Я быстро увела мою молодую госпожу: до нее уже дошло, какой беды она избежала, потому она не сопротивлялась. Все остальные последовали за нами, и мистер Хитклиф оставался в зале один вплоть до самого обеда. Я посоветовала Кэтрин пообедать у себя в комнате, но, как только он заметил, что ее место за столом свободно, он тут же послал меня за ней. За обедом он ни с кем из нас не разговаривал, ел совсем мало и сразу после обеда ушел, дав понять, что не вернется до вечера.
Молодые люди, объединенные установившейся между ними дружбой, расположились в его отсутствие в зале, и я услышала, как Гэртон сурово оборвал Кэтрин, когда та попыталась открыть юноше глаза на козни Хитклифа в отношении его отца. Он сказал, что не потерпит ни одного слова против мистера Хитклифа: пусть лучше Кэтрин ругает его самого, как делала это раньше, но хозяина не трогает. Моя госпожа страшно на него за это рассердилась, однако он нашел достойное средство заставить ее замолчать, спросив, как бы она отнеслась к тому, если бы он – Гэртон – принялся поносить ее отца. Тогда она поняла, что любой урон репутации Хитклифа Эрншо воспринимает как личное оскорбление и что он привязан к хозяину Грозового Перевала узами привычки, которые не в силах разорвать доводы рассудка, и было бы жестоко попытаться заставить юношу скинуть их в одночасье. К ее чести, она больше никогда не жаловалась Гэртону на Хитклифа и не выражала свою неприязнь к нему. Она позже призналась мне, что сожалеет о своих усилиях посеять вражду между ним и Гэртоном – действительно, после этого она ни разу не позволила себе в присутствии последнего ни одного слова против своего мучителя.
Разрешив это небольшое разногласие, молодые люди помирились и с головой окунулись в учение, причем Кэтрин выступала в роли строгой учительницы, а Гэртон – прилежного ученика. Закончив работу, я пришла посидеть с ними, и уж так приятно и радостно было мне любоваться на них двоих, что я совсем не замечала, как летит время. Понимаете, мистер Локвуд, они для меня все равно что родные дети. Я давно уже горжусь Кэтрин и уверена, что и Гэртон в самом скором времени оправдает мои надежды. Честность, добросердечие и ум были заложены в него самой природой, и теперь, извлеченные из-под спуда, они быстро разгоняют тьму невежества и низости, в которую ввергло его воспитание. Искреннее одобрение Кэтрин только добавляет масла в огонь. В тот вечер пробужденный разум заставил лицо юноши засветиться по-новому, придав живость и благородство его чертам. Я с трудом могла поверить, что передо мною тот же самый деревенский увалень, которого я увидела в тот день, когда моя маленькая леди оказалась на Грозовом Перевале после своего путешествия к Пеннистонским утесам. Пока я любовалась молодыми людьми, а они усердно трудились, дом окутали сумерки, из которых подобно злому духу возник хозяин Грозового Перевала. Он застал нас врасплох, войдя через главный вход. И вот мы все трое оказались перед ним, как на ладони, только и успев, что беспомощно взглянуть на него. Ну что ж, подумала я, никогда еще не приходилось ему созерцать более приятной и безобидной картины, и коль скоро даже она вызовет его гнев, то это уже совсем никуда не годится! Красноватый отблеск огня освещал склоненные друг к другу юные головы и красивые лица, одушевленные детской жаждой познания, ведь, несмотря на то, что Гэртону было двадцать три, а Кэтрин восемнадцать, каждому предстояло узнать и прочувствовать столько нового, что не было в них и следа разочарований и трезвого расчета, свойственных зрелости.
Они вместе подняли глаза и посмотрели на мистера Хитклифа. Должно быть, вы раньше не замечали, что глаза их очень похожи и это – глаза Кэтрин Эрншо. У нашей нынешней Кэтрин почти и нет общих с матерью черт, за исключением разве что чистого, высокого лба и гордого выреза ноздрей, который придает ей высокомерный вид во всех обстоятельствах. У Гэртона это сходство всегда было разительным, а в тот вечер стало просто невероятным, возможно, из-за пробуждения спавших в нем ранее чувств, огромного и непривычного напряжения всех его душевных и умственных сил. Похоже, именно это сходство буквально обезоружило мистера Хитклифа. Последний был крайне взволнован, направляясь к очагу, но стоило ему взглянуть на молодого человека, как волнение это улеглось, вернее, приняло иной, скрытый характер. Хитклиф взял книгу из рук Гэртона, бросил взгляд на открытую страницу и вернул ее юноше без каких-либо замечаний. Потом он подал знак Кэтрин удалиться. Ее друг почти тотчас последовал за нею, а я уже собралась присоединиться к ним, когда Хитклиф велел мне остаться.
– Жалкий итог, не правда ли? – промолвил он, поразмыслив над сценой, свидетелем которой только что оказался. – Нелепый результат моих отчаянных усилий, вот как я могу это назвать. Я собрал у себя в руках все нити – достаточно потянуть за них, и рухнут два дома. Я готовил себя к титаническим трудам, к подвигам Геракла, но к чему мне их совершать? Ведь именно теперь, когда все готово и дальнейший ход вещей полностью подчинен моей власти, у меня нет ни малейшего желания сбросить даже пару черепиц с любой из крыш этих самых домов. Мои старые враги не смогли одолеть меня, сейчас настал тот самый миг, когда я мог бы отыграться на их детях. Это в моих силах, и никто – слышишь, никто – не сможет остановить меня. Но какой смысл? Зачем наносить удар, когда мне невмоготу поднять руку? Получается, что все это время я трудился как каторжный только для того, чтобы в последний момент проявить столь несвойственное мне великодушие. Но нет, не в этом дело: просто я утратил вкус к разрушению, перестал получать от этого удовольствие, и я слишком ленив, чтобы разрушать впустую.
Видишь ли, Нелли, грядет странная перемена, и на меня уже упала ее тень. Моя повседневная жизнь так мало меня нынче волнует, что я едва вспоминаю, что нужно есть и пить. Эти двое, что вышли сейчас из комнаты, – они единственные еще кажутся мне реальными, и их облик причиняет мне такую боль, которая временами невыносима. О ней я не буду говорить, я даже думать о ней не желаю! Лучше бы она растворилась в воздухе, стала невидимой: ее присутствие сводит меня с ума. Что до него, то он вызывает у меня совсем другие чувства, затрагивает иные струны. Но если бы я не боялся показаться безумцем, я бы и его услал с глаз долой. И знаешь почему? Ты бы точно сочла, что я рехнулся, – тут он попытался улыбнуться, – если бы я попробовал описать тебе сейчас все воспоминания прошлого, которые он будит, все идеи, которые он воплощает. Но ведь ты не станешь болтать попусту о том, что я тебе скажу, а мой разум так давно был замкнут в себе самом, что я не могу устоять перед искушением и не вывернуть его наизнанку перед другим человеком.
Пять минут назад Гэртон казался мне не существом из плоти и крови, а воплощением моей собственной юности. Столько самых разных чувств к нему теснилось в моей груди, что я не смог разумно оценить их, даже если бы захотел. Конечно, его поразительное сходство с Кэтрин создает между ними пугающую связь. Но если ты считаешь, что именно это крепче всего захватывает мое воображение, то ты ошибаешься, потому что нет такой вещи, которая не была бы связана с ней, не служила бы тайным знаком о ней, напоминанием. Вот я смотрю на этот пол под моими ногами, и на его каменных плитах проступает ее лицо. Ее образ везде – в каждом облачке и в каждом дереве, ночью он разлит в воздухе, а днем проступает тонким очерком в обступающих меня предметах. Самые обычные лица мужчин и женщин – даже мои собственные черты – дразнят меня кошмарным подобием. Весь мир – одно большое собрание ужасных примет и свидетельств того, что она была, она существовала, а я ее потерял! А Гэртон – он словно призрак моей бессмертной любви, моих отчаянных попыток завоевать и удержать ее, моего унижения и моего торжества, счастья моего и моей боли.
Безумие, конечно, пересказывать тебе мои мысли, но только так ты сможешь понять, что происходит: как ни пугает меня вечное одиночество, общество Гэртона еще хуже, ибо только усугубляет мою вечную муку. И, наверное, поэтому их с Кэтрин отношения меня больше не волнуют. Что мне до их судьбы?
– Но что вы понимаете под «переменой», мистер Хитклиф? – спросила я, встревоженная его словами и тем тоном, которым они были произнесены. В чем заключалась эта тревога, я вам сказать не могу, ведь он не показался мне умирающим или полностью потерявшим связь с действительностью. Он был здоров и силен, а что касается его речей, то с детства он питал пристрастие к темному и неизъяснимому, тому, что дает пищу самым странным фантазиям. Возможно, им владела маниакальная страсть к той, что ушла, но осталась царить в его сердце, однако в остальном разум его был столь же ясен и тверд, как мой.
– Я не могу сказать, что это за перемена, пока она не наступит, – сказал он. – Сейчас у меня есть только предчувствие.
– Я не могу сказать, что это за перемена, пока она не наступит, – сказал он. – Сейчас у меня есть только предчувствие.
– Но вам не кажется, будто вы заболеваете? – спросила я.
– Нет, Нелли, не кажется.
– Значит, вы не боитесь смерти? – не отставала я.
– Боюсь ли я смерти? Нет, – ответил он. – У меня нет ни страха, ни предчувствия, ни надежды на нее. Да и откуда им взяться? У меня крепкое сложение, я не предаюсь излишествам, занятия мои не связаны ни с опасностью, ни с риском. Значит, мне на роду написано оставаться среди живых до тех пор, пока голова моя не поседеет, и, возможно, так и будет. И все-таки в моем нынешнем состоянии мне долго не протянуть! Я ведь каждодневно должен напоминать себе дышать, почти что напоминать своему сердцу биться. Это как пытаться разогнуть тугую пружину. Я буквально заставляю себя совершать простейшие действия, если на них не толкает меня один-единственный помысел, я заставляю себя обращать внимание на что-то живое или мертвое, если оно не связано с одной всеобъемлющей идеей. Есть у меня только одно желание, и все мое существо, все мои способности направлены на его достижение. Так давно я вступил на этот путь и следую по нему с таким упорством, что, я убежден, желание это будет исполнено, ведь оно поглотило все мое существование. Не было у меня жизни – а лишь одно предвкушение того, что будет. Мое признание не принесло мне облегчения, так пусть хоть поможет понять некоторые перепады моего настроения, которые иначе и не объяснишь. Видит Бог, битва эта слишком затянулась, скорей бы она закончилась!
Он принялся мерить шагами комнату, бормоча под нос ужасные вещи, и очень скоро я пришла к тем же, что и Джозеф, выводам: муки и угрызения совести превратили жизнь Хитклифа в ад на земле. Я ломала себе голову, чем это может кончиться. Хотя раньше он почти ничем не обнаруживал своего душевного состояния, оно в последнее время стало для него привычным, да и сам он это признавал. Но ни одна живая душа не догадалась бы об этом по его облику и поведению, как не догадались и вы, мистер Локвуд, когда встречались с ним. В ту пору, о которой я говорю, он оставался почти таким же, как тогда, когда вы его видели, только еще больше полюбил одиночество и еще меньше разговаривал на людях.
Глава 34
После этого вечера мистер Хитклиф избегал встречаться с нами за едой, однако не запрещал Гэртону и Кэтрин занимать свои места за столом. Хозяину Грозового Перевала явно не хотелось идти на поводу своих чувств, поэтому он решил, что лучше сам будет держаться подальше от остальных домочадцев, а есть раз в день казалось ему вполне достаточным.
Однажды ночью, когда все обитатели Перевала уже лежали в постелях, я услышала, как он спускается по лестнице и выходит через парадную дверь. Я не слыхала, чтобы он вернулся, и утром обнаружила, что его все еще нет. Это было в апреле: погода стояла теплая и приятная, трава зеленела, щедро вспоенная дождями и весенним солнцем, а две карликовые яблоньки у южной стены цвели наперегонки друг с другом. После завтрака Кэтрин настояла, чтобы я вынесла кресло и села со своей работой под елями у угла дома. Она же уговорила Гэртона, который к тому времени уже полностью залечил свою руку, вскопать и засадить ее маленький садик, который она была вынуждена перенести в этот уголок сада, чтобы не слышать жалоб Джозефа. Я наслаждалась весенними запахами и дивным синим небом над головою, когда моя юная леди, убежавшая к воротам, чтобы выкопать там первоцвет для бордюра клумбы, вернулась с совсем малым количеством корней этого растения и сказала нам, что сюда идет мистер Хитклиф.
– И он говорил со мной, – добавила она в непонятном смущении.
– Что он сказал? – спросил Гэртон.
– Велел мне убираться сейчас же, бежать со всех ног, – ответила она. – Но он выглядел при этом совершенно не похожим на себя, я даже замешкалась, чтобы рассмотреть его получше.
– И как же он выглядел? – задал вопрос Гэртон.
– Ну, можно сказать, что он был почти что радостен и весел. Да нет, не «почти что», а очень радостен, и еще он был очень взволнован и даже как будто какой-то шальной, – промолвила она.
– Значит, ночная прогулка его так развлекла, – заметила я притворно беспечным тоном. На самом деле я была удивлена не менее Кэтрин. Мне очень хотелось проверить, не ошиблась ли она, ведь увидеть хозяина веселым нам случалось ох как нечасто. Я придумала какой-то предлог, чтобы войти в дом. Хитклиф стоял в дверях, он был бледен, он весь дрожал, однако глаза его горели странным радостным блеском, полностью изменившим выражение его лица.
– Будете завтракать? – спросила я. – Вы, должно быть, проголодались, проведя всю ночь на улице.
Мне очень хотелось узнать, где же он был, но спросить его напрямую я не решалась.
– Нет, я не голоден, – быстро ответил он, отвернувшись, как будто догадавшись, что я пытаюсь определить причину его хорошего настроения.
Я растерялась, не зная, стоит ли сейчас лезть к нему с наставлениями, но потом все-таки решилась:
– По-моему, не очень-то хорошо бродить по ночам по округе вместо того, чтобы лежать дома в постели, особенно в это время года, когда так сыро. Позволю себе заметить, что вы можете простудиться или свалиться в лихорадке. Посмотрите на себя: с вами сейчас творится что-то неладное!
– Ничего такого, что бы я не смог перенести, – ответил он, – и перенесу с превеликим удовольствием, но при условии, что ты от меня отстанешь. Входи в дом и не докучай мне больше.
Я подчинилась. Проходя мимо него, я заметила, что он дышит часто-часто, как больная кошка. «Ну вот! – сказала я про себя. – Не миновать нам болезни. Не могу понять, чем он занимался всю ночь».
В этот день он сел обедать с нами и получил из моих рук полную тарелку еды, как будто бы собирался наверстать все упущенное за дни добровольного поста.
– У меня нет ни простуды, ни лихорадки, – сказал он мне, продолжая наш с ним предыдущий разговор, – и я готов отдать должное тем яствам, которыми ты собираешься попотчевать меня.
Он взялся за нож и вилку и уже хотел приступить к еде, как вдруг что-то как будто его отвлекло. Он положил прибор на стол, бросил странный взгляд в окно, а потом встал из-за стола и вышел в сад. Мы видели, как он ходит там взад-вперед, пока ели сами, и Эрншо сказал, что сходит к нему и спросит, почему он не хочет есть и не обидели ли мы его ненароком.
– Ну что, он придет? – воскликнула Кэтрин, когда ее кузен вернулся.
– Нет, но он ни на кого из нас не сердится, – ответил Гэртон. – Похоже, что он действительно на седьмом небе, только не пойму от чего. Признаться, я малость его вывел из терпения, когда дважды попытался заговорить с ним. Тогда он прогнал меня к тебе и удивился, как я могу в нынешних обстоятельствах искать общества кого-то еще помимо тебя.
Я поставила тарелку Хитклифа на особую полку в камине, чтобы еда не остыла. Он вернулся через пару часов, когда в зале уже никого не было. За это время спокойнее он не стал. Его переполняла какая-то неестественная – я подчеркиваю, неестественная! – радость. Она лилась из запавших глаз под черными бровями, но лицо его при этом оставалось мертвенно бледным, а зубы время от времени обнажались в подобии улыбки. Он дрожал, но не от слабости и не от холода, а так, как дрожит натянутая до отказа струна. Это была даже не дрожь, а трепет.
«Я должна спросить его, в чем дело! – подумала я. – Если я этого не сделаю, то никто не отважится». Решившись, я сказала вслух:
– Вы получили хорошие новости, мистер Хитклиф? Вы выглядите необыкновенно оживленным.
– Не говори глупостей, откуда я должен был получить такие новости? – ответил он. – Просто я от голода сам не свой, но, похоже, есть не должен.
– Почему не должны? – удивилась я. – Вот ваш обед.
– Не хочу я сейчас есть, – пробормотал он. – Подожду до ужина. И, Нелли, очень тебя прошу, скажи Гэртону и остальным, чтобы не беспокоили меня. Не хочу, чтобы вокруг меня вечно толпился народ, и вообще – пусть в эту комнату никто, кроме меня, не заходит.
– И каковы причины этого запрета? – спросила я. – Скажите мне, что с вами происходит, мистер Хитклиф? Где вы были прошлой ночью? Я задаю эти вопросы не из праздного любопытства…
– Ты задаешь эти вопросы из самого что ни на есть праздного любопытства, граничащего с бестактностью, – прервал он меня со смехом, – но я, так и быть, отвечу. Прошлой ночью я стоял на пороге ада. А сегодня я в преддверии рая. Я его уже вижу – всего какие-то жалкие три фута отделяют его от меня. А теперь тебе лучше уйти! Ты не увидишь и не услышишь ничего, что бы тебя испугало, если не будешь совать свой нос куда не надо.
Я подмела у очага, протерла стол и ушла, озадаченная сверх всякой меры.
В тот вечер Хитклиф остался дома: он сидел в зале и никто не нарушал его уединение. В восемь вечера я решила, что нужно принести ему свечу и ужин, хотя он меня и не звал. Когда я вошла, он опирался на подоконник открытого окна, но смотрел не на улицу, а вглядывался в сумрак, царивший в комнате. Огонь в очаге догорел, оставив один только пепел, в помещение натянуло сырого прохладного воздуха. Вечер стоял облачный и такой тихий, что можно было услышать не только шум ручья, текущего в Гиммертон, но и его веселое журчание по гальке, и плеск воды, обтекающей крупные камни. Я поморщилась от досады, увидев погасший очаг, и принялась закрывать окна одно за другим, пока не дошла до окна, около которого сидел Хитклиф.