И вдруг Балашов припомнил сказанные вскользь слова Чалого о том, что докладчик вхож в «высшие сферы» и произносит здесь то, что вчера уже признано там, «наверху», угодным и правильным. Значит, никто не решится встать и хотя бы простым вопросом вселить смятение в умы и речи собравшихся, потому что никто из них не захочет, чтобы его вышвырнули на генеральскую пенсию по инвалидности или с клеймом недоверия, и все пошло бы мимо него — война, смертельные схватки за самое существование народа, события мирового значения, все — мимо. Он оказался бы не участником, а посторонним в этой борьбе, ее современником. А то, что он был бы способен делать, поручили бы делать кому-то другому...
«Нет, не выйдет, шалишь!» — воскликнул про себя Балашов.
По окончании совещания Рокотов вышел вместе с Балашовым.
— И ведь сколько пустой болтовни и какое чиновничье очковтирательство слушать приходится, ажно совесть трещит! — вполголоса сказал Рокотов, медленно, приспособляясь к ноге Балашова, идя с ним по бульвару. — Ведь мы-то на фронте! Нам лучше видно, что техники еще мало, что маневренность наша слаба... Ох, слаба!..
— Н-нда! — неопределенно сказал Балашов.
— А впрочем, от слов ничего не изменится! Подумай сам — если бы он признавал, что мы еще не готовы, в этом случае фашисты, думаешь, стали бы ждать нашей с тобою готовности? Ведь не стали бы! Значит, черт с ним, пусть врет! Самое главное заключается в том, чтобы этому типу не верить, а все-таки вложить в подготовку к лету все силы, несмотря на любую степень готовности и обеспеченность техникой... Все равно надо выстоять в драке.
— Надо выстоять, — согласно кивнул Балашов.
— Вот об этом-то я и думал, когда смотрел на тебя во время заседания. Значит, я тебя верно понял?
Балашов молча кивнул.
— Я про него, краснобая этого, до сего дня не слышал. Откуда он взялся? — спросил Балашов.
— Ну, я-то встречал его до войны. Они тогда «доказали», что пулемет-пистолет не пригоден как массовое оружие, потому что дает, мол, он по сравнению с винтовкой перерасход патронов... Ну что ж... убедили и «победили»... Торжества у них было тогда! «Экономию» навели на дефицитных цветных металлах... Гляжу и сейчас удивляюсь: мозжишки в масштабе экономного управдома, а вот... продолжают существовать, и в званиях повышаются, и в должностях, — со злостью сказал Рокотов.
— А почему он уверен, что мыслимо наше широкое наступление? Лично я сомневаюсь, а у него ведь сомнений нет никаких. Так и режет!..
— Есть такой слух, — сказал Рокотов, — что в этом году в Европе откроется Западный фронт.
— А если обманут? — предположил Балашов.
— Слух из высоких источников. А с горы-то виднее, не нам судить...
— Значит, по-твоему, это авторитетно, что он говорил?
Рокотов посмотрел выразительно.
— Если он говорит, значит, так думают в Ставке. А прочее — сам суди. Время, время покажет! — коротко заключил Рокотов.
Несколько шагов они прошли молча.
— А ты думаешь, где будет главное направление? — вдруг спросил Рокотов.
Балашов, который думал о том же, качнул головой.
— Нет, я не пророк! Во всяком случае, где бы оно ни случилось, насколько я понимаю со стороны, нам пока что умнее было бы не наступать, а стоять на своих рубежах... Упереться, стоять и размалывать их в обороне. Стоять, вопреки любому напору, и если придется, то стоять даже и без достаточных средств к тому, чтобы просто стоять. И чем дольше мы выстоим, тем вернее будет тот самый последний удар, про который мы с тобой в прошлый раз говорили, такой удар, чтобы фашистам уже не оправиться... Но если мы ринемся наступать... Боюсь, что для нас это рано... Одна зима, да такая тяжелая...
— Мне еще надо сейчас в Генштаб, — спохватился Рокотов, как показалось Балашову, ускользая от этой опасной темы. — Поезжай на моей машине.
— Нет, я в ходьбе тренируюсь. Врач смотрел, разрешил и даже рекомендует ходить, — возразил Балашов.
— Это верно. А еще тебе мой совет... для здоровья: когда будешь на заседаниях, то не вскакивай с места и не сжимай кулаки, если кто завирается... Нет нужды, чтобы все твои мысли читали! Тебе воевать предстоит, а не спорить тут...
Они попрощались.
...Летние бои начались в мае наступлением Красной Армии на Харьковском направлении, день, два, четыре дня... И сорвалось...
«Отвлекающие перед ударом на Вязьму», — успокоил себя Балашов.
Но фашисты ответили встречными ударами на Донце, в то же время начав наступление на Керчь. На Керченском направлении Красная Армия сразу же пошатнулась. По поспешности отступления наших частей через пролив, на Тамань, можно было понять, что в Керчи покинута техника, может быть, снова захвачены в плен целые части...
К началу июня после долгой, долгой осады завязались, явно — последние, схватки у Севастополя.
Было уже похоже на то, что главные события лета разгорятся на юге.
Началось наступление немцев на Харьковском направлении, по-прошлогоднему — с прорывами, «клещами» и окружениями.
Скверно выглядели в этот момент еще висевшие кое-где те же плакаты с немецкими лягушатами, нанизанными на богатырский штык...
Тяжко было на сердце у Балашова.
Опубликование документов о союзе с Англией и Америкой против Германии и о создании в 1942 году второго фронта в Европе отозвалось моральным подъемом среди массы советских людей и в тылу и на фронте. Казалось, теперь-то фашистам конец! Как ударят с запада свежие силы Англии и Америки, так разом все переменится и на советских фронтах...
«Да, если так, если оттянут на запад от нас ну хоть треть фашистских дивизий, тогда дело пойдет веселее! — подумалось и Балашову. — Но ведь, пожалуй, не сразу они... Пока раскачаются... А немцы-то поспешат после такого грохота о нашем союзе...»
И действительно, будто в ответ на надежды и ожидания советских людей, фашистское наступление развернулось по всему югу. Страшные удары фашистов обрушились на героический Севастополь, и продержавшийся восемь месяцев в осаде Севастополь пал. Бои на Воронежском направлении докатились до самого Воронежа, сражение разлилось до Кантемировки и Лисичанска...
Балашов оставался по-прежнему в группе, временно находившейся в распоряжении НКО. Бездеятельность стала ему нестерпима, нервное напряжение дошло до такой степени, что врач отметил у него ухудшение зрения и покачал головой.
— Вам бы еще в санаторий, — высказал он.
— Мне бы, товарищ доктор, на фронт, и все бы сняло как рукой! — возразил Балашов.
Врач опять покачал головой и усмехнулся.
— Клин клином? — спросил он. — Теория древняя. Дедушки говорили: «Чем ушибся, тем и лечись...» Нет, сегодня мы в это не верим.
По сводкам Информбюро ничего еще было нельзя понять толком. Балашов часами сидел над картой, решая замысловатые ребусы, когда раздался короткий звонок.
Петр Николаевич сам отпер дверь, и в квартиру вошел полковник. Без всякого объяснения он предложил Балашову немедля одеться и ехать с ним. Несмотря на то, что приехавший был в форме всего лишь полковника, генерал Балашов не задал ему никакого вопроса. Об этом Петр Николаевич подумал уже значительно позже, а в тот момент он услышал в голосе своего нежданного посетителя такую привычку к безотказному выполнению его требований, что просто обрадовался отсутствию дома Ксении, обрадовался тому, что полковник приехал за ним один и вызвал его без обыска, без конвоя, без всякой шумихи...
Петру Николаевичу показалось даже, что он был внутренне давно подготовлен к подобному повороту в своей судьбе. Какие обвинения его ожидают, он не пытался себе представить. Он был даже почти спокоен.
Волнение его началось лишь тогда, когда оказалось, что его везут не на площадь Дзержинского, не в Лефортовскую тюрьму, а в Кремль... Так что же это? Не арест? Но он промолчал.
— Оружие есть? — спросили его у входа в здание.
И только здесь Петр Николаевич понял, что, пригласив его ехать, полковник не задал ему на месте этого обязательного вопроса. И, наконец, только здесь ему объявили, что его ожидает «лично товарищ Сталин»...
Сталин! Сам!..
Как ни хотел Балашов взять себя в руки, сдержать волнение, этого не получалось. Такой неожиданный оборот отозвался на нем почти потрясением. Если бы было возможно, он просил бы перенести эту встречу на завтра. Но он понимал, что это немыслимо.
Перед огромным зеркалом он торопливо, чуть ли не суетливо, приводил в порядок обмундирование. Кто-то услужливо подал ему гребенку, кто-то другой отряхнул щеткой пыль с обуви, третий — с плеч и спины... Но Балашов не способен был даже видеть этих людей. Собственное лицо в зеркале тоже расплылось перед ним каким-то невыразительным, бледным блином...
«Вот оно где, испытание! Посмотрел бы мой доктор сейчас, что со мною творится, отправил бы на Канатку!1 — подумалось Балашову, и он с удовольствием ощутил, что способен еще улыбнуться. — Так что же такое? Зачем это может быть?» — думал он.
-----------------------------------------------------------------------
1 «Канатка» — Канатчикова дача — старое название известной психиатрической больницы.
Он шел по большому, почти пустому кабинету один, а у стола сидел Сталин в простом белом кителе, застегнутом доверху. И Балашов ощущал, что был весь у Сталина на виду. Ему казалось, что он идет слишком долго под его наблюдающим и пронзительным взглядом. И, вероятно, являет собою не очень воинственный вид. Он на ходу подтянулся.
— ...по вашему приказанию явился! — отрапортовал он по форме.
Сталин встал от стола навстречу и протянул ему руку.
— Здравствуйте, Петр Николаевич, — сказал, как знакомому.
Только тут Балашов заметил, что в кабинете был еще один человек. Он узнал его скорее по пенсне, чем в лицо. Это был Берия.
Берия тоже поднялся, подал руку.
— Садитесь. Вы, говорят, на нас обижаетесь? — спросил Сталин.
— Я себя обиженным не считаю, Иосиф Виссарионович, тем более что источники клеветы, которая временно лишила меня доверия партии и правительства, для меня разъяснились,— сказал Балашов, почти оправившись от волнения.— Бывает, с одной стороны, клевета, наветы врагов, а с другой — ошибки...
— Однако в Советском государстве клевета всегда будет раскрыта и виновные понесут справедливое наказание! — раздраженно, даже со злостью, прервал Сталин. — Коммунистическая партия и советская власть, в конечном счете, всегда справедливы.
— Со своей стороны могу подтвердить, — сказал Берия,— генерал Балашов не проявил своей личной обиды. Находясь в заключении, генерал Балашов продолжал непрерывно свою работу для укрепления Красной Армии. Он проявил себя подлинным коммунистом... Я изучил ваше дело, товарищ генерал,— обратился Берия к Балашову. — По последним данным нам стало известно, что в числе ваших слушателей в академии оказался немецкий агент, некий якобы Зубов. Такие агенты, проникнув в Красную Армию, порочили честных людей, а во время войны сеяли панику, создавали дезорганизацию, чтобы спасти от органов безопасности свою шкуру и ускользнуть к своим хозяевам в плен...
— Зубов?! Полковник Зубов? Агент фашистов?! — удивленно спросил Балашов. — Этого я не знал! Быть не может!
— Видите, даже вы сами считали «не может быть», а оказалось, что может! — строго сказал Берия. — Именно так все и было. Ваш бывший слушатель Зубов теперь полковник эсэсовцев! Не Зубов, а Зуббен...
— Если Лаврентий Павлович говорит, значит, так все и есть. Он лучше всех знает, что может быть, что — не может, — заметил со своей стороны Сталин.
— Я имел в виду другого полковника — эсэсовца Кюльпе, которого мы расстреляли под Вязьмой. Я многое понял в предъявлявшихся мне обвинениях, когда мы его допросили...
— Зачем же вы поспешили его уничтожить? — придирчиво спросил Берия. — Такого полковника следовало доставить ко мне. Мы заставили бы его дать ценные показания!..
«Ведь в самом деле! Как же так? Действительно... Мы поспешили!..» — подумал Балашов.
— Из окружения — мы не могли, — сообразил он тут же. — У нас не было транспорта. Нам пришлось расстрелять.
— А лично вас ведь доставили из окружения самолетом,— жестко сказал Берия. — Значит, был-таки транспорт!
«Что же это? Он считает, что было важнее доставить сюда живым Кюльпе!» — мелькнула у Балашова мысль, и он почти почувствовал себя виноватым...
— Самолет был единственный и стоял на ремонте. Его как раз привели в порядок, когда я оказался ранен. Просто мне повезло, — пояснил Балашов.
Сталин поднялся, зажег трубку и в нетерпении прошелся.
— Вы что же, лично его расстреляли, этого Кюльпе? — спросил Берия.
— Нет, я лично этим не занимался, — ответил Балашов и заметил жесткую усмешку, скользнувшую в усах Сталина.
Впрочем, может быть, он ошибся. Усмешка исчезла в облаке трубочного дыма, которое выпустил Сталин.
— Погоди, Лаврентий! Ты совсем генерала сбил с толку,— вмешался он. — Я лично считаю счастливым случаем, что эсэсовца не послали в тыл. Для советской Родины это счастливый случай, что самолет нашелся, когда товарищ Балашов оказался ранен. Иначе партия потеряла бы верного большевика. — Сталин повернулся к Балашову. — Я лично хочу вам сказать, Петр Николаевич... — произнес он.
Балашов поднялся.
— Нет, вы сидите, сидите,— мягко удержал его Сталин.— Я лично хочу вам сказать, что бывший нарком внутренних дел Ежов натворил очень много несправедливостей. Как говорится, дров наломал бывший наркомвнудел Ежов. Дезинформировал партию и правительство бывший наркомвнудел Ежов... — Сталин сел, пыхнул трубкой и ею же ткнул в сторону Берии. — Лаврентий Павлович Берия разобрался в несправедливости многих напрасно затеянных обвинений, — сказал он. — Честь и хвала ему! К сожалению, мы запоздали исправить кое-какие ошибки Ежова, — грустно добавил Сталин.
Балашов слушал молча. Последнее признание Сталина чуть не вырвало у него какие-то, может быть, неуместные фразы, слова. Но он удержал их, почувствовал, что, несмотря на приветливость и простоту, «сам» не допустит лишних слов, не относящихся к намеченной теме.
— Как ваше здоровье? — неожиданно спросил Сталин.
Балашов вскочил.
— Полностью боеспособен, товарищ Сталин! — с какой-то невольно деланной молодцеватостью выпалил он.
— Ну, полностью или не полностью... Храбриться не стоит. Врачи говорят, что еще не полностью, — возразил Сталин. Он взял со стола бумажку, в которой, судя по его жесту, было сказано о здоровье Балашова. — У врачей есть свое мнение. — Сталин чуть усмехнулся. — Я вас сначала про это именно и хотел спросить. Слыхал от врача, будто вы обижаетесь, что вас держат в тылу...
«Так вон оно что! — спохватился вдруг Балашов. — А я-то, а я-то про что им развел! Ну и попал пальцем в небо!..» Он снова смутился, но Сталин словно бы не заметил его состояния. Лицо его теперь выглядело озабоченным и помрачневшим.
— Фашизм на нас наступает, товарищ генерал, — строго сказал он. — Значит, приходится ценных людей, — а мы вас считаем ценным военачальником, — привлекать, несмотря на болезни и раны. Понимаете сами, что происходит. Очень опасный момент переживаем...
«Значит, на фронт!» — догадался Балашов.
Сталин заговорил торжественно:
— Партия и правительство уже проявили полное к вам доверие присвоением звания генерал-лейтенанта и присуждением высшей награды — ордена Ленина. Партия и правительство ожидают, что вы оправдаете это доверие на посту заместителя командующего фронтом. Вот здесь, — сказал Сталин. Он подошел к висевшей на стене карте и дымящейся трубкой обвел пространство южнее Воронежа, в районе Миллерова и Богучар. — Не ожидали мы здесь такого стремительного течения событий. Глядя прямо в лицо правде, надо признать, что история требует от советских людей, от полководцев и от простых бойцов, история требует героизма.
Балашов посмотрел на карту, и трудный «ребус» здесь перед ним раскрылся во всем драматизме: скрещение синих и красных стрел, кружочки, флажки показали ему, что действительно там не легко...
«Так вот что творится!» — подумал он.
— Партия и правительство направляют вас отстоять от врага советскую нефть и хлеб... И, в конечном счете, нанести врагу поражение, — приподнято заключил Сталин.
Балашов взволновался. Он готов был забыть все обиды и обвинения, искренне все позабыть... И как неуместно заговорил он об этом давно ушедшем недоверии! А Сталин, оказывается, сразу хотел сказать о новом его назначении!..
— Спасибо, Иосиф Виссарионович! — произнес он дрогнувшим голосом, поднимаясь с места.
— Сидите, сидите! Как ваша семья? — заботливо спросил Сталин. — В чем нуждается ваша семья?
— Спасибо. Устроено все. Жена ни в чем не нуждается. Дочь работает на Урале... — сказал Балашов, смешавшись от этой заботливости.
— А сын? — спросил Сталин.
— Не знаю. Под Вязьмой... Вероятно, погиб. Не знаю.
— Многие потеряли своих сыновей, — печально сказал Сталин.
Был такой слух, что он сам потерял сына в тот же период. И Балашов почувствовал сердечную близость с этим большим, недоступным сверхчеловеком. Он смолчал.
— Желаю победы. Поезжайте. Родина ждать не может, — закончил Сталин. Он пожал руку Балашова. — И помните: партия и советское правительство иногда ошибаются, но умеют исправить свои ошибки. В конечном счете наша партия и советская власть всегда справедливы...
Берия тоже поднялся, подал руку.
— Если вам попадут в плен эсэсовские полковники, вы постарайтесь все-таки их с такою поспешностью не расстреливать больше, — сказал он, чуть усмехаясь.
Балашов подумал, что не хотел бы еще раз встретиться с этим человеком, хотя Сталин дал явно понять, что именно Берия пользуется его наибольшим сердечным доверием и помогает во всем Сталину, именно Берия, по всей вероятности, докладывал Сталину и о невиновности Балашова, Именно Берия и сегодня подтвердил, что внимательно изучил дело и что Балашов работал в тюрьме над укреплением Красной Армии.