— Из-за руки?
Он разглядывал перчатку, и указательный палец правой руки скользил по линии шва. И Кэри следила и за пальцем, и за швом, выполненным жесткой шелковой нитью. Сама кожа тонкой выделки успела растянуться и пойти тонкими трещинами, которые складывались на внутренней стороне ладони в рисунок.
— Вы должны были выйти замуж не за меня.
— Знаю, — она все еще мяла платок, но слезы исчезли.
— И наверняка, вы разочарованы.
Чем?
— Нет, — ответила Кэри. Но ей не поверили.
— Оден куда лучше подходил вам.
— Почему?
Какой-то не такой у них получается разговор. И ужин, о котором Кэри напрочь забыла, остыл. А вот вино согревалось уже от ее собственных рук. В бокале тонули отблески света, а тени легли у ног.
Больше не было холодно.
И дождь за окном, вновь начавшись, рисовал водяное кружево на стекле. Брокк наблюдал за дождем, а Кэри — за Брокком.
Все было не так, как должно бы, но…
Разве плохо?
— По происхождению. По статусу. По… — Брокк запрокинул голову. — По способности защитить вас… свою семью.
Тень дождя ложилась на его лицо, и кожа обретала синеватый металлический оттенок.
— Дважды я был помолвлен. И обе невесты от меня отказались. Первая — узнав, что моя сестра наполовину альва. Вторая — когда я лишился руки.
— И вы думаете, что и я…
Кэри прикусила губу.
— Вам сложнее, вы не невеста, — жена.
— Пожалуй…
Узоры обручального браслета сроднились с кожей.
— Именно, — Брокк краем глаза заметил ее жест, и подвинул манжет. Он смотрел на застывшее железо со странным выражением на лице, словно раздумывая, как снять его.
Никак.
К счастью.
— Чего вы опасаетесь? — Кэри не знала, имеет ли право задавать ему такие вопросы.
— Пожалуй, того, что однажды вам надоест быть женой калеки, который ко всему много ниже вас по происхождению. Вам захочется иного. И я не вправе буду вас останавливать. Этот брак обречен, Кэри.
— Потому что вы так решили?
Он поклонился.
— Но… — Кэри проглотила обиду. — Мы… хотя бы можем попытаться.
— Вам попытка будет стоить нескольких лет жизни, возможно, что не самых неприятных. Мне она обойдется дороже.
— Вы… просто боитесь!
Кэри вскинула руку и пальцы к губам прижала. Нельзя говорить такое!
— Боюсь, — не стал отрицать Брокк и, протянув руку, коснулся ее ладони. Кожа… под ней металл, но кожа все равно теплая, словно живая. — И поверьте, для этого страха у меня все основания.
— И… что нам делать?
У него красивая улыбка. Печальная только.
— Мы можем попытаться стать друзьями.
Дружить с собственным мужем? Какая нелепость! Но… если ему так будет легче.
— И для начала разберемся с Ригером.
Ладонь Кэри дрогнула, и Брокк поспешно убрал руку.
— Он просил пятьдесят фунтов? Заплатите.
— Но…
Ригеру будет мало! И потратив полученное — а Кэри не сомневалось, что пятидесяти фунтов хватит ему ненадолго — он вернется и попросит больше… и так будет повторяться снова и снова.
— Пейте вино, — велел Брокк.
Он больше не выглядел растерянным и печальным, напротив, улыбка его стала жесткой, а на щеке проступили капли живого железа.
— Пейте. И поймите, я не боюсь скандалов, но мне интересно, сколь далеко готов зайти Ригер… — Брокк упер сложенные щепотью пальцы в подбородок. — Передавая деньги, упомяните невзначай, что я вам не уделяю внимания. Это к слову, правда, хотя и обязуюсь исправиться. Скажите, что я все время провожу в мастерской. У меня какая-то новая идея, но вы не знаете, какая именно… однако я весьма ею увлечен.
— Вы хотите…
— Я хочу, чтобы вы мне подыграли.
— Если он мне поверит, то… заинтересуется вашей работой?
— Именно, — Брокк наклонил голову и пальцы уперлись в висок. Темные швы выделялись на светлой коже перчатки. Белели в полумраке манжеты. Поблескивали искры в камнях запонок.
— И если он проявит интерес…
— Я надеюсь, что он проявит интерес. Кэри, я понимаю, что он — не самый приятный собеседник и ты бы хотела избавиться от него поскорей, но… потерпи. Пожалуйста.
…потерпи, пожалуйста. Сейчас пройдет, — Сверр сидит на корточках. Он стянул рубашку, и солнце гладит тощую белую спину, на которой жилой проступает хребет. Ребра торчат. И треугольники лопаток растягиваю кожу, покрытую сыпью.
Вчера Сверр переел клубники.
И спина чешется, он дергает то левым плечом, то правым, то, позабыв о том, что расчесывать пятна нельзя, тянется к ним. Но сейчас ему не до собственных бед.
Он рвет рубашку, и ткань трещит.
— Потерпи, — повторяет Сверр и оторванный лоскут полощет в воде. А у воды срывает подорожник и, сунув в рот, жует.
Кэри больше не плачет, она сидит, закинув ногу за ногу, и по стопе стекает кровь, красные капли скатываются на песок и в него же уходят. Чистый такой… желтоватый, темный у самой кромки воды. И стекло на солнце сияет ярче алмазов. Кто и когда оставил его?
Кэри не знала.
— Закрой глаза, — просит Сверр, осторожно стирая со ступни и песок, и кровь. А между пальцами застряла ниточка водорослей.
— Зачем?
— Стекло надо вытащить. Лучше не смотри.
И Кэри кивает, она не будет смотреть на ногу и торчащий из ступни осколок. Сверр справится с ним. Он всегда и со всем справляется… он самый лучший.
Кэри отворачивается, она глядит на песок, на воду, которая уже зацвела и обрела неприятный зеленоватый оттенок. На ивы, в воде отраженные. На старое бревно, что зарылось в тину, и можно представить, будто это не бревно, но древнее чудовище, которое ждет добычу…
Боль была резкой. И Кэри дернула ногой.
— Прости! — она едва не опрокинула Сверра на песок, а он показал ей длинный осколок.
Это зуб того чудовища!
— Ты храбрая для девчонки, — Сверр поднес осколок к носу и втянул запах, кисловатый, тревожащий.
— Я крыс боюсь, — призналась Кэри.
Похвала была приятна. И смешно стало оттого, что еще не так давно она дрожала, боясь встречи с братом. Она представляла его другим.
А Сверр замечательный.
И он прикладывает к ране разжеванный подорожник, перевязывает влажной тканью.
— Болит?
— Немного, — Кэри шевелит пальцами.
— До дома дойдешь?
— Дойду.
Сверр помогает натянуть чулок, а вот туфли приходится нести в руке. И подставив плечо, он идет медленно, придерживая Кэри рукой.
— Хорошо, что ты есть, — говорит она, когда впереди показывается громадина дома.
— Хорошо, — соглашается Сверр и, коснувшись щеки носом, повторяет. — Хорошо, что ты есть…
Он разжимает кулак, и на ладони его лежит осколок стекла, длинный и острый… он пропорол кожу, и на длинной царапине вспухали капли крови. Сверр остановился.
— Больно? — Кэри хотела осколок забрать, но он не позволил.
— Нет.
Сверр поднес ладонь к губам и, вдохнув, слизал каплю.
— Что ты делаешь?
— Кровь сладкая. Ты никогда не пробовала?
— Нет.
Ей вдруг становится страшно. Ничего не изменилось. Луг. И дом, который близок. Лужайка. Лавочки. И кружевная беседка, в которую леди Эдганг выходит пить чай. Пара розовых кустов, усыпанные мелкими бутонами…
Небо. Солнце.
Сверр.
Он прежний и все-таки другой.
— Не бери в голову, — он вдруг улыбается и, развернувшись, бросает осколок. Вспыхивает стеклянная искра и исчезает в травяном поле. — Я никогда тебя не обижу.
Сверр сжимает ее так, что дышать тяжело, и липкие губы касаются щеки…
…не губы, пальцы, спрятанные в чехол кожаной перчатки. И прикосновение их легкое, едва ощутимое. От пальцев тянет теплом, но это иллюзия, ведь металл холоден.
— Спокойной ночи, Кэри, — Брокк остается за порогом ее комнаты.
— Спокойной ночи, — ей не хочется отпускать его. И она медлит.
— До завтра?
— До завтра.
Завтра наступит и… возможно, жизнь снова переменится к лучшему.
Ее постель холодна, и Кэри прячется под пуховым одеялом, гладит атласную его поверхность и льняное плетение простыней…
…лежать скучно, но рана воспалилась, и доктор строго-настрого запретил вставать. Нога болит невыносимо, словно тот, вытащенный Сверром осколок, все еще сидит в ране.
— Завтра ты поправишься, — Сверр забирается в постель, и Кэри подвигается, чтобы ему хватило места.
— Завтра — нет.
Доктор раскручивал бинты и ковырялся в ране, выпуская гной. Было больно и гадко. И Кэри в который раз обещала себе, что больше не будет нарушать правила и убегать из дому.
— Тогда послезавтра, — Сверр забирает половину подушки. — Послезавтра ты точно поправишься. И мы будем играть.
— В прятки?
В старой усадьбе тысяча укромных уголков.
— В прятки, — соглашается он, обнимая Кэри.
— Тогда чур ты водишь!
— В прятки, — соглашается он, обнимая Кэри.
— Тогда чур ты водишь!
Прятаться Кэри нравилось куда больше, чем искать.
— Конечно…
…раз-два-три-четыре-пять…
В тишине дома, другого дома, который теперь принадлежал Кэри, раздался знакомый шепот. И тень старого вяза скользнула по стене, норовя дотянуться до постели.
…я иду тебя искать.
Глава 17
Его жена была ребенком.
Наивным одиноким ребенком, который потерялся в слишком взрослом мире.
Белые волосы. Желтые глаза.
…у Лэрдис были голубые, полупрозрачные, льдистые. И даже в минуты близости в них не появлялось и тени тепла.
Брокк вернулся в гостиную. Огонь в камине почти погас, а запах Кэри остался, он прижился в доме, сделавшись столь же неотъемлемой частью его, как привычные ароматы камня и железа, дерева, старого лака, канифоли и многого иного.
Дождя.
И влаги, которая пробиралась сквозь заслоны стен. Угля. Огня. Каминных решеток, что темнели, сколь бы рьяно не начищали их.
Брокк опустился в кресло и прикрыл глаза. Он устал и стоило бы лечь спать, но сегодня сны будут тяжелы. В них вернутся дракон и алые цветы огня, раскрывающиеся в небе над мраморным городом. И уж лучше полудрема, окно, дождь и вино, к которому Кэри так и не притронулось.
Терпкое. И кисловатый запах винограда ненадолго перебивает прочие ароматы. Вино ласкало нёбо, оставляя земляничное летнее послевкусие.
…Лэрдис не любила осень.
Сырость. И тоска.
Туманы.
Солнце, которое появляется ненадолго, лишь дразнит светом, заглядывая в узкие окна съемной квартиры…
…мой супруг, конечно, не ревнив, но стоит соблюдать правила игры, — и длинные пальцы замирают у подбородка. Ноготки остры, а на бледной коже проступают темные узоры обручального браслета. И Лэрдис, поймав взгляд Брокка, раздраженно поправляет манжет. — Не думай о нем.
— Он вернется.
— Когда-нибудь вернется, а потом вновь уедет… и вновь вернется, — Лэрдис отступает, но не убирает руку, заставляя его тянуться за лаской. И Брокк сдается. В этой игре он всегда проигрывает. Он пытается поймать ее пальцы губами, но Лэрдис смеется. — Вся жизнь, мой мальчик, это череда встреч и расставаний.
Сегодня у нее настроение поговорить.
И когда Брокк ловит ее, зарывается носом в светлые волосы, желая пропитаться запахом лаванды — нет, кажется, аромата чудесней — Лэрдис раздраженно бьет по руке.
— Успокойся. И… ты не мог бы надеть перчатку?
— Прости.
Он снова забылся.
Ему еще кажется, что металл способен чувствовать. Брокк пытается уловить оттенки, запомнить их. Гладкость кожи Лэрдис. Ее тепло. И легкость локонов… влагу, когда каплям воды случается коснуться железа. И шершавую шкуру камня… скользкий лоск старых обоев. Тиснение, шершавые царапины на мебели. Ласку старого бархата.
Брокк знает, что все это — иллюзия, которую создает его разум на основе его же воспоминаний, но он готов цепляться и за иллюзию. А Лэрдис наблюдает за ним. В ее глазах…
Что там было?
Скука.
Все игрушки рано или поздно надоедают. И Лэрдис, повернувшись спиной, говорит:
— Будь добр, помоги.
Ее корсет зашнурован туго, а от белья исходит тот же, дурманящий лавандовый аромат, от которого Брокк теряет голову. Он целует шею, и плечи, ласкает розовое ушко с жемчужной серьгой…
— Ты забавный мальчик, — Лэрдис совершенна. В ней нет стеснения, но и в наготе своей она не выглядит развязной. — Но нам придется расстаться.
— Твой муж возвращается?
Брокк знал, что этот момент наступит. И считал дни, часы, минуты, собирал свое беззаконное ворованное счастье, утешаясь тем, что еще осталось время.
Или нет?
— И это тоже, — Лэрдис поворачивается на бок. Она лежит, опираясь на локоть, вытянувшись, и розовые ступни упираются в спинку кровати.
— Но не только?
Брокк любуется ее телом.
И ей нравится его восхищение, она поворачивается на спину, и рука скользит от ключицы к животу, и золотая цепочка, свисающая с браслета, касается белой кожи.
— Не только, — наконец, произносит Лэрдис. — Мне кажется, что наши отношения себя исчерпали.
Брокк был готов услышать многое, но не это.
Ее же рука описывает полукруг и замирает.
— Почему?
На языке вертелась тысяча вопросов, но слетел лишь этот. А Лэрдис пожала плечами, и цепочка, сплетенная Брокком цепочка, заплясала.
Золотая змейка на алмазном крючке.
— Скучно, — признается Лэрдис, потягиваясь. — Не обижайся. Ты забавный мальчик и… мне было хорошо с тобой.
Слова и вновь слова.
Паутина, в которой Брокк вот-вот увязнет.
— Но всему свой срок. И теперь мне скучно.
— Со мной?
— С тобой, — в голосе Лэрдис прорезается раздражение. — Ты сам по себе скучен.
Она поднимает руку и мизинцем толкает цепочку. На алмазной пыли вспыхивают искры.
— Ты… извини, мой мальчик, но ты настолько… порядочен… благопристоен, что это просто-напросто утомляет. Я даже удивлена, что ты все же решился на адюльтер.
Слова-пощечины. И щеки вспыхивают.
— Ты милый. Домашний, — Лэрдис садится и тянет руку, гладит его по щеке, но это прикосновение заставляет Брокка отшатнуться. — Совершенно предсказуемый.
— Лэрдис…
— И я буду весьма благодарно, если ты избавишь меня от скандала.
Он растерялся.
Он не хотел ей верить. И не верить не мог.
— Также, надеюсь, ты не станешь меня преследовать? Брокк, скажи уже что-нибудь, — Лэрдис потянулась и запястья ее сомкнулись над головой, выгнулась спина, и черная мушка на левой груди вдруг стало яркой. Брокк почему-то не видел ничего, кроме этой самой мушки.
Сказать?
Но что?
— Я… — он встал.
Чужая квартира. Чужая постель. И белье на ней, пусть бы чистое, — квартирная хозяйка заботится о постояльцах — но тоже чужое. Навязчивый аромат лаванды.
— Тебе не о чем волноваться.
— Я знала, что ты поймешь, — Лэрдис наблюдала за тем, как он одевается. И Брокк под взглядом ее терялся, путался в одежде, с трудом сдерживая не то гнев, не то глухую детскую обиду.
— Почему… — запонка выскользнула из пальцев и покатилась по лоснящемуся ковру.
Ложь. С самого начала.
С первой встречи.
…оброненный платок и легкий лавандовый аромат, который остается на пальцах. Смущение. И вздрогнувшие ресницы.
Светлые глаза.
Тень улыбки.
…благодарю вас, — низкий с хрипотцой голос.
Вязь случайных встреч.
— Почему ты вообще, — он становится на колени, пытаясь дотянуться до треклятой запонки, но непослушные пальцы лишь отталкивают ее. А под кроватью клочья пыли. — Со мной…
Лэрдис садится в кровати и, вытянув ноги, любуется ступнями. Они и вправду хороши — узкие, аккуратные. Она трогает большие пальцы, а мизинцы оттопыриваются.
Ложь красивых поз. И несбывшихся обещаний.
— Интересно стало, — сейчас Лэрдис говорит правду. — Ты забавным показался…
Забавным?
Запонку удается поймать, но Брокк понимает, что не справится с нею. И сжимает в кулаке. Встает на ноги.
— Такой молодой, а уже Мастер… — светлые волосы Лэрдис рассыпались по плечам, золото на белой коже. Она же давит зевок, и в этом видится новое оскорбление. — Опять же, ты всех сторонился… избегал… и держался так… загадочно.
Она улыбается и пожимает плечами.
— Рука твоя…
В перчатке, которую прикрывает расстегнутый манжет рубахи.
— Про ту историю ходили всякие слухи… мне было интересно посмотреть, как оно на самом деле. Необычное возбуждает.
Необычное?
Уродство.
— Честно говоря, — Лэрдис запрокидывает голову, обнажая горло. — Я надеялась, что ты… другой. Более… эмоциональный. Агрессивный. Яркий.
— Яркий?
Она кивнула и попросила:
— Подай рубашку, будь добр.
Брокк подчинился. Он всегда ей подчинялся. И в тот раз, когда она, коснувшись невзначай — холод перчатки, острое кружево рукава — остановилась. Всего на мгновенье, но это мгновенье показалось вечностью. Сердце успело остановиться и вновь застучало в ином, несвойственном прежде ритме.
Ее же губы дрогнули, сдерживая улыбку.
Тогда он не знал ее имени, лишь запах, лишь память о той мимолетной встрече. И страусовом пере, что поднималось над ее прической словно белый флаг.
Она дразнила, не позволяя себя забыть, то появляясь, то исчезая, заставляя томиться ожиданием. И Брокк потерялся в днях, считая их по редким встречам. Он жил от одной до другой, собирая ее минуты, взгляды и слова… он чувствовал себя посаженным на цепь приличий.
— Сложно объяснить, — она медленно натягивала чулок. Темный шелк и вышивка, широкая подвязка с серебряным узором, который не так давно Брокк изучал. — Но… мне двадцать семь…
…много?
Мало.