Вдруг сквозь шум грозовой непогоды Варакин услышал выстрелы, не одиночные выстрелы караульных, которые посылают наугад, в темноту, вослед беглецу, а живую, кипучую трескотню перестрелки. Бой!.. Дождь, который лил на голову, на лицо и промочил на плечах и спине гимнастерку, убеждал в реальности происходящего: нет, это был не сон, не галлюцинация, явь...
Возвратиться в барак, разбудить друзей, потерять драгоценное время, — может быть, считанные секунды... Воля манила звуками боя и непроглядностью ночи в лесу...
Размотать обмотки с обеих ног и обмотать ими руки было делом минуты. Михаила лихорадило. Прожекторы не светили на вышках. Он не помнил и сам, таясь и крадучись или единым духом оказался он у проволоки, он не заметил, во скольких местах разодрал руки, ноги и грудь о железный терновник ограды, не слышал, заскрипела ли проволока под тяжестью его тела. Он вслушивался в перестрелку, — может быть, в километре отсюда, может быть, в двух. Непогода мешала определить... Варакин вылез уже на верхушку ограды, когда яркая молния осветила его... Выстрел с вышки грянул прежде удара грома. Прыгая, Михаил его все-таки слышал. Он понимал, что надо мгновенно вскочить и бежать, но резкая боль в ноге повалила его на землю.
С двух сторон приближались ручные фонарики...
— Ну, вставай! — раздался неожиданно русский возглас, и вместо выстрела Михаил получил пинок в грудь. — Вставай, сука! — Новый пинок.
— Не могу... Ногу вывихнул.
— Що це таке трапылось? — спросил другой голос, и свет второго фонарика упал на лежавшего Варакина.
— Пан голова, утиклец з карантина.
— Ведите до комендатуры.
— Та вин не может пиднятысь. Каже, нога повихнута.
Раздался короткий свисток. Появились из темноты еще два человека. Варакина подхватили под мышки, потащили волоком и бросили на пол полицейской комендатуры.
Как они его били!.. По груди, по спине, по бокам. Ногами, прикладами винтовок... И пуще всех «пан голова» полиции.
Как после узнал Варакин, в эту грозовую ночь с боем ушла к партизанам лагерная команда лесорубов. Немецкие солдаты с постов были брошены в лес, на вооруженную облаву... Лагерной «вооруженной полиции», набранной из разных националистских подонков, фашисты доверили в этот час самостоятельно охранять транспортный карантин с винтовками и пулеметами в руках.
«Пан голова», которого и немцы и русские звали попросту комендантом, и был больше всего взбешен тем, что Варакин пытался бежать именно в тот момент, когда он, «голова вооруженной полиции», полностью отвечал за охрану, когда он мог лучше всего доказать свою преданность фюреру и «новому порядку».
Избитого Варакина бросили в карцер. Как там без медицинской помощи да еще на голодном пайке срослись его ребра, он не понял и сам... Десять дней его оставляли с вывихом ноги, увеличивая мучения, потом пришел фельдшер, и, только якобы тут узнав, что Варакин — врач, «пан голова» приказал его вызвать.
— Что же вы мне не сказали, что вы офицер и врач? — «упрекнул» он Варакина. — Я бы ни в коем случае не позволил своим подчиненным так обращаться с образованным человеком! Разумеется, ваш поступок был необдуманным, и если вы подтвердите это, высказав сожаление...
— Сожаление?! — Варакин вскипел возмущением от этой спокойной подлости и плюнул в гладкую рожу «пана головы».
Комендант с прежней свирепостью бил его сапогами. Ему помогали два полицая. Потом Варакин опять валялся в подвале.
И вот по прошествии в общей сложности более трех недель его водворили в тот же транспортный карантин.
«Приказ есть приказ». Каждый, кто пытался бежать из плена, по отбытии наказания возвращался непременно к той самой судьбе, от которой бежал: таков был обычай немцев. Назначенный на отправку в Германию Варакин вновь теперь ожидал очередного транспорта. Его терзала та же тоска, еще усиленная ощущением одиночества. С ним не было уже ни Любимова, ни Славинского, ни фельдшеров из лазарета артиллерийского городка. Все они были отправлены в свое время, по отбытии карантина. Михаила теперь окружали незнакомые люди.
Варакин представлял себе, что, наверное, уже совершился партизанский налет на лагерь в артиллерийском городке, слух о котором от кого-то заранее дошел до Славинского, и с горечью думал о том, что мстительный произвол Тарасевича оторвал его от друзей, которые нынче уже, наверное, на свободе: Бурнин, Баграмов, Волжак, капитан Володя, Сашка-шофер, саратовский инженер Мелентьев, Юзик Рогинский, Иван Балашов...
— Доктор, позвольте вам предложить поужинать с нами. Ребята прислали нам котелочек горячей картошки, — в темноте барака шепнул над ухом Варакина незнакомый человек.
Для изголодавшегося Варакина предложение было соблазнительно. Он спустился с нар.
— Капитан Рогаткин, — назвал себя человек, предложивший поужинать.
— Капитан Устряков, — назвался второй.
Кроме горячей картошки у них оказалось сало. Постепенно в разговоре выяснилось, что они уже знали о смелой попытке Варакина, о побоях в карцере, даже и о плевке в физиономию Морковенко, коменданта вооруженной полиции.
Наутро, кроме двух капитанов, с ним познакомились два лейтенанта, трое врачей, присланных из Борисова, десять фельдшеров, вывезенных из лагерей Орши.
К ночи два капитана опять пригласили Михаила поужинать с ними, а когда он из скромности пытался отказаться, Рогаткин сказал ему:
— Вас, доктор, карцер замучил. Чтобы поднять ваши силы, у нас осталось еще только девять дней. Если не хотите попасть куда-нибудь в шахты Рура, советую подкрепляться без дураков. Прыгать с поезда на ходу — не игрушка!
Варакин крепко вцепился в руку нового товарища. Да, он понимал, что ему нелегко возвратить даже те небольшие силы, которые были...
Они заняли угол на верхних нарах. Целыми днями новые друзья Варакина то пристраивались к играющим в карты или в домино, то к кучке, слушавшей чей-нибудь рассказ, и заводили знакомства, «прощупывая» население карантина. Видно было — они готовились к делу всерьез.
И Михаил поверил в удачу, воспрянул духом. Он видел, как выменивали хороший пояс на крепкий нож, теплую пилотку — на кусочек бруска, новые ботинки — на старьте, с придачей напильника. Все, что режет и пилит, все, что может служить освобождению, ценилось дороже всего.
Шел уже четвертый день карантина, когда незадолго перед ужином в барак, в котором помещался Варакин, вошел и встал у порога высокий, нагладко выстриженный и выбритый человек с санитарной сумкой. Он стоял, серыми пристальными глазами из-под необычно лохматых бровей всматриваясь в незнакомые лица, а может просто высматривая местечко на нарах. Что-то в глазах, в высоком лбу его привлекло внимание Варакина, показалось знакомым. И он живо спустился с нар.
— Иваныч? — неуверенно окликнул он.
— Миша! Здоров! А ты тут откуда?! Да что с тобой? Ведь ты на себя не похож... А где же остальные? — забросал Баграмов вопросами Михаила, тряся его руку.
— Длинное дело. Потом расскажу, а пока что лезем на верхние нары, там найдется местечко.
— К богу поближе и от начальства подальше? Подходит! — согласился Баграмов.
На верхних нарах Варакин жадно расспрашивал его о событиях в лазарете. Сокрушался по поводу неудачи прорыва к партизанам, порадовался тому, что Бурнин успел убежать до отправки команды в Германию.
— Да, попали мы с вами, Иваныч! — грустно сказал Варакин.
— В старое время, я слышал, ссыльные часто, бывало, бежали из арестантских вагонов, — ответил Баграмов.
— Отец в корень смотрит! — одобрительно поддержал капитан Рогаткин, придвинувшийся поближе, чтобы лучше слышать рассказ Баграмова о событиях в лазарете.
Емельян взглянул неприязненно на постороннего человека, который так встрял в разговор, но Михаил пояснил, что Рогаткина опасаться нечего...
Баграмову было, однако, чего опасаться: сюда, в карантин, он попал не совсем обычно. В комендатуре Зеленого лагеря, куда его, продержав две недели в карцере, привезли в наручниках, его нежданно приветствовал человек, с которым ему доводилось не раз встречаться в Москве по делам кино. Это был Антон Петрович Морковенко — «пан голова» вооруженной полиции.
Слащавая, гладкая физия этого человека и раньше не вызывала симпатий Баграмова. И все-таки Емельян был поражен, когда увидал его в форме фельдфебеля царского времени с «жовто-блакитной» оторочкой погон, как во время гражданской войны у приверженцев гетмана Скоропадского.
Бывший работник советского кино приветствовал Емельяна радушными восклицаниями. Приказал снять наручники и предложил садиться и закурить.
«Везет! Нашел земляка в комендантах!» — про себя иронически усмехнулся Баграмов, растирая запястья, освобожденные от наручников, и особенно насторожившись при виде знакомца в такой роли.
«Пан комендант» заговорил о карте, которая найдена в мертвецкой, о подготовке Баграмова к побегу из плена, и вдруг Емельян с облегчением понял, что его газетка «Советские люди» к его аресту никакого отношения не имеет. Он даже попробовал отрицать, что готовил побег, — впрочем, на Морковенко это никак не подействовало.
«Пан комендант» заговорил о карте, которая найдена в мертвецкой, о подготовке Баграмова к побегу из плена, и вдруг Емельян с облегчением понял, что его газетка «Советские люди» к его аресту никакого отношения не имеет. Он даже попробовал отрицать, что готовил побег, — впрочем, на Морковенко это никак не подействовало.
— Это немцы так думают, а я и не верю! Куда бы вы убежали, хромой, истощенный! Для этого нужно здоровье,— сказал комендант. — И вообще здоровье для человека высшее благо. Да, здоровье и силы!.. А ведь вы можете обрести и здоровье и силы, Емельян Иваныч! Условия вам известны. Оберштабарцт по ходатайству русского главврача вам назначил врачебный паек, как писателю. Вы его получали свыше двух месяцев, но еще ничего не послали в газету. Пора поработать! Пора! За это вас кормят!
Емельян с любопытством взглянул на собеседника. Он, разумеется, знал, что на свете бывают продажные люди. Но вчуже они всегда представлялись ему людьми с какими-то мрачными, угнетенными судьбами неудачников. А этот был и в Москве все таким же благополучненьким, гладеньким администратором за столом солидного кабинета совсем незадолго до войны, когда обсуждал с Емельяном эскизы рекламных плакатов к его новому фильму... И вот пожалуйте — продался! Как же так?
— Надо платить долги! — задорно сказал Морковенко.
— Какие такие долги? — спросил Баграмов, шагнув на него со сжатыми кулаками.
Морковенко вскочил. Ловкий, умелый удар в челюсть отшвырнул Баграмова к стенке. И вот он уже лежал на полу, а «пан голова» стоял над ним, крепкий, свежий, здоровый.
— Выходит так: жамки поела, а спать не пришла! — усмехнулся он. — Отправитесь в карантин. Поговорим через месяц, тогда вы сговорчивей станете, господин писатель. О вас говорили и раньше, что у вас строптивый характер. Я вас воспитать сумею... Дежурный! — громко позвал Морковенко.
На зов вошел тот же усач полицейский, который до этого снял с Емельяна наручники.
— Сдать в карантин господина писателя, — приказал комендант.— Желаю здоровья и присутствия доброго разума,— издевательски поклонился он Емельяну.
Усач вывел Баграмова из комендатуры.
— Товарищ советский писатель, я вас упрячу туда, где вас комендант не найдет: на транспорт в Германию, — едва слышно сказал полицейский, когда они вдвоем пересекали широкий лагерный плац.
— Нет уж, веди, куда приказали. В Германию мне не по дороге! — отрезал Баграмов.
— Товарищ писатель! Ведь он же сказал: «В карантин!» Есть два карантина: один — политический, а другой — на транспорт. Я ведь могу перепутать... Политический — это темный подвал, голод и пытки. Я скажу, что не понял, когда он потребует вас, как обещал, через месяц, — почти умоляюще убеждал полицай.
— А тебе что за это будет?
— Мне? — Полицай усмехнулся. — Он мне не сказал, в какой карантин, а при допросе я не был... Может, мне морду побьет, может, в подвал на недельку...
— А тебе так охота с битой мордой в подвале сидеть?
— Я комсомолец, товарищ писатель, — совсем уже беззвучно произнес полицай.
— А чего ж ты в полиции? — с недоверием задал вопрос Баграмов.
— Значит, надо! — холодно оборвал усач и добавил: — Каждому свое место на нашей планете. Все места хороши, если знаешь, что делать и как!..
— Да! Значит, есть и такие люди в полиции! — задумчиво произнес Варакин, выслушав рассказ Емельяна.
На вечерней поверке переводчик карантинного блока три раза выкрикнул имя Емельяна Баранова, пока Баграмов наконец догадался, что под этой фамилией усач занес его в список.
Несколько дней в карантине Варакин и Емельян с новыми друзьями обсуждали возможность бежать из вагона. Они решили, что необходимо бежать в первые же часы, пока поезд будет идти по Белоруссии.
Четверо врачей, десять фельдшеров, два капитана, два лейтенанта, военинженер, интендант и Емельян под именем воентехника Баранова были помещены в «офицерский» вагон. Здесь было даже просторно. Но перед самой отправкой для полного счета в вагон добавили людей из чужого барака. Сразу сделалось тесно, пошла перебранка из-за мест. Никто не хотел помещаться возле самой параши.
Назначенный немцами старшим вагона ражий малый в матросской полосатой тельняшке получил на всех и деловито делил на подстеленной на пол шинели дорожный паек.Его обступили. Некоторые тотчас по выдаче стали жадно уничтожать свои продукты.
— На три дня дали, а ты и сожрешь — не почуешь! — остановил кого-то старшой вагона.
— Ты рыло-то ишь разъел. Тебе можно терпеть! — возразили ему.
— Дурак! Потом хуже голодом будешь! — доброжелательно ответил старшой.
Поезд стоял на станции до заката. Быстро сгущались сумерки. Люди старались как-нибудь улечься. Но вот раздалась команда. Солдаты пробежали вдоль поезда.
— Отправились! — безнадежно и глухо сказал кто-то в вагоне.
Поезд тронулся.
Тощий седой старик снял с головы затасканную буденовку с голубой звездой и начал креститься.
— Об легкой жизни молитва, папаша? — насмешливо спросил его курносый мальчишка с огромными от худобы глазами.
— Об тебе, сынок! Какая мне жизнь! Только б тебе из чужой земли живым воротиться...
— В чужой-то земле легче будет, папаша! Там кормят сытнее! — уверенно сказал старшой вагона. — Может, назад и сам не захочешь!
— Ты, видать, сыто жил, а ума-то не нажил! Та сторона человеку мила, где пуп ему резали! — сердито ответил тот же старик.
Под говор людей и колесный стук в темноте закипела работа — Варакин и капитан Рогаткин начали резать стенку. На стоянках они замирали. Стружку сгребали ощупью, и Баграмов выбрасывал ее на ходу в окошко.
Работа двигалась медленно. Руки Варакина уставали орудовать то ножом с короткой рукояткой, то напильником без рукоятки. Ночная стоянка надолго прервала этот труд как раз в то время, когда Варакина сменил Устряков. Поезд стоял, а ночь, драгоценная ночь, уходила...
Варакин нетерпеливо заглянул в окошко. Вдали едва мерцали слабые огоньки станции.
— Не пойму, на запасных, что ли, стоим! — шепнул Емельяну Варакин.
В это время раздался свисток. Опять мимо поезда рысью протопотали солдаты.
Как вдруг скрежетнул железом засов и дверь вагона слегка отодвинулась. На фоне темного неба возник силуэт человека.
— Товарищи, кто хоче утикач? — послышался голос с польским акцентом.
В вагоне все напряженно замерли. Но гуднул паровоз, дернул рывком состав, и дверная щель резко захлопнулась.
Поезд пошел, набирая скорость. Стук вагонных колес обретал уж обычный дорожный ритм.
— Что же это значит, товарищи?! — с дрожью надежды громко спросил Варакин.
— А то и значит: дверь отворять — да на волю! — ответил Баграмов.
Его охватило необычайное ощущение счастья. Бывает же так! Незнакомый, чужой человек понял томление пленных. Рискуя жизнью, во время стоянки он отпер вагон и сказал, что они свободны. Бывает же счастье такое! Емельян чиркнул спичкой и шагнул по направлению к двери. При свете спички Варакин увидел вокруг напряженные лица. Он почувствовал, как все население вагона поднимается на ноги вслед за Баграмовым. Михаилу казалось, что он слышит биение сердец всех этих людей. Он тоже поднялся с пола.
— Стой! Всем оставаться на месте! — зычно скомандовал кто-то из темноты.
— А ты кто таков? — спросил Баграмов. — Для чего на месте?
— Я старшой вагона, вот кто! А кто к двери сунется, тот покойник, вот кто! Понял? Повтори!
Варакин узнал по голосу мордастого парня в матросской тельняшке.
— А тебе что за дело, старшой? Может, ты прежде других покойником станешь! — отозвался Рогаткин с другой стороны.
— Васька! Задрых?! — крикнул старшой. — А ну, живо к двери! Прокопья да Мотьку сбуди!
Варакин зажег спичку и поднял над головой. Он видел, как, топча и расталкивая людей, к двери кинулись трое на помощь тому, в тельняшке. Теперь их оказалось четверо перед выходом, крепких, здоровых парней полицейского вида. В руках у них Варакин заметил ножи.
— Пусти-ка, доктор. Я в беспризорных рос, ножом-то владею! — шепнул Варакину на ухо капитан Рогаткин и, задев его сапогом по колену, рванулся вперед.
— Прокошка! Живей! Навались! — захрипел тот, в тельняшке, призывая на помощь.
Дрожащей рукой Варакин зажег еще спичку, тревожно ища глазами Емельяна у двери, где пошла свалка.
— Где напильник? — неожиданно в самое ухо Варакину выдохнул Баграмов.
— Сядь, Иваныч! Они молодые, — попробовал уговорить Варакин, сам слишком слабый для схватки.
— Где напильник?! — настойчиво повторил Емельян, с неожиданной силой сухими, костлявыми пальцами сжимая плечо Варакина.
Во тьме Михаил услышал возню, удары, проклятия.
Выхватив из руки Михаила напильник, Баграмов рванулся назад, туда. Варакин вскочил за ним.
— Кучка сволочи держит советских людей! Зажигай огонь! Бей фашистов! — раздался голос Баграмова.