— …тоже к ней ходил. Мы танцевали. Вальс.
Капли расползались по коже, грозя скрыть ее под чешуей.
Этот человек умер, но продолжал жить в памяти Таннис. И Кейрен не представлял, как его вычистить.
— Все будет хорошо, — Кейрен, положив ладонь на ее затылок, перебирал тонкие прядки. — Все будет хорошо, девочка моя.
— Не будет.
— Я никому не позволю обидеть тебя…
— Я ведь знала… могла понять… не захотела… связалась с Грентом. И бомбу отнести согласилась. Он бы не позволил отступить, но… а если бы я ее действительно отнесла на склад.
— Тогда погибли бы многие.
Теплая кожа, шершавая от грибного сока, который не стирается. И собственная шея Кейрена зудит почти невыносимо. Но он заставляет себя отрешиться от зуда.
Говорить.
Темнота слишком страшна, чтобы прервать тонкую нить слов, связавшую их с Таннис. С каждым она становится ближе.
И больше ему доверяет.
Этого доверия хватит, чтобы она не замолчала на поверхности.
— И без того погибли многие, — шепот Таннис едва различим.
— Но ту бомбу принесла не ты.
— Из-за меня.
— Нельзя отвечать за чужой выбор. Свой ты сделала. И подтвердишь, когда поможешь следствию.
— Тебе Грент нужен?
— Все нужны, — Кейрен повернулся и, перехватив ее, прижал покрепче к себе. — Но ты права, Грент — особенно важен.
— Он не главный. Он человек и…
…и связан с кем-то, кто действительно способен заточить истинное пламя.
— Я сумею его описать, — она в темноте находит его руку и хватается за большой палец, держит, не отпускает, пусть бы Кейрену некуда деваться, но ей, похоже, страшно. — Сумею… и кофр его… такой черный, с монограммой… я ее перерисовала как-то, интересно было… а он разозлился… ты ведь найдешь его? И Томаса… он из наших. Ждал меня возле дома. Он коробку и принес, не думал, что мамаша в нее заглянет. А она у меня любопытная… если бы не она, я бы полезла и тогда…
…Кейрен остался бы без свидетеля.
Один.
В подземелье, в котором вышли на охоту белесые твари, некогда бывшие людьми.
Время.
Если оно и существует, то где-то вне пещеры.
Холод.
В отличие от времени, он прочно обжился здесь.
Влага.
Испарина на каменных стенах собирается ручейками, они же стекают, заполняя трещины. И рукав свитера набряк. Таннис пытается повернуться так, чтобы стало теплее, но пещера слишком узкая.
Кейрен дремлет, но сон его чуток. И стоит ей хоть немного пошевелиться, как он вскидывается.
— Надо ждать, — шепчет Таннис. Странно, но ей теперь кажется, что вместе они целую вечность, и что во всем мире не осталось существа ближе, чем этот пес. Он теплый.
И дышит смешно, часто. Ворчит, что рука затекла, а когда Таннис убирает голову, на плече лежащую, подтягивается, обхватывает ее и к себе прижимает.
— Так теплее, — он говорит ей на ухо, и шею щекочет его дыхание. Жаль, в темноте лица не видать. Она дотягивается, трогает широкий его подбородок, пересчитывает родинки, которых на левой щеке три, а на правой — четыре. Бархатистые какие. И Кейрен по-собачьи тычется холодным мокрым носом в ладонь.
— Это от бабушки досталось, — признается он. — Из Высших была, бастард, но… на братьях кровь сказалась, а мне только родинки и достались.
Таннис не понимает, но спрашивать стыдно.
Ей просто хорошо, что он рядом, без Кейрена, наверное, она сошла бы с ума.
Или подземникам бы попалась.
Они появлялись еще дважды, и всякий раз Кейрен вздрагивал и скалился. Она слышала глухое, негромкое рычание, от которого бежали мурашки по коже, и пятилась, тянула его следом. К счастью, больше Кейрен не пытался остаться. Он отступал медленно и осторожно. И когда Таннис достигала тупика — пещера, хоть и длинная, все же не была бесконечной, останавливался, закрывал проход собой. Становилось ясно, что если кто-то и сунется, то Кейрен защитит.
Попробует.
На всех его не хватит…
— Расскажи, — просит он.
О чем?
Она ведь рассказала все, что знала. Про Томаса, который наблюдал за ней, а потом предложил подработать. Про листовки, что печатались сотнями, если не тысячами. Таннис читала их, но красивые слова оставляли ее равнодушной. Про свои походы в цех и пачки, спрятанные под одеждой. Все привыкли к тому, что Таннис носит безразмерные свитера. Про Патрика и бомбы… про Грента, который рассказывал о справедливости и приносил в черном саквояже истинное пламя… про свой поход на склады. Про дом и возвращение…
Кажется, она никогда прежде не говорила столько. А Кейрен слушал, и когда голос срывался, утешал ее. Он не был похож на прочих ищеек, которые, если и заглядывали в Нижний город, то лишь за данью, которую платили одинаково лавочники, старьевщики и шлюхи.
— О чем-нибудь, — он хватает прядку волос губами и тянет.
— Прекрати.
— Холодно, — Кейрен дрожит. И Таннис, пытаясь согреть его хоть как-то, трет спину ладонями. — И мысли муторные. Мы ведь надолго здесь?
— Да.
Грент так просто не отступит, и если уж добрался до короля, то… охота не прекратится сегодня. Завтра? Послезавтра? У Грента много времени, а вот насколько хватит Таннис?
— Тогда, леди, — над ухом раздается смешок, и ледяные ладони Кейрена лезут под свитер. — Вам следует развлечь гостя беседой. Конечно, я бы и от чая не отказался… а уж за овсяное печенье и душу продал бы, с детства обожаю овсяное печенье.
В животе противно заурчало.
Печенье… Таннис просто поела бы… хотя…
— До сумки дотянешься?
— У тебя там печенье? — Кейрен заерзал, пытаясь одновременно и добраться до мешка, и Таннис не выпустить.
— Хлеб. И сало. И еще шоколадка…
— Шоколадку хочу.
— Сначала хлеб и сало… — Таннис фыркнула, сдерживая смех.
Нет, без него она пропала бы. Сошла бы с ума со страха.
— Слушай, — Кейрену удалось-таки зацепить длинный ремень. — Ты почти как моя матушка. Она тоже вечно грозилась без сладкого оставить, если я не буду нормально есть.
Ну, судя по тому, что он тощий, угрозы не помогали. Таннис попыталась представить себе матушку Кейрена и… она наверняка ничуть не похожа на ее собственную. Ну да, леди не станет носить драный халат поверх мужской рубахи. И на нарядную клетчатую юбку, которую мамаша в последние лет десять надевала в церковь, не взглянет даже.
Она…
Она — часть другого мира, куда Таннис стремится попасть.
— Отпусти, — вывернувшись из его объятий, Таннис нащупала и сало, и нож.
— Дай сюда, не хватало, чтобы ты порезалась.
— Я…
— У крови очень яркий запах, — иным, серьезным тоном произнес Кейрен. — И если не хочешь привадить хищников, то позволь мне.
Позволила. И сунула пальцы в рот, пытаясь унять дрожь.
— Не молчи, Таннис, — Кейрен коснулся ее лица. — Расскажи мне об этих… людях.
— Они не люди. Они… давай я лучше расскажу тебе про короля…
…мамаша заперла ее и ключ с собою забрала. Сидеть тоскливо. И Таннис забирается на подоконник, рисует на темном влажном стекле буквы. Леди Евгения говорила, что следует тренироваться, выправлять почерки, но мамаша считала это все — глупостью.
И злилась.
Она даже поднималась под крышу и кричала на леди Евгению, требовала, чтобы та оставила Таннис в покое. Леди Евгения отвечала мамаше тихим голосом, что ту лишь злило.
— Нечего девке всякими глупостями голову забивать! — на мамашин крик выглядывали соседи, ухмылялись. В доме леди Евгению недолюбливали, почитали странной, а то и вовсе ненормальной, но обижать — не обижали.
Войтех сказал, что за нею подземный король приглядывает…
…она учила и его.
Буквы выходят кривыми, и Таннис в раздражении закусывает губу. Она ладонью стирает нарисованное и, прижав нос к стеклу, дышит.
…мамаша забрала ее тетрадь, спрятала… а в тетради писать удобней, чем на окне. Но Таннис сосредоточенно выводит на влажном стекле собственное имя. Получается почти хорошо. Полюбовавшись результатом, она стирает имя и вновь дышит.
Увлекшись, Таннис не замечает, как открывается дверь.
— Привет, малявка, — говорит Войтех.
И Таннис с визгом бросается на шею.
— Спокойно. Собирайся. Пойдем.
— Куда? — ей нравится висеть, зацепившись за него, и то, что Войтех поддерживает ее рукой, и что второй треплет короткие ее волосы.
— В гости к королю.
Радость исчезает. Живы еще ее воспоминания о недавнем походе под землю.
— Послушай меня, малявка, — Войтех отцепляет ее руки и усаживает Таннис на кровать. Родительская убрана и застлана покрывалом, которое мамаша из разноцветных кусочков сшила, правда, давно, когда еще у нее была охота что-то шить. — Бояться нечего. Нас пригласили и будут ждать.
И Войтех, присев на корточки у кровати, продолжает.
— Я хочу, чтобы он знал тебя. И его… свита, — на этом слове Войтех запинается. — Если вдруг со мной что-то случится…
И Войтех, присев на корточки у кровати, продолжает.
— Я хочу, чтобы он знал тебя. И его… свита, — на этом слове Войтех запинается. — Если вдруг со мной что-то случится…
— С тобой ничего не случится!
Она верит в это и не собирается отступать от веры.
— Конечно, малявка. Но жизнь — штука сложная… в общем, мало ли, вдруг тебе на будущее помощь понадобится? Или просто убежище. Без дозволения Мясника под землю лучше не соваться. Так что, собирайся.
Войтех сам вытаскивает из-под кровати грязные ботинки которые еще со вчерашнего дня не просохли.
— За обувью надо следить, малявка. И за одеждой тоже.
— За этой? — снова штаны с пузырями на коленях, и на заднице продрались. Мамаша там розовую латку поставила, сердечком.
— За любой, — Войтех непреклонен. Он заставляет вытереть ботинки, чего Таннис не понимает: все одно ж изгваздаются, вон на улице уже неделю дожди, значит, грязища кругом будет. Спорить она не смеет. Войтех сам заправляет в штаны мешковатую рубашку, и застегивает ее на все пуговки. Волосы расчесывает мамашиным гребнем… — Так-то лучше. Ты же красивая девочка, нечего притворяться оборванкой.
И Таннис розовеет.
Ей нравится, когда ее хвалят, а от мамаши не дождешься…
На улице и вправду дождь, но Войтех раскрывает над головой черный зонт.
— Откуда?
— Откуда взял, там уже нет, — отшучивается он. — Прячься, малявка. И не надо ходить по лужам. Лужи обходят…
Так это ж дольше… но Таннис, вцепившись в руку Войтеха, послушно огибает лужу за лужей, до самого моста.
— А мы разве…
— Под землю, — Войтех складывает зонт и подает руку. — Осторожно, малявка, берег скользкий. Иди по тропе.
Тропа вилась, проглядывая из-под серых травяных косм. Крутая, неровная, она спускалась к воде, но Войтех остановил раньше. Под опорой моста, что подымалась из осклизлого, омытого дождями берега, он указал на неприметную дверцу.
— Нам сюда.
Дверь на ржавых петлях к великому удивлению Таннис открылась беззвучно. В лицо пахнуло сыростью и особым подземным холодом, от которого пальцы судорогой свело.
— Держись за меня. И не отставай.
Пристроив зонт в углублении, Войтех достал свечу, и робкий огонек заплясал на его ладони. Таннис же вцепилась в рукав. Было не страшно — жутко.
Захотелось наверх.
Домой.
И мамашины запреты не казались больше глупостью. Таннис мысленно пообещала, что если вернется живой, то… постарается быть послушной девочкой. Хотя, конечно, подозревала, что сдержать обещание у нее не выйдет.
А Войтех вел все ниже и ниже.
Он с легкостью скользил по лабиринту подземных ходов, если и останавливался, то ненадолго, лишь затем, чтобы Таннис перевела дух.
— Уже скоро, — пообещал он на очередном повороте и, присев, заглянул в глаза. Освещенное желтым неровным светом, его лицо выглядело чужим, каким-то… старым? — Таннис, послушай меня, пожалуйста. Ты никогда и никому не должна рассказывать о том, что увидишь.
Таннис и не собиралась. Она знает, что длинный язык до могилы доведет.
— Я взял тебя и тем самым за тебя поручился. Если же вдруг ты проболтаешься, неважно, кому, но Король узнает, тогда плохо будет и тебе, и мне.
Шесть лет прошло, и Таннис нарушила слово.
Она замолчала и молчала, кажется, целую вечность. А Кейрен не торопил, он снова обнял ее, прижал голову к плечу, от которого воняло грибом. И Кейрен то и дело дергал шеей, руку тянул, но останавливался, не расчесывал. И Таннис не позволял.
— Давай есть, — пробормотала она, понимая, что еще немного и разревется.
— Давай, — он сунул в руку кусок хлеба.
А сало нарезал тоненько…
— Знаешь, к этой еде, оказывается, и привыкнуть можно. Этот король так страшен?
— Не он. Хотя… и он тоже, — Таннис заставляла себя разжевывать каждый кусочек. Кристаллы соли таяли на языке, и волглый хлеб казался упоительно вкусным.
Надолго еды не хватит.
А воды и того меньше осталось, но Таннис понимала, что из убежища скорее погонит холод, чем жажда. И стараясь отрешиться от него, она заговорила:
— Я ждала… не знаю, чего я ждала, хотя Войтех и говорил, что король подземелий обыкновенный человек, но…
…пересохшее русло реки и осклизлые, поросшие плесенью колья. Словно сами подземелья оскалились кривым щербатым ртом, примериваясь к Таннис. Она вцепилась в руку Войтеха, понимая, что если поскользнется на подвесном мосту, то не удержится.
Каждый шаг — как последний.
И досточки скрипят, а сам мост раскачивается.
— Не смотри вниз, — в который уже раз требует Войтех, а Таннис не в силах отвести взгляд от пропасти. Ров видится ей бездонным… а на том берегу их ждут подземники, не люди, но твари. Белесая стая, замершая в ожидании.
— Не бойся их.
Таннис пыталась. Она уговаривала, что с Войтехом ничего не страшно, но пустые выпуклые глаза, в которых отражался зыбкий огонек свечи, ловили каждое ее движение. Твари надеялись, что Таннис поскользнется и свалится, насадит себя на колья, и тогда вся стая рванет к добыче…
— Не бойся.
На берег Войтех шагнул первым и, выставив руку со свечой, очертил полукруг. Подземники отпрянули с шипением. Завозились, заскрипели, потянули тонкие пальцы, цепляясь друг за друга, сплетаясь в нечто единое, жуткое…
— Я пришел к Мяснику.
Расступились.
И Войтех решительно шагнул в живой коридор, слишком узкий, чтобы Таннис чувствовала себя спокойно. Она держалась так близко к нему, как только могла.
— У них свой город, — Таннис сама откопала в сумке шоколадку, изрядно мятую, поломанную, но все равно вкусную. — Точнее не город, а… там пещера, и в ней подземники норы делают… они дерутся и за норы, и за женщин, и просто дерутся… слабых съедают. И крыс… сырыми… они едят все и…
— Не надо думать о них.
Если бы у Таннис так легко получилось бы не думать.
— А он обыкновенный был. Человек. Понимаешь? Руки и ноги… голова… волосы светлые, еще зачесывал так, гладенько. В костюмчике. Стоял перед зеркалом, галстук завязывал. На меня только мельком глянул и…
Таннис повела плечами.
— Я рада была, что мельком…
— И дальше что?
— Ничего. Мы ушли.
— И все?
— Ну… да.
Кейрен, дотянувшись до пальцев Таннис, слизнул шоколадную крошку.
— Ты его описать сумеешь?
Сумеет, но…
— Такие люди редко показываются и… Таннис, твой друг заслужил виселицу.
— Тем, что видел подземного короля?
— Тем, что подземный король позволил себя увидеть ему. И тебе, — Кейрен сжал ее руку, не позволяя отползти. — Это разрешают доверенным лицам. А заслужить доверие одними словами невозможно и…
— Я знаю, что Войтеху случалось убивать.
…к примеру того первого парня, которого спихнули в реку.
— Но это ничего не меняет.
— Почему?
— Потому что… ему одному не было плевать на меня.
— Думаешь?
В голосе Кейрена проскальзывает непонятное раздражение. В конце концов, какое ему дело?
— Знаю, — очень тихо ответила Таннис. А пес, точно ощутив ее настроение, больше не стал ни о чем спрашивать, лишь подтянул поближе к себе и мягко, утешая, провел по волосам.
Все будет хорошо?
Вряд ли.
Все будет. Как-нибудь будет.
Глава 24
Несущая балка третьи сутки держалась на честном слове и вере Брокка в чудо. Однако сегодня она прогнулась, как-то совершенно беззвучно, а потом с глухим протяжным скрипом просела под собственным весом. Брокк видел, как стремительно расползаются трещины по бетонной поверхности, и сыплется на грязный пол серая крошка, как растягиваются металлические жгуты, истончаясь все больше. И рвутся, ускоряя разлом. И вот уже остатки крыши съезжают. Ангар словно складывается пополам. Грохот. Меловое облако. И угольная пыль под ногами. Едкий запах гари.
Дым пропитал вагончики рабочих, и старую хижину, в которой давным-давно никто не жил, а теперь устроился Брокк. Хижина была мала и тесна, и всякий раз, оказываясь внутри, Брокк ощущал себя запертым. Он никак не мог привыкнуть ни к земляному полу, ни к грязным стенам, что спрятались за полотнищами из парусины, ни к открытому очагу и чаду. Трубы в домишке не имелось, дым выпускали через дверь, а с ним уходило тепло. Впрочем, стоило подкинуть в очаг пару ломтей жирного угля, как пламя выбиралось из пепла, расплетало рыжие косы, и в хижине становилось жарко.
И дымно.
Душно.
Если Брокк кое-как переносил духоту, то Ригу приходилось сложнее. На бледном лице его выступала испарина, и капли пота собирались в ручьи, а ручьи катились за шиворот, марая и без того не особо чистый воротничок рубашки. Кожа раздражалась, краснела, и Риг то и дело тер шею, растирая до крови. Запах ее мешался с вонью пота и грязных портянок, и порой Брокк всерьез раздумывал над тем, не поставить ли в нос заглушки.