— Ты этим займись, всеми делами. Ты у меня начальник штаба, — в пулемётной технике он, можно сказать, не соображал, — Ты специалист-пулемётчик, имеешь боевой опыт, ты давай в дела и вникай!
В батальон он обычно возвращался к вечеру, зайдёт в нашу избу, побалагурит, расшевелит всех, по дороге прикрикнет на повара и пойдёт к себе. Он любил поесть сытно, но его мало интересовало, откуда повар всё брал, как и перед кем отчитывался. Повар его страшно боялся. — Ты знаешь, что говорил Пётр I? — Никак нет, товарищ гвардии майор! — Тебя, жулика, расстрелять мало. Если интендант месяц около кухни повертелся, его запросто вешать надо. Безо всякой проверки и сразу в расход!
Интендант батальона, старший лейтенант административной службы, тоже во всю старался и кое-что поставлял к столу майора.
— У солдат из котла, наверное, мясо спёрли! Обжарили с лучком, нате, ешьте, товарищ гвардии майор!
— Ну что Вы, товарищ майор! Разве мы это позволим!
— А, понятно! Вы это мясо им и не клали в котёл! Ну и прохвосты!
— Что Вы, на самом деле, товарищ гвардии майор? Что мы, одного прокормить не можем? У нас по другим каналам на Вас на одного можно достать, вот мы и достаём.
— Так-так, бери выше! На складах, значит, обвешивают солдат!
Повар, как половой харчевни, со сковородкой в руке выглядывал из-за спины своего хозяина. Хозяин харчевни — интендант — стоял навытяжку перед майором. Майор сидел за столом, а повар — "человек" с накинутой на руку портянкой — толкался несколько в отдалении.
— А портянку к чему на рукав повесил? Наверное, с вонючей ноги смотал?
— Никак нет! Со стола смахнуть! Специально для Вас держу! Она, товарищ майор, диетическая!
— Какая-какая?!
— Гигиеническая! — поправляет интендант.
Я и командир роты сидим в углу у окна на лавке, мы подыхаем со смеху, и майор от души смеётся. Спектакль он разыгрывает для нас. Но, видя, что они для него стараются и лезут из кожи вон, он, наконец, смиряется и умолкает. Интендант, уловив, что гроза прошла, из-под себя делает взмах и вполоборота, рыча в сторону повара, произносит: "Давай!". Повар стоит на полусогнутых сзади, выставил вперёд сковородку и поплыл к столу. Майор качает головой и говорит вслух: "Ох, и жрать охота!". Повар тут как тут. Майор берёт вилку и принимается за еду. Интендант поворачивается и уходит. Повар моргает глазами, пятится задом к двери. Он кивает глазами ординарцу, мол, сковородку опосля принесёшь. Майор, проголодавшись, наваливался на еду и лукаво посматривал на нас. Но вот он закончил, отодвинул сковородку, обтёр ладонью рот и обтёр её об штаны, кивнул головой ординарцу:
— Понесёшь сковородку, жуликам шепни, скажи, мол, слышал разговор, что комиссия политотдела дивизии будет проверять, как кормят у нас в батальоне солдат. Понял?
Ну, что у Вас? — обратился майор ко мне, — А! Да-да! Вспомнил! Сейчас оденусь, пошли!
Майор надел полушубок, накинул портупею, затянулся ремнём. Внешний вид у него был щеголеватый. Рукава полушубка закатаны белым мехом наружу, валенки тоже отвёрнуты, на манер модных бареток. Грудь у него всегда была нараспашку, а на ремне медная пряжка в виде звезды всегда блестела. Она каждый день тёрлась зубным порошком.
— Сегодня тёр? — спрашивал он каждый раз по утрам своего ординарца. В батальонном обозе он выбрал себе коня, сменял его на жеребца в дивизии, достал где-то никелированные звонкие шпоры, нацепил их на валенки и, цепляя ногу за ногу, прохаживался перед строем солдат и звенел. За короткое время он завёл себе в дивизии друзей и знакомых, пока солдаты рыли окопы и накатывали блиндажи.
Малечкин до войны жил где-то в городе Горьком, там осталась у него семья — жена и ребёнок. Он показывал мне фотографию жены и сына, она и сейчас у меня перед глазами, как будто я её видел вчера. Раньше Малечкин в нашей дивизии не служил. Он прибыл к нам после ранения. Он успел побывать на фронте, водил в атаку стрелковый батальон и заработал орден "Александра Невского". За что, и при каких обстоятельствах он отличился, он не любил рассказывать.
Вскоре в батальон был назначен комиссар, худощавый капитан /или, как его называли, старший политрук/. Он был несколько старше майора, держался спокойно, говорил мало и всегда со всеми был вежлив и обходителен. Штаб батальона занимал одну избу, а капитан с майором размещались в другой. Их изба стояла на отшибе в конце деревни. Авиаторы нам выделили две избы. Одна изба у них была занята до нас караульной службой, а в другой размещалась губа. Обе избы были грязными и замусоренными, с забитыми окнами и без стёкол. В остальных домах располагались службы аэродромного обслуживания, САО, и в другом конце деревни жили лётчики. Мы поселились в деревне временно. А так как охрану и посты поставили мы, то им пришлось потесниться на эти две избы.
Кроме двух столов и деревенских лавок авиаторы нам ничего не оставили. У них на губе солдаты спали на кроватях. Мы спали на полу и с вечера топили русские печи. В штабную избу, она была побольше, приходили ночевать офицеры рот, а солдаты жили и спали в пустых нетопленных сараях.
Зима, налетевшая на поля и дороги, надолго нависла над землёй тёмными тучами и нелётной погодой. По деревне без дела слонялись лётчики и технари. Они иногда останавливались, смотрели на наших солдат, рывших землю, улыбались и шутили, что они не так втыкают в землю лопаты. Все они жили в натопленных избах, спали на кроватях с подушками, простынями и одеялами, питались в своих лётных столовых и ходили в буфеты, как их тогда называли — абрамторги.
Авиаторы ходили по деревне всегда чистенькие, гладко выбритые и как девки надушённые. Некоторые из них для фасона по холоду носили хромовые сапоги и фуражки с "капустой". Наши солдаты не пропускали их шуточки мимо. От взгляда и слуха солдат не ускользали улыбки и подковырки. Они тоже начали авиаторам отпускать ехидные словечки. Поддевали их за самое живое, так, что те стали жаловаться своему начальству:
"От этих гвардейцев нигде проходу нет!".
А наши им при встрече высказывали:
— Ну что, славные соколы, наложили в штаны? Немец уже второй месяц бомбит железную дорогу, а эти всё брызгают себе в харю одеколоном, вонь распустили, как от гулящих девок несёт! До железной дороги тут хода пешком два часа, а они, вояки, фасон да камуфляж здесь наводят. Ходят в фуражечках по зиме, перед бабами красуются, а немец летает себе и бомбит перевалочную базу. Вояки занюханные!
Кроме пулемётных гнёзд и ходов сообщения наши солдаты строили, для авиаторов блиндажи и укрытия на случай бомбёжки. И видя эту несправедливость, видя, как без дела шатаются белоручки и лоботрясы, солдаты не стали давать им прохода. — Боитесь, несчастные, налётов? Готовите себе отхожие места? — и после выкриков, насмешек и дружного неистового свиста в них со всех сторон летели снежные комки.
Солдаты-гвардейцы теперь ходили по деревне, как хозяева. Они никому не давали спуска и никому не уступали дороги, делая вид, что не замечают встречных, а те, боясь испачкаться о затёртые глиной шинели, обходили их по глубокому снегу стороной.
Возможно, обстановка накалилась бы ещё больше, но мы получили приказ и в одну ночь исчезли в снежных просторах. Дивизию выводили на передовую. Было начало декабря сорок второго. Мы должны были сменить потрёпанные в боях пехотные части. К утру все роты собрались в лесу, там стоял готовый к отъезду обоз. Батальон построился в походную колонну, майор зачитал короткий приказ.
Мы вышли на дорогу, под ногами скрипел твёрдый снег, в лицо хлестал холодный и колючий ветер. Кое-где на буграх поднималась и слетала лёгкая снежная пыль, ветер сбивал дыхание и слепил глаза. Солдаты шли, опустив головы, ветер горбил и пригибал солдат к земле. Майор не обращал внимания на ветер и на летящий снег. Он сидел в седле, верхом на своём жеребце, позвякивал шпорами и потягивал поводья. Жеребец фыркал, рвался из-под седока и парадной, торжественной рысью переступал с ноги на ногу. Майор наш вперёд ехать не торопился, он повернул голову коня так, чтобы он шёл боком по дороге. Важно было всем показать, что он умеет держать лошадь, как надо, и что идти вперёд на врага — это дело доблести майора и солдата. Все пешие опустили и завязали шапки, подняли воротники, пригнулись к дороге, и только он, их командир, выставив грудь вперёд и несколько откинув верх голову, танцевал на коне перед ними на дороге. Майор любил эффектные позы. Он считал, что это подымает дух у солдат. Подвигаясь вперёд, он улыбался колючему ветру. Он своим видом хотел показать, что прикажи нам сейчас дивизия, и батальон ринется в бой и будет немца гнать до самого Смоленска. Майор показывал солдатам себя со всех сторон. Его конь то топтался на месте, то бросался вперёд и мчался галопом, майор нахлёстывал плетью своего жеребца. Жеребец храпел, выкатывал карие глаза, и из-под задних копыт его летела снежная пыль и комья снега. Солдаты посматривали на своего командира и восхищались им. "С этим не пропадёшь!". Я тоже в уме перебирал своих бывших командиров и начальников, в них не было такой лихости и мощной силы. Они хоть и ездили в ковровых саночках, около них, выпятив грудь, тянулись сытые рожи денщиков, вестовых и охраны, но сами они имели жалкий и невнушительный вид. У нашего майора было радостное и торжественное лицо. Он был счастлив и доволен, что, бросив всякие ненужные тыловые работы, батальон уходил на передовую биться с врагом.
Впереди батальона шёл командир пулемётной роты старший лейтенант Столяров. Я шёл сзади батальона, подбирал больных и отстающих солдат и сажал их на повозки обоза. У меня была тоже лошадь под седлом, но я шёл пешком, а она шла, привязанная за уздечку в обозе. Я посматривал на свою мохнатую невзрачную кобылёнку, на неё накинули одеяло, и она тащилась за передними санями обоза. Лошадь мне нужна была на всякий случай, если по колонне передадут: "Начальника штаба вперёд!". И укрыта она была, чтобы сильно не остыла, чтобы можно было её сразу пустить по дороге галопом.
Обоз шёл ходко. Деревенские сани на твёрдом снегу скользили легко. Они поскрипывали, сползали с колеи, зарывались в пушистый снег и так же легко выползали на середину дороги. Окованные железом полозья попискивали на снегу. От лошадей шёл пар. Повозочные подёргивали вожжами, лошади мотали головами. Не многие из солдат знали, что ждёт их впереди. На их лицах особой радости не было. Свои мысли каждый из них переживал по-своему. Идти в валенках без привычки было неудобно. Ноги скользили и разъезжались в стороны. Но путь был далёкий, и вскоре мы втянулись в зимнюю дорогу, снег хрустел под ногами. Роты растянулись. Когда идёшь по неширокой зимней дороге, узкая колея, пробитая и укатанная санями, и рыхлая стёжка, взбитая копытами лошадей, не позволяет идти и глазеть по сторонам, всё время приходится смотреть себе под ноги, выбираешь, где лучше ступить и где твёрже земля. А горизонт уплывает назад. Видно, как впереди перед тобой мелькают пятки солдатских валенок, или пошатываются сгорбленные фигуры, спины, запорошенные снегом, и винтовки, перекинутые через плечо. Медленно ползёт земля под ногами. Мороз и метель по-прежнему хлещут в лицо.
Но вот колонна встала и сбилась в кучу. Солдаты поворачиваются спиной к ветру и присаживаются в снег. Обозные пристроились на край саней, а некоторые, подогнув колени, медленно опускаются на край дороги. Уставшее войско село на снег. Все видят молча, не спрашивая, почему передние встали. На далёком переходе в снежную пургу никому не до вопросов и тем более не до разговоров. Хорошо ещё, немцы в такую погоду не летают. На дороге случился затор, и люди рады были перевести дух и дать отдохнуть ногам. Солдаты думали, что их майор по-прежнему скачет где-то впереди и подаёт команды. Майор давно уже не нахлёстывал плетью своего жеребца. Он подъехал ко мне и сказал:
— Начальник штаба, веди колонну! Я, видно, простыл. Меня что-то знобит. Он отъехал в конец обоза, забрался в сани, его укрыли брезентом. Я подтянул у седла подпруги, сел верхом на свою мохнатую лошадёнку и, обгоняя по целине лежащих на снегу солдат, подался вперёд к первой пулемётной роте старшего лейтенанта Столярова. Я подъехал, спрыгнул на землю, отдал уздечку стоявшему рядом солдату и увидел впереди развалившийся мост. Здесь перед нами прошла колонна, мост не выдержал, гнилые брёвна рухнули. Пустить людей и обоз по льду, в объезд через ручей, было опасно, и командир роты остановил колонну. Ручей неглубокий, но все вымокнут. Но мосту провалились поперечные брёвна. Нужно было заменить их новыми. Я велел командиру роты взять из обоза поперечную большую пилу и послать в лес солдат за новыми брёвнами. Мы стояли у ручья. Время тянулось медленно.
— Что встали? — спросил майор, высунув голову из-под брезента.
— Затор на дороге, товарищ майор! Передали, что мост провалился! Начальник штаба поехал туда.
— Возьми лошадь и поезжай туда. Передай старшему лейтенанту, чтобы долго не копались.
Солдаты принесли из леса спиленные брёвна. Их положили вместо провалившихся, солдаты перешли на другую сторону ручья, за ними по накатам моста пошли лошади обоза. Я ушёл вперёд с первой ротой.
К вечеру мы подошли к хвойному лесу и остановились на привал. Солдатам полагался отдых и кормёжка. Мы выбрали подходящий съезд с дороги на опушку и, протаптывая первую, рыхлую борозду в снегу вошли в лес. В лесу было тихо и безветренно. Ветер шевелил только верхушками мохнатых елей. Костров и огней разводить не полагалось. Солдаты быстро сбились в кучки, нарубили свежего лапника, набросали из него себе лежанки и повалились спать. Через некоторое время подошли наши кухни, и вот среди ночи поднялся галдёж, послышался стук котелков, тёмные тени солдат замелькали среди повозок. Через час людей накормили, они успокоились, лес снова притих. Только часовые, постукивая обледенелыми варежками, ходили, покачиваясь и ёжась от мороза.
Серое утро пришло медленно и незаметно. В лесу немного потеплело, в воздухе закружились снежинки. За ночь всех лежащих в санях и на земле на зелёных подстилках запорошило свежим снегом. Когда я поднялся и огляделся кругом, то в лесу увидел белые неподвижные бугорки и нагромождения. Если бы с вечера я не видел, где стояли сани, лошади и где лежали люди, то сейчас по этим белым снежным буграм не понял бы, что здесь лежит и спит наше войско. Да и сани с поклажей, засыпанные снегом представляли собой причудливые лесной снежный завал. Лошади, с вечера укрытые попонами, стояли неподвижно и походили на огромные лапы елей. Перед глазами предстало какое-то занесённое снегом мёртвое царство. Под снегом было тепло и тихо. Я подошёл к саням, где лежал майор, откинул брезент со стороны головы и хотел разбудить его. Но майор вдруг открыл глаза.
— Я, наверное, простыл и заболел, — сказал он хриплым сиплым голосом, — У меня, вроде, температура. Я снял варежку, положил ладонь на лоб майора, голова у Малечкина действительно была горячая.
— Ты лежи! — сказал я ему, — Я сейчас пошлю за фельдшером. До передовой батальон я доведу сам. Верхом поеду в дивизию за получением боевого приказа. Скажу, чтоб тебе прислали врача. А пока, майор, накройся и лежи без всяких выходов. Сейчас накормим солдат и тронемся в путь. Думаю, что к вечеру доберёмся до места. Пусть тылами в пути займётся комиссар, а я с ротами пойду впереди колонны.
Майор часто и глубоко дышал, воспалённое лицо и глаза у него горели. Я собрал командиров рот, дал им необходимые указания на дорогу и приказал им сделать подъём. Солдаты зашевелились, стали стряхивать с себя белые сугробы, повозочные — обметать лошадей, на кухне давно шла работа. Старшины резали хлеб, рассыпали по кучкам махорку, попахивало дымком, солдаты похаживали в ожидании съестного. Это была первая стоянка в пути. Нужно было накормить солдат до выхода на дорогу.
Глава 18. Батуринские леса
Ноябрь-декабрь 1942 годаДо выхода на формировку мы воевали на восточной стороне города Белого. Теперь, получив пополнение, дивизия должна была подойти к городу с юго-западной стороны. Нам было приказано срочно выйти в район деревень Батурино и Пречистое[164]. На этом участке мы должны были сменить потрепанные в боях части корпуса Соломатина. Они вели наступательные бои, перерезали дорогу Белый — Духовщина, сумели прорвать укрепления полосы обороны немцев, но понесли большие потери. Теперь обессилив, они могли не выдержать удара немцев и потерять захваченные рубежи. Немец мог в любой момент нанести им ответный удар и отбросить их за дорогу. Вот причина, по которой мы должны были спешить.
Дорога Белый — Духовщина была для немцев важной жизненной артерией, по которой шло снабжение войск стоящих в Белом. Других большаков на Запад здесь не было. Это была единственная дорога, соединявшая немецкие войска с тылами в Смоленске. |В Смоленске в то время в "Черном боре" стоял штаб армии группы "Центр".
Вспоминаю, как зимой в начале сорок второго года мы неожиданно появились у города Белого. У немцев тогда в Белом и вокруг почти не было сил. А мы после боев под Чухино и Старицей, тоже были значительно ослаблены.
Одна из наших стрелковых рот в районе д. Демяхи сумела тогда подойти вплотную к этой дороге с юга. Тогда, по ночам, наши обозники заезжали на немецкий аэродром под Белым, грузили на крестьянские сани по бочке с голубым немецким бензином и увозили его к себе в тыл. При этом, учтите, немец не стрелял.
Но с тех пор прошло много времени, утекло много воды и многое изменилось не в нашу пользу. Весной сорок второго немец одним ударом выбил нас со всех позиций вокруг города и мы откатились в Нелидовские леса. Потом мы бились с ним насмерть в Пушкарях.|
Теперь мы выходили к Смоленской дороге с другой стороны. Мы шли со стороны непроходимых болот и лесов, которые называли Батуринские болота.
Пути человека неисповедимы. Они идут непонятными замкнутыми кругами. Несколько таких кругов мне пришлось сделать вокруг города Белого. Многие мои боевые товарищи остались на этой земле, не успев завершить и половины витка. А мне, как видите, повезло покружить вокруг этого города.
Два раза мне пришлось обойти вокруг города Белого. Посидел я и в ледяном подвале, где теперь Заготпункт, воевал на мельнице, которая сгорела на моих глазах.