Впрочем, став взрослым и вспоминая те сообщения, Виктора не покидало ощущение, что дикторы тоже едва скрывали торжество, сообщая подобные известия, которые почему-то касались только другой части земного шара.
Но тогда, слушая скорбные сводки, мальчишка ликовал. Пыхтя от усердия, он тащил стул к книжным полкам и вытаскивал из плотного ряда тяжеленный темно-бордовый том Большой советской энциклопедии.
Выписав общее количество американцев, маленький Егоров тщательно отнимал число недавно погибших людей. Подсчитав, он хмурил бровки, вздыхая: в живых оставалось еще много людей.
"Вот, если бы такое извержение, как в Помпеях, - начинал мечтать мальчик, - внимательно разглядывая испуганных людей, изображенных на репродукции известной картины Брюллова, которая висела над старым дермантиновым диваном.
Нет, все-таки не очень много получается, - приходил к выводу пацан, тысяч, может, сто или двести. Но это не мильоны, - горевал он, - и начинал сожалеть о доброте их страны, которая не хочет закидать вредных америкашек, издевающихся даже над своими людьми, атомными бомбами.
А как было бы здоровско, - оживлялся мальчик, - тогда из них остались бы самые хорошие - наши друзья. И мы зажили бы лучше, - думал Виктор, - и мечты уносили его к велосипеду "Школьник" с задорно звенящим никелированным звоночком".
Ребенок закрывал глаза и представлял себя на таком роскошном велосипеде, катящем по асфальтированным дорогам военного городка. Потом, не желая быть счастливым один, Виктор наряжал маму в красивое платье, папе покупал костюм, потому что кроме военной формы у него никогда ничего не было, а сестренке вручал большую говорящую куклу с голубыми глазами, которые обязательно закрываются, стоит только наклонить ее.
Когда сладкие мечты рассеивались и он вновь оказывался в небольшой комнатушке с военными табуретами, половиками, сшитыми из старых солдатских одеял, а также папиным сукном на шинель, которое было уложено на крашеные доски вместо ковра, мальчика охватывала неистовая злоба против тех, кто мешает им счастливо жить, имея свои заветные игрушки.
Как-то, в очередной раз услышав о трагедии там, Виктор радостно взвизгнул - результат впечатлял.
- Что случилось? - мама подняла голову от стола, на котором гладила.
Маленький Егоров немедленно поделился новостью, разумеется, несколько завысив количество жертв. Он улыбался, ожидая увидеть такой же маму. Но вместо этого она схватила влажное полотенце и принялась хлестать им его наотмашь.
- Как ты можешь?! - кричала мама. - У людей горе! Кто-то родных потерял. Сейчас плачет по ним, убивается, а ты веселишься!
- Это враги, враги! - в исступлении орал Виктор, даже не пытаясь вытереть слезы, потоком хлынувшие из глаз. - Их убивать надо! Убивать!
Удары стали чаще и сильнее. Мальчик захлебывался в слезах. Но плакал он скорее не от боли, а от неслыханного вероломства. Впервые мама подняла на него руку! И из-за кого? Из-за каких-то америкашек, которые всем и всегда постоянно мешают.
В комнате показался отец. Виктор бросился к нему - офицеру Советской Армии, не сомневаясь, что тот встанет на его сторону, защитит, не даст в обиду и скажет маме точь-в-точь, как думает Виктор. Еще бы - их армия всегда против америкашек и, конечно же, она сильнее всех на свете.
Каждый вечер, ложась спать, слышал мальчик, как внушительно и мерно шагают солдаты под окнами их пятиэтажки. Затем они начинали петь. Каждая рота пела свою песню:
"...Но от тайги до Британских морей
Красная Армия всех сильней!
Так пусть же Красная
Сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой!
И все должны мы
Неукротимо
Идти в последний смертный бой..."
Виктор прикрывал глаза и видел себя летящим на белом коне прямо на цепи врагов, высоко подняв блестящую саблю над головой.
"...День Победы! Как он был от нас далек,
Как в костре потухшем таял огонек.
Были версты, обгорелые в пыли.
Этот день мы приближали, как могли..."
Маленький Егоров в пилотке и портупее с пистолетом в руке стоит над окопом, обернувшись к солдатам, и кричит им: "Вперед! Вперед! Ура! За Родину! Бей фашистов!" А те уже драпают от них. И в одном из убегающих отчетливо видит мальчишка Вовку Печорина - распоследнего ябеду из их класса.
"...Непобедимая и легендарная,
В боях познавшая радость побед
Тебе любимая, родная армия
Шлет наша Родина песню-привет..."
Виктор в парадной форме марширует по Красной площади, неся на вытянутых руках развевающееся знамя. Сердце его переполнено гордостью. Он знает, что немного погодя на брусчатку выйдут танки, пушки, ракеты, которые зримо показывают всему миру их силу.
"...Протянулись гарнизоны
Из конца страны в конец.
Край передней обороны
Это мужества венец..."
Всю жизнь начиная с рождения мальчик прожил в военных городках. Он гордился, что постоянно рядом солдаты, офицеры, такие огромные танки, приземистые и быстрые боевые машины пехоты, казармы, столовые, полигоны, откуда постоянно их прогоняла охрана, когда там шли стрельбы.
Виктор представлял, как на их гарнизон - танковый полк нападают враги и он, конечно же, обманув маму, убежит туда, где папа вместе со своими солдатами сражается с захватчиками. И он тоже будет их бить, а потом, когда одних врагов перебьют, а другие сдадутся в плен (Виктор не станет расстреливать их, пусть они строят для нас дома и дороги), его непременно наградят медалью, как Ваню Солнцева из книги "Сын полка".
Только он, Егоров, никакой не сын полка, а самый что ни на есть полноправный солдат их прославленной дважды орденоносной танковой части, которая брала Берлин. Каждый день, идя в школу, мальчик останавливался возле огромного стенда, увенчанного надписью: "Боевой путь в/ч 70388".
Песни становились громче: роты старались перекричать друг друга, следуя особому армейскому шику.
"...Но от тайги до Британских морей..."
"...День Победы! День Победы! День Победы..."
"...Идет солдат по городу, по незнакомой улице..."
"...Тебе любимая, родная армия..."
"...Край передний обороны..."
- Что случилось? - спросил Егоров-старший.
Виктор обнял отца и торопливо стал пересказывать, почему на него сердится мама. Но тот, выслушав бессвязные запинания и всхлипывания сына, подобрался, оторвал его руки от себя и твердо, резко приказал:
- Марш в детскую! Не выходить оттуда!
Убегая, мальчик прекрасно слышал отцовы слова: "Только посмотри, какой негодяй растет!"
Виктор скрылся в комнате и, презирая запрет, который стал ему сейчас особенно ненавистен, прямо в одежде бросился на аккуратно застеленную солдатскую койку. Рыдая, он все повторял: "Предатели! Предатели! Предатели!"
Мальчик не понимал, как могут его родители называться советскими людьми, есть их, народный хлеб (тут же почему-то вспоминались строки стихотворения, которое они проходили в школе: "Не позволит наш народ, чтобы русский хлеб душистый назывался словом "брот"") и жалеть америкашек. Тем более бить из-за них, проклятых, Виктора, их единственного сына? Он всхлипывал, икал и еще сильнее вдавливал лицо в мокрую подушку, решая, что если враги нападут на их полк, то будет он сражаться совсем в другом батальоне, а отец пусть остается без него.
Не удовлетворившись этим, маленький Егоров немедленно отобрал и красивое платье у мамы, и новый костюм у отца.
"Пусть им америкашки подарят" - ужасаясь своей острой озлобленности против родителей, думал Виктор.
Потом он решил умереть, отчетливо видя, как рыдают у красной звезды на его могиле мама с папой, держа сестренку на руках. Танюшка тоже плачет.
Сестренку было особенно жалко, потому что Виктор понимал: никто, кроме него, так и не подарит ей говорящую куклу, Танюшка по-прежнему будет цеплять на своих крохотных пластмассовых пупсов разноцветные лоскуты, выпрошенные у мамы.
"Вот и нет, - вспыхивал внезапно мальчик, - у Танюшки должна быть кукла назло им. Когда Виктор появится дома с большой коробкой в руках, то родители ахнут и заплачут от радости, но он пройдет мимо и сразу - к сестренке. Потом он заберет ее, и они уедут, потому что с предателями жить не станут".
Именно в тот вечер маленький Егоров твердо решил убежать на Кубу, где живут отважные, смелые и самые лучшие друзья их страны, такие же, как болгары. Но в Болгарию Виктор не хотел - там не было ни пальм, ни беретов.
Над койкой мальчика рядом с портретом Ленина была фотография мужественного кубинца Че Гевары.
Виктор давно мечтал именно о таком головном уборе, которые носят настоящие революционеры. Но теперь он твердо решил, что больше маму ни о чем не попросит. Да и вообще - у него теперь совсем нет родителей. Пусть лучше ему подарит берет сам Фидель Кастро!
До Кубы маленький Егоров не добежал. Его путь на остров Свободы неожиданно прервался в привокзальном отделении милиции. Что последовало за этим - лучше не вспоминать.
До Кубы маленький Егоров не добежал. Его путь на остров Свободы неожиданно прервался в привокзальном отделении милиции. Что последовало за этим - лучше не вспоминать.
Сейчас Виктор вспомнил о трепке, заданной несостоявшемуся революционеру родителями, и усмехнулся.
Надо признать, что держался он мужественно и убеждениям не изменял, а мама - главный семейный экзекутор - в ту ночь устроила выволочку значительно слабее предыдущей, причем моральную, только на словах. Родители испереживались, разыскивая его сначала по военному городку, а потом и по всему городу.
Вспоминались уроки мужества, с которых начинался каждый учебный год. Лысые или седые ветераны теснились за учительским столом. Старики, выглядевшие совсем не героически, монотонно рассказывали о войне и мяли в руках большие клетчатые платки.
Виктору казалось, что все это он уже где-то читал или слышал. Мальчишка скучал. И если бы не ордена да медали на груди пожилых людей, то ветераны окончательно превратились для него в тех, кто вечно пытается прорваться к прилавку магазина без очереди, отчаянно ругаясь по дороге.
Потом орденоносцы, словно повинуясь невидимому дирижеру, перескакивали на врагов нынешних. В дребезжащих или сиплых голосах звучала прежняя ненависть, но теперь она была направлена против американцев, китайцев, западных немцев, апартеида в ЮАР и многого другого.
Ненавидеть весь мир, кроме своего, - вот главное, что было в их словах.
Помимо подобных "уроков" проводились политинформации, пионерские линейки, общие собрания, где вместе со всеми несмышленый Егоров возмущался, негодовал, осуждал. И всегда в такие моменты приходила восторженная мысли: "Какое счастье, что я живу здесь, на этой земле! Какое счастье, что я советский человек!" Трепет и восторг охватывали мальчика. Он преображался в те моменты, когда по-телевизору показывали военный парад на Красной площади, который Виктор смотрел не отрываясь.
Но иногда, внезапно, он вдруг представлял, что родился в какой-то другой стране. Поляком, чехом, болгаром и даже кубинцем ему становиться не хотелось - слишком маленькие территории, а других достойных государств, по его мнению, просто-напросто не было. Мысль, что он мог бы оказаться каким-нибудь китайцем, индусом или же америкашкой, в голову мальчика даже не приходила.
По вечерам, когда маленький Егоров, исполняя ежедневную трудовую повинность в семье, выносил мусор к специальному месту у сараев, он останавливался, запрокидывал голову и долго смотрел на звезды, представляя, что где-то на другом краю земли какой-нибудь зарубежный мальчик, которому очень не повезло с Родиной, тоже рассматривает эти переливающиеся точечки и думает про него, советского мальчика.
Иностранец представлялся Виктору итальянцем. Может оттого, что недавно по телевизору показывали мультик про мальчика в Неаполе. Город маленькому Егорову очень понравился, тем более что располагался на берегу моря. Но он сожалел, что никогда не попадет в Неаполь, потому что там американцы.
Это мальчик знал точно: стену в его комнате укрывала большая политическая карта мира, которую принес со службы папа. Черные хищные силуэты военных кораблей и самолетов прочно сидели на полуострове, похожем на ботфорт Кота в сапогах.
"Жаль, что наших частей нет в Италии, обидно, что до нее наши не дошли во время войны, - с грустью думал Виктор, - я бы тогда обязательно подружился с итальянским мальчиком. Мы бы непременно приняли его в пионеры, и я, взяв шефство, научил его говорить по-русски".
Потом пришли комсомольские собрания. Все там было, как и прежде, только речи подкованных вожаков становились длиннее и аргументированнее.
Оглядываясь, Егоров с ужасом понимал, что с самого детства ходил строем: будь то октябрятская звездочка, пионерский отряд или комсомольская ячейка. Только в старших классах им, ребятам, во время равнения в строю приходилось скашивать глаза на упругие груди одноклассниц, щеки которых после подобной команды враз, словно по сигналу, краснели.
Виктор сейчас прямо-таки холодел, видя себя, крохотного пионера, марширующего с отрядом по стадиону, выкрикивая речевки, которые обязательно сменялись на втором круге бодрыми пионерскими песнями, смахивающими почему-то на строевые армейские. Рядом - огромное море. Но маленькому Егорову и его новым друзьям по пионерскому лагерю не до него. Главное победить на смотре отрядов.
Сравнивая детство с армейской юностью, он находил между ними полнейшее сходство: такие же казармы, те же армейские койки и военный распорядок. Только в училище все это было четче и дисциплинированней.
И всегда, везде - одно и то же: ненавидь врага, убей его. Но кто он этот враг, о чем думает и чем живет, им никто не рассказывал и не объяснял. Да и к чему - НАШЕ ДЕЛО ПРАВОЕ.
Его постоянно натаскивали на войну, но жить просто, ради жизни - не учили.
3.
Белые, мягкие тучи, идущие сплошной стеной с суши в сторону воды, закрыли солнце. Тень набежала на землю, набережную, море.
Пляж почти полностью опустел. На взрыхленном сотнями ног песке оставались только покосившиеся, облупленные деревянные топчаны, сдвинутые кое-где в кружок, а в иных местах составленные голова к голове.
Серо-белые чайки, крутя массивными, тяжелыми клювами, дрались у темно-синих баков для мусора.
Толпа окончательно сбивалась в плотный комок, над которым клубился сигаретный дым. Люди постоянно мешали друг другу, но, тем не менее, никто не спешил покинуть куцую коротенькую набережную, словно была она заколдована.
Надо выпить, решил Виктор, втайне надеясь, что девушка уже в кафе и с нетерпением ожидает его.
Миновав небольшую площадь, похожую на старую чугунную сковороду, где на поверхности крохотными точечками теста застыли раздавленные пластмассовые тарелочки, Егоров начал подниматься по извивающейся узкой дороге.
Слева все расширялось и расширялось море. Справа на Виктора наползали склоны, поросшие жухлым кустарником и тоненькими деревцами.
Затем пошел резкий спуск. Шаги становились размашистее, и, не выдержав, он побежал.
Практически сразу Виктор оказался у кафе. Строение казалось невесомым над бьющимися о берег волнами. Собственно говоря, это была открытая площадка на втором этаже, защищенная навесом от непогоды и солнца. С нее хорошо было видно, как мерно накатывают волны на склизкие темно-зеленые камни.
Парившее на стыке суши и воды кафе очень нравилось Виктору. Каждый вечер он приходил сюда с девушкой. Отсюда хорошо было видно все окрест: зеленые склоны гор, часть приземистого города, змейками ползущие пляжи, необъятная морская поверхность.
По широким ступенькам Егоров взлетел наверх и разом охватил взглядом все столики, которые к этому времени, как обычно, были заняты праздными курортниками. Губы его сжались, а сердце вновь застучало быстро, толчками: ее не было.
Виктор растерянно закурил и еще раз окинул взглядом белые круглые столики. Безрезультатно. Лишь Светка, стоящая поодаль возле одного из них.
Официантка, увидев хорошего знакомого, улыбнулась и махнула рукой, мол, погоди немножечко. Егоров кивнул, облокачиваясь на перила.
Она придет, настойчиво говорил себе парень, обязательно придет. Она знает, где меня искать. Она вернется. Надо только немного подождать. Ведь ты ждал ее те два года на войне и этот год, после, ты тоже ждал. Надо немного потерпеть. Спокойно, не дергаясь. Ведь ты умеешь это делать. Ты научился ждать, и поэтому тебя не вынесли оттуда ногами вперед, думал Виктор, но пальцы, держащие сигарету, предательски вздрагивали.
Море выгрызло край солнца. Тоненькая дорожка, бегущая от него к Егорову, тускнела. Виктор повернул голову налево и принялся рассматривать берег.
Город томно растянулся вдоль залива, который окружали горы, покрытые частой зеленью. Они были покатыми, мягкими и совсем не походили на те места, которые Виктор изучил до каждого камушка на всех окрестных тропах.
"Здесь воевать преступление, - подумал он. - Тут следует только любить".
Вдалеке виднелись кораблики. Одни из них, темные, стояли на месте. Другие - гораздо светлее - куда-то спешили.
В обе стороны от кафе тянулись пустые пляжи, на них, словно белые родинки, - обрывки газет. А под площадкой все так же терлись волны о мокрые камни, на чьих сухих макушках застыли чайки.
Большие черные колонки расплескивали музыку. Смеялись радостные и загорелые люди. Звенели стаканы, и мужчины склонялись к женщинам, невольно вдыхая аромат духов, становящийся все острее. Бутылки теснились на столах, и маленькие блюдца полнились окурками. Все, кто находился здесь, от души упивались жизнью, собеседниками, наступающим вечером, теплом угасающего солнца и в наслаждении предвкушали ночь.
"Они правы, - с тоской и отчаянием думал Егоров, стараясь не замечать голые шоколадные коленки женщин, потому что у его девушки были очень красивые и стройные ноги. - Каждый человек должен надеяться на лучшее. Только не всегда выходит так, как мы загадываем. А вернее, никогда так не получается. Мы постоянно придумывает себе тот мир, в который нам никогда нет дороги. Почему люди все время обманывают себя? Может, оттого, что каждый в подсознании постоянно мечтает о счастье, надеясь, что когда-нибудь оно коснется и его?"