Дин выступил вперед, чтобы открыть дверь. Выбрал нужный ключ из связки, висевшей на кольце, и вставил его в замок. Уэртон ожил в тот самый момент, когда Дин повернул ключ и потянул за ручку. Резкий, пронзительный вопль сорвался с его губ, вопль, от которого Гарри на мгновение остолбенел, а Перси Уэтмор вышел из строя до конца игры. Я услышал этот вопль через приоткрывшуюся дверь и поначалу не связал его с человеком. Я подумал, что во двор каким-то образом попала собака и ей крепко досталось: может, кто-то из пребывающих в дурном настроении заключенных ударил ее мотыгой.
Уэртон поднял руки, развел их в стороны, накинул цепь Дину на шею и начал его душить. Дин сдавленно вскрикнул и рванулся вперед, под электрический свет нашего маленького мирка. Уэртона это вполне устроило, он даже дал Дину пинка, чтобы тот двигался побыстрее. При этом он орал что-то нечленораздельное и хохотал. Не забывал он и про цепь, натянул ее как можно сильнее и возил взад-вперед, словно ножовку.
Гарри подскочил к Уэртону, схватил его за волосы и со всей силы ударил кулаком в челюсть. У него были и дубинка, и револьвер, но от волнения он про них забыл. У нас и раньше возникали проблемы с заключенными, но никому не удавалось застать нас врасплох. Кроме Уэртона. Парень заманил нас в западню. Таких артистов я не встречал. Ни до, ни после.
И силой его природа не обидела. Куда только подевались вялость и обреченность. Гарри потом говорил, что у Уэртона не мышцы, а стальные канаты. Они уже находились у стола дежурного. Уэртон метнулся влево, и Гарри слетел с его спины, ударился о стол и распластался на полу.
— Ну что, парни? — гоготал Уэртон. — Веселенькая заварушка, да? Все как надо?
С воплями и хохотом он продолжал душить Дина. Почему нет? Уэртон не хуже нас знал, что на тот свет мы можем отправить его только один раз.
— Врежь ему, Перси, врежь! — крикнул Гарри, пытаясь подняться. Но Перси лишь стоял с дубинкой в руках, вытаращив глаза. Ему выпал шанс, которого он ждал, представилась возможность использовать свою любимицу по прямому назначению, но он перетрусил и, наверное, вообще позабыл о дубинке. Да уж, это тебе не запуганный маленький француз и не черный гигант, едва понимающий, какая в нем силища. Сейчас перед Перси был сам дьявол во плоти.
Я выскочил из камеры Уэртона, отбросив папку и вытаскивая револьвер тридцать восьмого калибра. Второй раз за день я забыл про свою болезнь. Я не сомневаюсь, что другие, глядя на Уэртона, видели тупое лицо и пустые глаза, но передо мной предстал другой Уэртон. Я видел не лицо, а звериную морду. И на морде этой нельзя было прочесть ничего разумного, лишь хитрость… безжалостность… и радость. Да. Он делал то, ради чего появился на свет. Место и обстоятельства значения не имели. А еще я увидел побагровевшее, раздувшееся лицо Дина. Уэртон углядел револьвер и развернул Дина так, чтобы он оказался между нами. Поэтому, выстрелив, я мог попасть скорее в надзирателя, чем в заключенного. А из-за плеча Дина сверкающий синий глаз Уэртона вопрошал, рискну я нажать на спусковой крючок или не посмею.
Часть третья Руки Коффи
Глава 1
Проглядывая уже написанное, я обнаруживаю, что назвал Джорджия Пайне, место, где я теперь проживаю, домом престарелых. У владельцев этого заведения мой приговор не вызвал бы восторга. Согласно буклетам, что лежат в приемной и рассылаются перспективным клиентам, Джорджия Пайне — «многофункциональный комплекс, в котором обеспечены все условия для проживания пожилых людей». Имеется даже, если верить буклету, Центр развлечений. Люди, которые здесь живут (буклет нигде не называет нас обитателями, а вот со мной такое иной раз случается), знают, что это всего лишь комната с телевизором.
Многие думают, что я заносчив, потому что редко захожу в эту комнату, но причина в том, что меня тошнит не от людей, которые сидят вокруг телевизора, а от передач, которые по нему показывают. Опра, Рики Лейк, Кэрни Уилсон, Роланда[23]… Мир рушится на наших глазах, а тут сплошные разговоры о том, как бы потрахаться, которые ведут женщины в коротких юбках и мужчины в расстегнутых рубашках. Да ладно, не судите, да не судимы будете, как учит нас Библия, вот и мне хватит ворчать. И потом, если б я хотел проводить время в ином обществе, то всегда мог бы переселиться в мотель «Счастливые колеса», куда каждую пятницу и субботу по вечерам мчатся патрульные машины с включенными сиренами и мигалками. Моя близкая подруга Элейн Коннолли полностью со мной согласна. Элейн восемьдесят, она высока и стройна, спина прямая, глаза ясные. Утонченная, интеллигентная женщина. Ходит она очень медленно, плохо гнутся пальцы, артрит, знаете ли, но зато у нее прекрасная длинная шея, лебединая шея, и роскошные волосы, которые красиво падают на плечи, если она их распускает.
А главное, она не считает меня заносчивым. Мы проводим вместе много времени, Элейн и я. Если б не дожил до столь преклонного возраста, я бы, наверное, мог сказать, что она моя дама. Однако иметь близкую подругу, и только подругу, совсем неплохо, а иной раз очень даже хорошо. Множество проблем, которые возникают у дам с кавалерами, для нас просто не существуют. И хотя я знаю, что никто моложе, скажем, пятидесяти мне не поверит, берусь утверждать, что иногда угли лучше костра. Странно, конечно, но все-таки верно.
Короче, днем телевизор я не смотрю. Гуляю, читаю, а последний месяц или чуть больше в основном пишу мемуары среди горшков с цветами на веранде. Я думаю, там больше кислорода, а он способствует воспоминаниям.
Когда же я не могу уснуть, то спускаюсь вниз и включаю телевизор. «Домашнего театра» или чего-то такого в Джорджия Пайне нет, полагаю, это развлечение слишком дорого для нашего Центра развлечений, но к наиболее распространенным кабельным каналам мы подключены. Сие означает, что у нас есть «Канал американского фильма». Тот самый (объясняю тем, кто к нему не подключен), по которому фильмы показывают в основном черно-белые, а женщины в них никогда не раздеваются. Для такого старого пердуна, как я, оно, может, и к лучшему, потому что фильмы эти меня успокаивают. Не раз и не два я засыпал на этой ужасной зеленой софе перед телевизором, когда на экране Френсис Говорящий Мул вновь вытаскивал стилет Дональда О’Коннора из огня, или Джон Уэйн очищал Додж от бандитов, или Джимми Кэгни[24] называл кого-то грязной крысой, чтобы тут же выхватить револьвер. Какие-то из этих фильмов я смотрел со своей женой, Джейнис (не только моей дамой, но и лучшей подругой), и они тоже меня успокаивают. Одежда, которую носят актеры, их походка, манера разговора, даже просто музыка — все меня успокаивает. Они напоминают мне (полагаю, дело именно в этом) о тех временах, когда я, мужчина, твердым шагом ходил по земле и еще не превратился в побитого молью реликта, доживающего свой век вместе со стариками, для многих из которых подгузники и резиновые трусы — необходимый атрибут одежды.
А вот в том, что я увидел этим утром, не было ничего успокаивающего. Абсолютно ничего.
Элейн иной раз присоединяется ко мне, чтобы посмотреть программу «Для ранних пташек», начинающуюся по КАФ в четыре утра. Она не говорит почему, но я и сам знаю, что у нее жуткие боли, вызванные артритом, а лекарства, которые ей дают, уже не помогают.
В то утро, вплыв в телевизионную комнату в белом махровом халате, Элейн застала меня на просиженной софе. Я наклонился над высохшими палками, в которые превратились мои ноги, и, обхватив руками колени, пытался утихомирить сотрясающую меня дрожь. Все тело пробирал холод, лишь одно место осталось теплым — пах, словно вновь вернулась урологическая инфекция, так докучавшая мне осенью 1932 года — осенью Джона Коффи, Перси Уэтмора и Мистера Джинглеса, дрессированного мышонка.
Опять же осенью Уильяма Уэртона.
— Пол! — воскликнула Элейн и поспешила ко мне, поспешила, насколько позволяли пораженные артритом суставы. — Пол, что с тобой?
— Все будет хорошо. — Едва ли мои слова, сопровождаемые перестуком зубов, звучали убедительно. — Дай мне пару минут, и все придет в норму.
Она села рядом, обняла меня рукой за плечи.
— Я в этом уверена. Но что случилось? Господи, Пол, на тебя больно смотреть. Ты словно увидел призрак.
— Я и увидел, — подумал я, но широко раскрывшиеся глаза Элейн подсказали, что я озвучил свою мысль. — Не совсем призрак. — Я. похлопал ее по руке (осторожно, очень осторожно). — Еще минута, Элейн, и все… Господи!
— Призрак из тех времен, когда ты служил надзирателем в тюрьме? — спросила она. — Из тех времен, о которых ты пишешь на веранде?
Я кивнул.
— Я работал в коридоре смертников…
— Я знаю.
— Только мы называли его Зеленой милей. Из-за линолеума на полу. Осенью тридцать второго года к нам доставили этого парня… сумасшедшего… звали его Уильям Уэртон. Ему же нравилось называть себя Крошка Билли, он даже вытатуировал эти слова на руке. Молодой парень, но опасный. Я до сих пор помню, что написал о нем Кертис Андерсон, тогдашний заместитель начальника тюрьмы: «Отличается дикой необузданностью, чем и гордится… Уэртону девятнадцать лет… Ему на все наплевать». Последнюю фразу он подчеркнул дважды.
Я кивнул.
— Я работал в коридоре смертников…
— Я знаю.
— Только мы называли его Зеленой милей. Из-за линолеума на полу. Осенью тридцать второго года к нам доставили этого парня… сумасшедшего… звали его Уильям Уэртон. Ему же нравилось называть себя Крошка Билли, он даже вытатуировал эти слова на руке. Молодой парень, но опасный. Я до сих пор помню, что написал о нем Кертис Андерсон, тогдашний заместитель начальника тюрьмы: «Отличается дикой необузданностью, чем и гордится… Уэртону девятнадцать лет… Ему на все наплевать». Последнюю фразу он подчеркнул дважды.
Рука, что обнимала мои плечи, теперь поглаживала спину. Я начал отходить. В этот момент я любил Элейн Коннолли всем сердцем и мог бы зацеловать ее, о чем и сказал. Может, и следовало зацеловать. В любом возрасте одиночество и испуг не в радость, но особенно они ужасны в старости. Но думал я о другом — моих незавершенных мемуарах.
— Ты права… я как раз писал о появлении Уэртона в блоке Е, о том, как он, еще не войдя в блок, едва не убил Дина Стэнтона, одного из парней, которые со мной работали.
— Как ему это удалось? — спросила Элейн.
— Причин две: целеустремленность и легкомыслие, — мрачно ответил я. — Целеустремленность со стороны Уэртона и легкомыслие со стороны надзирателей, которые привезли его. Главная ошибка — слишком длинная цепь, соединявшая наручники Уэртона. Когда Дин открывал дверь блока Е, Уэртон находился у него за спиной. Еще два надзирателя стояли по бокам, но Андерсон оказался прав: Дикий Билл плевать хотел на такие мелочи. Он перебросил цепь через голову Дина и начал его душить.
Элейн содрогнулась.
— Я все думал об этом, не мог заснуть, поэтому и спустился сюда. Включил КАФ, решил, что покажут фильм, который меня успокоит, или ты придешь на свидание и порадуешь меня своим присутствием…
Она рассмеялась и поцеловала меня в лоб над самой бровью. Когда это проделывала Джейнис, у меня по всему телу бежали мурашки. Побежали они и сейчас, после поцелуя Элейн. Выходит, с возрастом не все меняется.
— А показывали гангстерский фильм сороковых годов «Поцелуй смерти».
Я почувствовал, что меня вновь начинает прошибать дрожь, но сумел подавить ее.
— С Ричардом Уидмарком. Я думаю, в этом фильме он впервые получил большую роль. Мы с Джейнис его не смотрели, мы обычно не ходили на фильмы про полицейских и гангстеров, но я где-то читал, что Уидмарк блестяще исполнил роль преступника. Могу это подтвердить. Исполнил блестяще. Бледный такой… не идет, а крадется… всегда называет людей «парнями»… говорит о нытиках… о том, как он ненавидит нытиков.
Я вновь задрожал, хотя изо всех сил пытался унять дрожь. Не вышло.
— Светлые волосы, — шептал я. — Длинные светлые волосы. Я смотрел до того момента, когда он спускает старуху в инвалидном кресле с лестницы, потом выключил телевизор.
— Он напомнил тебе об Уэртоне?
— Он и был Уэртоном. Только в жизни.
— Пол… — Она замолчала, посмотрела на потухший экран телевизора, кабельную приставку с горящей цифрой 10, порядковый номер КАФа, и повернулась ко мне.
— Что? — спросил я. — Что, Элейн?
Я подумал, что сейчас услышу от нее: «Ты должен прекратить писать об этом. Должен порвать все, что уже написал, и обо всем забыть».
— Этот фильм не должен остановить тебя на полпути.
У меня отвисла челюсть.
— Закрой рот, Пол. Слопаешь муху.
— Извини. Просто… я…
— Ты уже решил, что я скажу тебе прямо противоположное, не так ли?
— Да.
Она взяла мои руки в свои (нежно, очень нежно… такие длинные, прекрасные пальцы и раздувшиеся, уродливые костяшки) и наклонилась вперед, не отрывая карих глаз, один из которых уже затуманила катаракта, от моих синих.
— Я, возможно, слишком стара, чтобы жить, но вот думать еще способна. Для стариков несколько бессонных ночей — проблема не из великих. Что из того, что ты увидел на экране телевизора призрак? Или ты хочешь мне сказать, что других видеть тебе не доводилось?
Я подумал о начальнике тюрьмы Мурсе, Гарри Тервиллигере, Бруте Хоуэлле… Я подумал о моей матери и о моей жене Джейнис, которая умерла в Алабаме. Призраки для меня не в диковинку, это точно.
— Нет, это не первый призрак, который я увидел. Но меня это потрясло, Элейн. Потому что я увидел именно Уэртона.
Она опять поцеловала меня и поднялась, скривившись от боли, очень осторожно, упираясь руками в бедра, словно боялась, что кости прорвут кожу, если их не сжимать.
— Я думаю, телевизор можно посмотреть и в другой раз. А сегодня приму лишнюю таблетку, которую я храню на черный день… или ночь. Приму ее и лягу в постель. Может, и тебе последовать моему примеру?
— Да, пожалуй. — На мгновение я подумал, а не предложить ли ей лечь в одну постель, но увидел ноющую боль в ее глазах и отказался от этой мысли. Потому что она могла бы согласиться, и согласиться только ради меня. А в этом хорошего мало.
Телевизионную комнату (у меня язык не поворачивается называть ее иначе даже иронически) мы покинули бок о бок, я замедлял шаг, чтобы не обогнать ее, она же с трудом передвигала ноги. В доме царила тишина, прерываемая редкими стонами из-за закрытых дверей: кому-то снился кошмар.
— Думаешь, ты сможешь уснуть? — спросила Элейн.
— Да, полагаю, что да, — уверенно ответил я, но, разумеется, не смог. Пролежал на кровати до восхода солнца, думая о «Поцелуе смерти». Я видел Ричарда Уидмарка, который, хихикая как безумец, привязывал старушку к инвалидному креслу, чтобы потом скатить с лестницы… «Вот что мы делаем с нытиками,» — сказал он ей, а потом его лицо слилось с лицом Уильяма Уэртона, каким оно было в день его появления в блоке Е и на Зеленой миле… Уэртон, хихикающий, как Уидмарк, Уэртон, кричащий: «Веселенькая заварушка, да? Все как надо?»
На завтрак я, конечно, не пошел. После такой ночи не до завтрака. Прямым ходом отправился на веранду и начал писать.
Призраки, ну и что?
О призраках я знаю больше многих.
Глава 2
Ну что, парни? — гоготал Уэртон. — Веселенькая заварушка, да? Все как надо?
С воплями и хохотом он продолжал душить Дина. Почему нет? Уэртон не хуже нас знал, что на тот свет мы можем отправить его только один раз.
— Врежь ему, Перси, врежь! — крикнул Гарри, пытаясь подняться. Но Перси лишь стоял с дубинкой в руках, вытаращив глаза. Ему выпал шанс, которого он ждал, представилась возможность использовать свою любимицу по прямому назначению, но он перетрусил и, наверное, вообще позабыл о дубинке. Да уж, это тебе не запуганный маленький француз и не черный гигант, едва понимающий, какая в нем силища. Сейчас перед Перси был сам дьявол во плоти.
Я выскочил из камеры Уэртона, отбросив папку и вытаскивая револьвер тридцать восьмого калибра. Второй раз за день я забыл про свою болезнь. Я не сомневаюсь, что другие, глядя на Уэртона, видели тупое лицо и пустые глаза, но передо мной предстал другой Уэртон. Я видел не лицо, а звериную морду. И на морде этой нельзя было прочитать ничего разумного, лишь хитрость… безжалостность… и радость. Да. Он делал то, ради чего появился на свет. Место и обстоятельства значения не имели. А еще я увидел побагровевшее, раздувшееся лицо Дина. Уэртон углядел револьвер и развернул Дина так, чтобы он оказался между нами. Поэтому, выстрелив, я мог попасть скорее в надзирателя, чем в заключенного. А из-за плеча Дина сверкающий синий глаз Уэртона вопрошал, рискну я нажать на спусковой крючок или не посмею. Второй глаз Уэртона прятался за волосами Дина. А позади я видел застывшего в ступоре Перси с приподнятой дубинкой. И тут произошло чудо: на пороге возник Брут Хоуэлл. С перевозкой лазарета они управились, и он зашел к нам, чтобы спросить, не хочет ли кто выпить с ним кофе.
Вот уж кто действовал без промедления. Отшвырнул Перси в сторону, выхватил собственную дубинку и со всей силы обрушил ее на затылок Уэртона. Послышался глухой удар, будто бил Зверюга по пустой полости, и цепь, охватывающая шею Дина, ослабла. Уэртон рухнул на пол, словно куль с зерном, а Дин с вылезшими из орбит глазами, хрипя, отполз в сторону, одной рукой потирая шею.
Я опустился рядом с ним на колени. Он тряхнул головой.
— Все нормально. Разберитесь… с ним! — он указал на Уэртона. — Под замок его! В камеру!
Я-то, грешным делом, подумал, что после такого удара камера Уэртону не понадобится. Решил, что ему хватит и гроба. К сожалению, нам не повезло. Уэртон отключился, но не умер. Он лежал на боку, вытянув руку, касаясь кончиками пальцев линолеума на Зеленой миле, с закрытыми глазами, дышал редко, но регулярно. Губы его изогнулись в легкой улыбке, словно он заснул под свою любимую колыбельную. Тонюсенький ручеек крови стекал с волос за воротник новой арестантской куртки. И все.
— Перси! — отрывисто бросил я. — Помоги мне!