— Надо заглянуть в окно, — предложил я.
Ветров молча утвердительно кивнул головой. Оперся об стену руками и предложил мне взобраться на его плечи. Мы осмотрелись. Туманная улица была пустынна. Я взлез ему на спину и уже хотел было, взявшись за карниз, стать на его плечи. Но вдруг был кем–то сзади схвачен, легко поднят на воздух и с высоты сажени брошен на землю. Я больно ушибся, но сознание не потерял. Возле меня заревели хриплые голоса, послышалась отборная матерщинная ругань и смех. Потом чей–то властный, зычный басок приказал:
— Несите их, ребята, в дом — скорее, через сад.
Кто–то грубо схватил меня под мышки и потащил. Мои ноги волочились по земле. Все было ничего, пока меня тащили по ровному месту. Но когда стали втаскивать по лестнице, и мои ноги пошли выбивать по железным ступенькам частую дробь, я застонал от сильной боли. Однако ж, мои мучения на этот раз были не продолжительны.
Над моими ушами раздался стук сапогов и звон шпор. Тот же властный голос сказал:
— Доктор — приведите их в чувство.
Я молча открыл глаза. Увидел перед собой нашего санаторского врача в черном фрачном костюме и рядом с ним офицера в сединах, одетого в полную форму полковника царской армии.
— Этот в сознании, — сказал доктор, указывая на меня. — Вы пока займитесь им, а я этим…
— Посадите его на стул, — приказал полковник двум растерянного вида мужикам, стоявшим у дверей. — Не мешкать.
Мужики подбежали ко мне, подняли и усадили на стул. Полковник расселся напротив в кресло.
— Не ушиблись ли, любезнейший? — осведомился он с нежной улыбкой. — И охота же вам толкаться по ночам и засматривать в чужие окна!
Я молчал.
— Но, может быть, вы и ваш товарищ просто любители пикантных картинок. А? Насчет всяких там раздеваний и одеваний. Тогда несколько неудачный объектец избрали вы. Лучше бы заглянули в окошко, например к невесте здешнего предисполкома. Она в этом отношении откровенна и занавесочки у нее невысокие.
От полковника несло водкой.
— Или, может быть, вы не знали, что этот дом — доктора Павла Ивановича?
Я молчал и следил за тем, как доктор давал нюхать что–то из пузырька Ветрову. Ветров лежал пластом без малейших признаков жизни. Полковник достал роскошный золотой портсигар, бережно извлек оттуда папироску и предложил мне: «Хорошие папироски».
Я сказал, что не курю.
— Не курите? Напрасно. Ну‑с, так что же вы делали здесь под окнами, мой милый?
Я сказал — что мы вдвоем случайно проходили мимо этого дома, услышали шум и пение. Решили удовлетворить праздное любопытство.
— Хе–хе–хе! — отрывисто засмеялся полковник. — Воистину праздное — и для этого вы полчаса, а ваш коллега полтора часа торчали на той стороне улицы?
Как видно, они все знали. Я решил отмалчиваться.
— Так как же, голубчик? Вы что же не изволите отвечать? Павел Иванович, он из вашей санатории?
— Да, — буркнул доктор. — Это коммунист — друг ПредЧК.
Я следил, как голова Ветрова безжизненно покачивалась на руках у доктора.
— Ага, вот что! — ласково и игриво изумился полковник и затем обратился ко мне: — Ну и шутник же вы, я вижу, милорд… Но шутки в сторону, собака! Говори, шпион, — что вашим известно об нашем восстании? Говори сию же минуту, иначе расстреляю.
Черты лица полковника исказились. Он занес свой огромный кулак надо мною. — Говори, мерзавец!
Я сразу сообразил, что нужно прикинуться хорошо знающим о восстании. Я хотел ложью напугать его и спутать у них карты. В своей смерти я нисколько теперь не сомневался.
— Мы знаем все, — твердо сказал я. — Но восстанию не бывать! Из губернии сюда движется войско. Вы все на нашем учете. Не пройдет и двух дней, как все вы будете в ЧК.
— В ЧК? — вскричал полковник. — Врешь, мерзавец — мы не будем ждать и одного дня ради вашего удовольствия. Мы завтра же, мы сегодня же устроим восстание. Полковник вытер пот с лица раздушенным платком.
— Пока что, я удовлетворен. Павел Иванович, отправьте их куда–нибудь. Они мне больше не нужны. А завтра вас, голубчики–коммунистики, мы расстреляем или повесим.
Врач, не глядя на меня, ответил: — Я их отправлю в сумасшедший дом. Он в стороне. Туда я проектирую отправлять всех этих.
— Там же удобно и расстреливать. Я вызову сейчас закрытую карету и переброшу их туда. Там все готовы.
Полковник и доктор вышли из комнаты. Мужики у дверей внимательно уставились на меня. — Караулят, — подумал я. В полураскрытую дверь, куда ушли доктор и полковник, слышались шум, смех и звон бьющегося стекла. Крики. Особенно выделялся чей–то женский грубый смех. Мне показалось, что там смеялась наша санаторская толстуха фельдшерица, именно ее смех слышался мне теперь. Внезапно шум прекратился, и в тишине раздался зычный голос полковника.
— Господа, мы прослежены. Через два дня будут здесь красные войска. Нужно действовать немедленно, пока на нашей стороне сила. Минута благоприятная. Сегодня, сейчас же — сбор. Арестовывать всех причастных к коммунизму, но самочинно никого не расстреливать.
— Хи–хи–хи, — пьяно засмеялся кто–то.
Полковник продолжал: — арестованных отправлять сюда, оцепить санаторию. Совет. Партком. Чтобы ни один сочувствующий советской власти не был на свободе. Каждая минута дорога. Действуйте энергично. Господа командиры, штаб здесь. Командир отряда — выставить заставы на все дороги. Господа, в решающую минуту выпьем все за единую и неделимую Россию–матушку! За наше верховное командование. Ура!
— У–р–р‑р–а–а‑а‑а! Заревел десяток голосов. Затем крикливый голос санаторского доктора прорезал тишину.
— Господа, выпьем за счастье великого многострадального русского крестьянства — который не…! — Но ему не дал закончить полковник. Он крикнул: — Довольно тостов! Время действовать. Командиры по своим местам, шагом марш!
Раздался стук и грохот отодвигаемой мебели, звон шпор и хлопанье дверей. Потом в доме наступила тишина. Только по временам тишину нарушали телефонные звонки и стоны очнувшегося Ветрова.
А через час нас усадили в закрытую карету и повезли.
* * *Здесь обрывается рукопись Михеева, но по его рассказам и, отчасти, по сведениям, полученным от других, я решил закончить эту повесть о действительно бывшем с покойным другом моим Михеевым и другими товарищами из Н‑ой организации.
Глава третья
Забрезжили предрассветные отблески. Михеев вскочил с койки. В полумраке, осторожно шагая, подошел к окну. Снаружи перед окном, закрывая собою все, шла черная стена. В окно с обеих сторон была вделана железная массивная решетка. Михеев обошел осторожно вокруг комнаты. На ощупь, что его очень поразило стены и пол были обиты мягкой материей. «Похоже на ватное одеяло», подумал Михеев. Сел на койку. Койка тоже была обита толстой мягкой материей и наглухо прикреплена к полу. Другой мебели в комнате не было. Михеев подошел к дверям. Массивная дверь была, как и стены, обита мягкой материей. На высоте повыше груди в двери Михеев нащупал железный глазок. Сомнений не могло быть. Его посадили в камеру для буйно–помешанных.
— Как глупо! Вот ведь, как глупо! — вырвалось у него шопотом восклицание. — И как был прав Федор. Вмешался в незнакомое дело и не только что не принес пользы, но навредил. Кроме того, что меня и Ветрова расстреляют, погибнут сотни. А если бы я послушался Федора, то — кто же его знает — может быть, через пару дней здесь был бы целый полк красноармейцев и тогда бы ничего не произошло. Дураки. Ах, дураки были мы!
Кругом — тихо. Михеев ощущал глухой стук своего сердца. Тук–тук–тук. И ему стало жаль себя. Не смерть страшна. А обидна бессмысленность жертвы. Погибнуть хорошо в бою, в борьбе… Но тут… Расстреляют, повесят или будут пытать.
Всплыла картина казненных в Михайловском. Раздробленные головы, изрезанные груди в куски…
Мелькнула мысль о том, что лучше было бы ему уехать тогда с Петей в город. Михеев в потемках почувствовал стыд, кровь бросилась ему в лицо. «Вот этого еще не доставало. Смалодушничал».
Он, позабыв предосторожность, принялся быстро расхаживать по камере. Мягко стучали сапоги о пол.
В окно уже падало много света. Черная стена, заслонявшая от Михеева весь мир, оказалась красной кирпичной с желтыми потеками смазки. Стены и пол комнаты стали светло–серыми.
Михеев опять прилег на койку. Горела голова. Где–то по–соседству вдруг забулькали сдавленные воющие крики. Мороз пробежал по коже. «Фу–ты, чорт, что они хотят сделать со мной? Неужто думают мстить? Конечно. Они могли бы убить меня еще вчера».
Михеев лег на спину, крепко зажал ладонями глаза.
* * *Наступили часы полузабытья, воспоминаний. И все время, как молотком, дробила мозг одна мысль. «На муки, на смерть. На муки, на смерть».
Михеев лег на спину, крепко зажал ладонями глаза.
* * *Наступили часы полузабытья, воспоминаний. И все время, как молотком, дробила мозг одна мысль. «На муки, на смерть. На муки, на смерть».
* * *Вспомнился завод, на котором работал он с 8‑ми лет и отработал ровно 10 годов. Раздувал маленькие меха, таскал кокс. Подметал полы. Чистил инструменты. Собирал стружки, железные опилки, обрезки.
Пылали печи. Ослепительно сияло раскаленное железо, гудели большие и малые меха. Под громкими ударами молотков сыпались фонтаны огненно–красных искр.
* * *А полотно с рисунками его жизни разворачивалось все дальше. На 23 году попал он на работу в Питер. Подружился с Ваняткой–столяром. Ванятка был разбитной парень. По праздникам он носил неизвестно почему студенческую фуражку, курил дорогие папиросы и любил блеснуть «иностранственным» словом. Через него попал Михеев в «конспирацию» — в подпольный кружок. Прошло два года, и превратился Михеев в большевика–пропагандиста. Был арестован 1‑го мая во время речи на массовом собрании за городом.
* * *Вот конспирация. Собрание по 5–10 человек. По чердакам, подвалам, при свете свечей, ночников. Горячие споры, речи, долгие ночи напролет. Снег ли падает за окном, месяц ли бросает на дырявый пол свой желтый свет, всё споры и споры. Расходятся. За пазухами политические книжки, газеты, все это нужно раздать заводским ребяткам или расклеить на видных местах.
— Эй, берегись! — кричит сторожевой товарищ. — Крючок! — И бегут все сломя голову, трепетно прижимая к груди пучки бумаги.
Вот пивная. Звон, гам, крики, песни. Туманится воздух от табачного дыма. Вокруг Михеева сидят в тесном кругу четыре рабочих. Пьют пиво и слушают его страстные речи. Кивают изможденными, морщинистыми, в сединах головами.
— Правильно. Верно, товарищ. В самую точку, Нужно объединяться. Да, сила… большая у них, у буржуев. А что правда — то да. Нас много, а их мало.
И пьют рабочие. Гневно говорят. Там, смотришь, и всплакнет кто из них: «Эх ты, жизть–то. Едят тебя мухи с комарами. Тяжко — ох!»
Как много пережито, и как мало сделано!
* * *Загремел в дверях замок. Дверь распахнулась, и в камеру вошел громадного роста детина, на нем был одет белый докторский халат.
Михеев вскочил на ноги.
— Пожалуйте за мной, — сказал детина. Почему–то тупо ухмыльнулся, вытер указательным пальцем нос, обтер палец о фартук и показал им на дверь.
— Пожалуй–ка.
— Куда? — спросил Михеев.
— А там узнаешь. Пожалуйте. — И парень опять ухмыльнулся. — Пойдем.
Михеев повиновался. Они шли узким коридором вниз. Из–за решеток оконцев в дверях камер на них смотрели безумные лица больных. Подошли к угловым дверям в конце коридора. На них красовалась большая готическая надпись «Кабинет главного врача», парень открыл дверь без стука и втолкнул Михеева в кабинет. В кабинете за письменным столом сидел санаторский врач — с волчьей улыбкой на гладко выбритом лице. По левую руку от него к креслу прилепился санаторский седобородый старик фельдшер. Оба они внимательно смотрели в лицо Михеева.
— Как спали? — спросил врач. — Как вам нравится новоселье? Михеев промолчал.
— Вы не знаете последних новостей. Восстание — совершившийся факт. Все ваши друзья арестованы и находятся здесь — пока, разумеется. Мы соединились с мамонтовской кавалерией. Все ваши завтра будут опрошены. Коммунисты и активисты будут расстреляны.
Доктор помолчал. Постучал пальцами о сукно стола. Михеев стоял с деланным безразличием на лице. Доктор поморщился.
— Вы присядьте, — указал он на кресло. — Мы и сидя сумеем договориться. Только что перед вашим приходом, за ложь и за упорство был мной направлен в общую камеру для тихопомешанных ваш друг — военкомбриг Ветров.
Михеев вздрогнул. Но промолчал.
— Какой вы апатичный, — процедил доктор сквозь зубы. — Даже не узнаете, что стало с вашими друзьями?
— Что вы хотите от меня? — почти крикнул Михеев.
— Успокойтесь. Очень небольшой услуги. Нам нужно, чтобы, во–первых, вы сознались в том, что вы и ваши товарищи большевики получают по 10 тысяч рублей золотом в месяц.
— Ведь вы же знаете, что это ложь.
— Я ничего не знаю. И даже убежден в обратном. — Доктор нагло оскалил зубы.
— Потом вы дадите нам расписку, что вы больше не будете грабить крестьян отнимать у них все добро, насиловать жен и дочерей, прокучивать в разврате все награбленное. Эта расписка нам нужна. И потом — еще секунду — вы дадите подписку в том, что больше не будете ходить оправляться в церкви по примеру ваших друзей, за это мы вас простим и освободим. Идите на все четыре стороны. Мы незлопамятны. Ну‑с?
— Это все??!!
— Нет, не все. Если же вы этого не исполните, то мы вынуждены будем оставить вас в этом доме… и, может быть, даже прибегнуть к лечению — водолечению и лечению внушением… А внушение, знаете ли, бывает разное.
— Это все?!! — Михеев был красен от гнева.
— Да, все, — доктор оскалил зубы.
— Подлец, негодяй! Внеклассовый мошенник! — раздался звонкий звук пощечины. — Вот, получи тебе и твоим друзьям, это за меня и за моих товарищей! Жаль, что большего дать не могу.
Доктор вскочил во весь рост. Потирая ладонью ушибленную щеку, нахмурился, процедил: — Уведите его. Вы видите — это буйнопомешанный. В карцер и холодное обливание на голову…
— Так вот какие негодяи скрываются под халатом врача. Товарищи… — быстро обернулся Михеев к служителям. — Я не сумасшедший. Я ваш…
— Выводите скорей, — прервал его пронзительный окрик доктора. — Он будет сумасшедшим! Ну!!!
Два служителя в белых фартуках подхватили Михеева под руки и почти вынесли на руках из кабинета.
Промелькнули темные коридоры, лестницы, и снова за Михеевым захлопнулась дверь с железным глазком. Гнев немного поутихнул, и Михеев уже ругал себя за то, что вспылил. «Все равно — смерть. Притворился бы, что на все условия согласен, пообещал бы на митинге разбить большевиков… Ну, выступил бы и произнес речь. Показал бы им, как умирают большевики. Хотя не дали бы говорить. Сразу заткнули бы рот. Что теперь они со мной будут делать?»
* * *У дверей послышались голоса. Щелкнул ключ в замке. Двери раскрылись настежь. В камеру вошли три служителя и старик фельдшер.
— Пожалуй–ка, барин большевик, с нами помыться, — сказал фельдшер. Его глаза злобно и остро поблескивали из–под седых бровей.
— Гы–гы–гы, — заржали санитары. — У! Вот так точно… Гы–гы. Попарится ваша светлость. Пожалуйте–ка. Гы.
Санитары цепью стали подходить к нему.
— А он вроде как быдто тово, здоровый, — сказал один санитар, молодой, безусый, скуластый, здоровый парень.
— Вот распусти–ка слюни — он тебе тово и цапнет…
— Прикидывается, стервец, — назидательно сказал его сосед, человек с перебитым пополам носом. Казалось, что у него вместо одного торчали два носа.
— Ну–ну, живей! — окликнул их фельдшер. — Бери и тащи его без разговоров.
— Куда вы меня, товарищи? — спрашивал схваченный и влекомый по коридору Михеев. Но ответа не получил. В конце коридора его втолкнули в светлую ванную комнату, быстро раздели донага.
— Холодный душ. На голову. Лейте прямо из ведра, — приказал фельдшер.
— Товарищи, — крикнул Михеев, — я вовсе не больной, я здоров… Эти люди…
— Эй! Заткните ему глотку, — приказал фельдшер. — Чтобы без криков — другим беспокойство. Ну–ну.
Санитар с перебитым носом взял со скамьи какую–то мокрую тряпку и с силой воткнул ее в рот Михеева.
Потом пошли муки. Голову и все тело обливали холодной, почти ледяной водой. Ведро за ведром. Вода забиралась в уши, в нос, не давала дышать. Сжимала железными обручами голову. Жгла и замораживала мозг.
Тело Михеева вдруг повисло бессильно. Он впал в обморочное состояние.
— Отнесите его обратно в камеру… Да так несите — там оденете…
— Вот проклятый, — прошептал фельдшер, наклонившись над телом Михеева, — это тебе за моих расстрелянных детей, за сына и дочь, за позор!
* * *После дневных истязаний и обморока наступило состояние полного безразличия. Казалось, что раскалывалась голова. Болел рот. Воспалились глаза. Не было успокоения, не было забытья. Не было мысли. Все было безразлично, неинтересно — и боль, и неизвестность. Неподвижно лежал Михеев на койке. Смотрел воспаленными глазами прямо перед собою.
Погасли последние отблески дня. В камере сгустился мрак. Он все лежал, не шевельнувшись.
Неожиданно приоткрылся железный глазок двери. Брызнул потоком электрический свет и образовал светлый круг на полу.