты школу закончил?» Иногда он презрительно огрызался: «Я туда не ходил» или же отвечал, горделиво улыбаясь: «Я ее не закончил, я оттуда сбежал».
Я носил короткие штаны, а он – длинные, так что я никак не мог определить, какого же он роста. Выглядел он великаном. У него были серые глаза, темные волосы и довольно правильные черты лица, делавшие его даже симпатичным, если бы не какая-то подростковая инфантильность, читавшаяся в его смотрящих из-под низкого лба глазах. По сложению и силе он походил на взрослого мужчину.
Мы, рядовые, автоматически произвели его в генералы, но он настаивал, чтобы к нему обращались «старшина», потому что его отец служил старшиной в Первую мировую войну.
– Моего папу ранили на войне, – повторял он каждый раз, когда мы встречались. – Он получил медаль и контузию, и оттого, что его контузило, я родился таким, какой я есть.
Он радовался и гордился тем, что он «такой, какой есть», потому что ему не требовалось весь день вкалывать на заводе и зарабатывать на жизнь, как его сверстникам. Ему куда больше нравилось водить банду двенадцатилетних мальчишек на войну против таких же подростков из другого района. Наша улица представляла собой полоску беспорядочно стоявших «спиной к спине» домов, а вражеский район был новым жилым массивом из трех длинных улиц, охватывавших нас с флангов и оставлявших нам совсем немного места, где можно было пошалить: несколько полей и садовые участки. Именно поэтому мы с ними вечно враждовали. В новых домах жили люди из трущоб в центре города, так что наши враги по свирепости не уступали нам, за исключением того, что у них не было двадцатилетнего умственно отсталого юноши, чтобы вести их в бой. Обитатели новых домов сохранили свои трущобные замашки, так что их район у нас прозвали «Содомом».
– Сегодня пойдем на Содом, – говорил Фрэнки, когда мы выстраивались в парадную шеренгу. Он не знал библейского значения этого слова и думал, что название этому району официально дал городской совет.
И вот мы шли по улице по двое и по трое, а потом строились на мосту через реку Лин. Фрэнки приказывал нам окружать всех попадавшихся на пути одиноких ребятишек, и если они добровольно не хотели поступать к нам новобранцами, он действовал по одному из трех штампов. Первый: он мог связать их бельевой веревкой и силой тащить за нами. Второй: угрожать им пытками до тех пор, пока они не соглашались пойти с нами по своей воле. Третий: бить их по голове своей жуткой ручищей и в слезах отправлять домой, чтобы те с безопасного расстояния осыпали его ругательствами. Я вступил в его банду по второму штампу и остался там в корыстных целях получения удовольствия и участия в приключениях. Отец мой часто говорил:
– Если увижу, что ты связался с этим придурком Фрэнки Буллером, я из тебя душу выну.
Хотя у Фрэнки часто случались неприятности с полицией, он никогда, даже без учета возраста, не соответствовал определению «малолетний преступник». Правоохранители регулярно грозили ему отправкой в колонию, но из-за своей придурковатости он никогда не поднимался выше планки «нарушителя общественного порядка» и не попал в цепкие лапы этого заведения. Его отец получал пенсию как инвалид войны, а мать работала на табачной фабрике, и на эти деньги они втроем жили, казалось, гораздо лучше, чем остальные семьи, главы которых годами сидели на пособии по безработице. То, что Фрэнки был единственным ребенком в семье в том районе, где в некоторых семьях насчитывалось по пять-шесть детей, оправдывалось слухами, что его отец, увидев Фрэнки сразу после его рождения, решил больше не рисковать. Другие с осторожностью сплетничали о том, что причина – в специфическом характере ранения, за которое мистер Буллер получал пенсию.
Хотя у Фрэнки часто случались неприятности с полицией, он никогда, даже без учета возраста, не соответствовал определению «малолетний преступник». Правоохранители регулярно грозили ему отправкой в колонию, но из-за своей придурковатости он никогда не поднимался выше планки «нарушителя общественного порядка» и не попал в цепкие лапы этого заведения. Его отец получал пенсию как инвалид войны, а мать работала на табачной фабрике, и на эти деньги они втроем жили, казалось, гораздо лучше, чем остальные семьи, главы которых годами сидели на пособии по безработице. То, что Фрэнки был единственным ребенком в семье в том районе, где в некоторых семьях насчитывалось по пять-шесть детей, оправдывалось слухами, что его отец, увидев Фрэнки сразу после его рождения, решил больше не рисковать. Другие с осторожностью сплетничали о том, что причина – в специфическом характере ранения, за которое мистер Буллер получал пенсию.
Когда мы разбивали лагерь в лесу, сидели вокруг костра и пекли в нем после победы ворованную картошку, мы частенько спрашивали Фрэнки, что он станет делать, когда начнется вторая великая война.
– Пойду служить, – уклончиво отвечал он.
– А куда, Фрэнки? – спрашивал кто-нибудь уважительным тоном, поскольку его возраст и сила значили куда больше, чем то, что мы, малышня, едва умели читать и писать.
Фрэнки отвечал тем, что швырял в спрашивавшего палкой. Бросать он был мастак и редко когда не попадал в плечо или в грудь.
– Ты должен называть меня СЭР! – ревел он, потрясывая руками в праведном гневе. – За это отправляйся на опушку леса и становись в караул.
Подбитый «штрафник» исчезал в кустах, схватив копье и камни.
– А куда пойдете служить, сэр? – интересовался более смышленый солдатик. Такая почтительность делала Фрэнки дружелюбнее:
– В шервудский егерский полк. Там мой папа служил. Он получил медаль за то, что во Франции за один день уложил шестьдесят трех фрицев. Он сидел в окопе, вот так… – Фрэнки разыгрывал эту сцену с потрясающим реализмом, когда посмотрел фильмы «На Западном фронте без перемен» и «Жизнь бенгальского улана». – …За пулеметом. А на заре полезли фрицы, а папа их заметил и начал стрелять. Они все лезли, но мой старик продолжал строчить – тра-та-та-та-та-та – даже когда все его друзья погибли. Старика моего к тому же ранило пулей, но он выпустил пулемет, а фрицы валились, как дохлые мухи, и все вокруг него, а когда ему на выручку подошли остальные шервудские егеря и отбросили фрицев, то перед его пулеметом насчитали шестьдесят три трупа. Так что дали ему медаль и отправили обратно в Англию.
Он оглядел нас, сидевших полукругом.
– Ну, что скажете?! – резко спросил он, словно сам совершил подвиг, а мы в этом сомневались. – Ладно, – смягчился Фрэнки, когда мы воздали должное уважение героическим деяниям его папаши, а потом приказал: – Ну-ка, быстро все искать дрова, не то костер погаснет.
Фрэнки горячо интересовался войной. Он частенько совал мне в руку пенни и велел принести газету «Ивнинг Пост», чтобы я потом прочитал ему последние военные сводки из Китая, Абиссинии или Испании, а он прислонялся к стене своего дома, глядя серыми глазами на крыши на другой стороне улицы, и повторял, как только я останавливался, чтобы перевести дух:
– Давай-давай, Алан, почитай мне еще. Почитай-ка мне снова про Мадрид…
Фрэнки был великаном и к тому же храбрецом, который строил нас в шеренгу и заставлял залечь в ямки на поле перед железнодорожной насыпью, защищавшей подступы к улицам Содома. Обычно мы ждали час, все двенадцать малышей, вжавшись лицом в землю, ощупывая палки и стараясь не греметь камнями в карманах. Если кто-то шевелился, Фрэнки угрожающе шептал нам:
– Если кто еще шелохнется, получит от меня палкой.
Мы лежали в трехстах метрах от насыпи. Под нами стлалась густая сочная трава, которую Фрэнки жевал целыми пучками, говоря при этом, что больше никому есть ее нельзя, потому что она ядовитее белладонны. Если мы ее попробуем, то умрем через пять минут, продолжал он, но ему она нипочем, потому как его ни одна отрава не берет. Какая-то волшебная сила берегла его от гибели. Он был колдуном, а у всех остальных трава в момент сожжет кишки.
От станции отошел курьерский поезд и набрал скорость на повороте, скрыв из виду розовые крыши Содома, пока мы, оторвав от травы головы, стали считать вагоны. Потом мы увидели противника – несколько стоявших на рельсах фигурок. Они размахивали палками и увлеченно швыряли камни в собравшуюся внизу насыпи большую лужу.
– Это содомская банда, – перешептывались мы.
– Тихо вы, – прошипел Фрэнки. – Сколько их там?
– Не разберу.
– Восемь.
– К ним еще подходят.
– Представьте, что они – немцы, – велел нам Фрэнки.
Один за другим они спустились по склону и перелезли через ограду на нашу сторону. На насыпи они орали и что-то кричали друг другу, но как только оказались в поле, пошли плотной кучкой, стараясь не шуметь. Я насчитал девятерых, заметив, как кто-то еще нагло вторгался на нашу территорию через железную дорогу. Я вспомнил, что нас одиннадцать человек, и пока ждал сигнала к атаке, все твердил сам себе:
– Уже скоро, совсем скоро.
Фрэнки пробормотал последние приказания:
– Вы – налево, а вы – направо. Мы – по фронту. Надо их окружить.
Единственная военная победа, которую он признавал, это – окружить и пленить.
Он вскочил на ноги, воинственно размахивая железным копьем и щитом. Мы поднялись вслед за ним и, растянувшись в цепь, медленно двинулись вперед, швыряя камни в сгруппировавшегося противника с такой быстротой, какую могли обеспечить наши ручонки.
Это была обычная стычка. Не имея Давида, чтобы противостоять нашему Голиафу, они бросили несколько камней, не попав в цель, беспорядочно ринулись к ограде, перелезли через нее и ринулись по насыпи к рельсам. Кого-то из них задело камнями.
– Пленные! – заревел Фрэнки, но они рванулись вперед и ускользнули в последний момент. Несколько минут продолжалась перестрелка камнями между полем и насыпью, а наши фланги не могли продвинуться вперед и окружить их. Из вражеских рядов на верху насыпи раздались ликующие крики, потому что между путями у них хранился резерв из заранее заготовленных камней, а у нас под ногами была трава, и нам не найти боеприпасов, как только мы опустошим карманы. Если они сомкнутся и контратакуют, нам придется отступить на полкилометра, прежде чем мы найдем камни у моста.
Фрэнки понял это в одну секунду. В такие же переделки мы попадали и раньше. Теперь и у нас появились раненые. Кто-то попятился назад. Кому-то подбили глаз. У меня по голове текла кровь, но я покуда не обращал на это внимание, потому как куда больше боялся заполучить хорошенькую взбучку от отца за то, что ввязался в драку, чем крови и несильной боли. («Ты опять болтался с этим Фрэнки Буллером, так ведь?» Бац. «Я тебе что говорил? Не связываться с ним, так?» Бац. «А ты меня не слушаешься, так ведь?» Бац. «Ты что, хочешь водиться с Фрэнки Буллером и стать таким же дебилом, как он, так?» Бац-бац.)
Мы дрогнули. У меня в карманах почти не осталось камней, а руки болели от непрерывных бросков.
– А что, если нам рвануть в атаку?! – крикнул Фрэнки.
На его вопрос был только один ответ. За него мы бросились бы в огонь и в воду, стоило ему попросить. Возможно, он заводил нас в такие переделки, откуда не было пути к отступлению, чтобы испытать дивное чувство победы или смерти.
– Да! – хором прокричали мы.
– Ну, тогда… – Он набрал в легкие побольше воздуха и что есть мочи заорал: – В АТАКУ!
За несколько секунд он огромными шагами одолел сто метров и уже перелезал через ограду. Камни, брошенные «содомскими», с грохотом барабанили по его щиту. У нас не было импровизированных копий и крышек от мусорных ящиков, как у нашего командира, так что мы продвигались вперед медленнее, швыряя последние камни в столпившихся на насыпи противников.
Когда мы влезли на ограду справа и слева от него, Фрэнки уже карабкался по склону в нескольких метрах от неприятеля. Он все время подгонял своих фланговых, чтобы те поспешили и окружили противника, и размахивал своим грозным железным копьем почти у самих лиц противников. С нерешительных шажков мы вдруг перешли на бег на обоих флангах, одним рывком добравшись до рельсов, чтобы пополнить запас снарядов. А в это время Фрэнки продолжал наседать на них с фронта.
Они рассыпались и побежали вниз по насыпи на улицы Содома, под защиту рядов розовых домов с уже ободранными и исцарапанными дверями, где, по слухам, они складывали уголь в ванных (чему мы втихаря завидовали: ведь они служили удобным и просторным хранилищем угля поближе к кухне) и в палисадниках развешивали браконьерские сети.
Когда у женщин с нашей улицы истощался запас ругательств, которыми они осыпали Фрэнки Буллера за то, что тот втягивал их детей в драки, результатом которых становились синяки, пробитые головы и изорванная одежда, они обзывали его «дикарем». Однако Фрэнки воспринимал это прозвище как знак уважения и рассматривал его как синоним храбрости и бесшабашной удали. «Зачем ты опять гоняешь с этим чертовым дикарем?» – спрашивала мамаша ребенка, раздирая старую отцовскую рубаху на повязки или на заплаты. И перед тобой тут же представала фигура Фрэнки, дико и яростно размахивавшая копьем и крышкой от мусорного бака, прыгавшая вверх-вниз, прежде чем повести свое войско на битву. Когда брали пленных, он приказывал привязать их к дереву или забору, а потом велел войску сплясать вокруг них боевой танец. После представления, в котором он принимал участие, облачившись в свои жуткие доспехи, Фрэнки приказывал где-нибудь рядом развести костер и принимался орать, что запытает пленных до смерти. Как-то раз он в своих угрозах зашел так далеко, что кто-то из нас пустился наутек и уговорил отца Фрэнки пойти разобраться со своим сынком и освободить пленных. И вот мистер Буллер и еще двое мужчин, один из них – мой отец, быстро спустились по мостовой лесенке. Они спешно шли через поле – невысокий, коренастый, хмурый Крис и лысый Буллер с отвислыми усами. Но тот же, кто поднял тревогу, тайком вернулся в лагерь Фрэнки и всех предупредил, так что когда трое мужчин прибыли на «место преступления», готовые задать Фрэнки трепку и отвести его домой, то не нашли там никого и ничего, кроме затоптанного костра и до смерти напуганной, но невредимой пары «военнопленных».