А в школу возле дома пошли подружки. У Гали тогда еще были подружки. Но полтора часа туда и полтора назад не оставили для них времени. Вместо подружек получились книжки. По воскресеньям приходил Дмитрий. Тамара Владимировна хотела и его забрать под свое крылышко. Но Дмитрий любил физику. А школа Тамары Владимировны была хоть и престижная, но специальная по языкам.
Галя учила немецкий и английский. Томас Манн в переводах оказался сильнее, чем в натуральном письме. А Диккенс – наоборот. На языке оригинала он звучал чище и проще.
Тамара Владимировна сказала, что дело не в Манне, а в Галином немецком.
И в самой Гале.
В ней всегда была проблема.
Именно на это ей и указал семиклассник Гена Соловьев. Он был очень красивый и взрослый. Хотя Диккенс, например, не считал разницу в два года вполне подходящей для брачных отношений. Или не Диккенс.
Галя спросила, когда Гена сможет на ней жениться. А Гена подвел ее к зеркалу. В холле школы висели целых два. Справа и слева. В левое зеркало Галя не смотрелась. Один раз только было – и сразу два по истории. Левое зеркало было несчастливым.
Гена к нему ее и подвел:
– Посмотри. Что видишь? Курица охламонская.
– Охламонская – это порода? – спросила Галя.
– Урода! – ответил Гена.
До Галечки дошло не сразу. Она вообще о красоте мало думала. Не замечала ее ни в природе, ни в себе. Наверное, последствия дисплазии и фармакологического вмешательства. Зато слова Гены сильно задели Тамару Владимировну. Не до такой степени, чтобы купить Галечке туфли. У них с Тамарой Владимировной был один размер. Такая ножка у деточки в пятом классе – будь здоров! Тамара Владимировна отдавала Галечке свои самые лучшие старые, аккуратно ношенные туфли. А себе покупала новые. Галечкина ножка, конечно, в них немного шлепала, но можно было подложить ватку. Зато туфли – взрослые. Это же чудесненько! Колготочки – детские, а туфли – взрослые. Сразу видно: семья живет по средствам. И на «Жигули» собрали из последних. Копили и во всем себе отказывали.
А Гене Соловьеву Тамара Владимировна ставила тройки. Только тройки. Это постепенно изменило его отношение к учебе, к школе и к самому себе. Он скатился и после восьмого класса ушел в ПТУ. Хотя мечтал стать врачом. Ха-ха-ха. Тамара Владимировна рассказывала и смеялась, рассказывала и смеялась.
Когда Соловьев ушел, Галечка наконец поняла, что он имел в виду. Она увидела себя. Всю. От стриженных только Тамарой Владимировной жиденьких волос, лежащих на плечах неровными засаленными прядями, до толстых, кривых ног. От лица, в котором синие глаза сливались с цветом кожи, а потому было неясно, где что начинается и где что заканчивается, губы там, например, или щеки… От короткой шеи… От формы с вшитыми подмышниками (чтобы потеть, срезать, стирать и вшивать! И сама! Как взрослая!). И до… до всего того, что у других девочек было, а у Галечки замещалось сатиновым лифчиком, наполненным ваткой для обуви.
– Зачем я такая? – спросила Галечка.
– Затем же, зачем и другие! – прикрикнула на нее Тамара Владимировна. – Для эволюции, борьбы за существование и для естественного отбора!
Летом снова поехали в горочки. К полке больше не привязывали. Но и через пропасть ни в какую. Галечка осталась «на базе». Упертая как ослик. Чтобы не сказать: как осел.
В сентябре Галя нашла Гену Соловьева. ПТУ оказалось медучилищем. Медучилище – похожим на гарем.
– Я пришла извиниться, – сказала Галя. – За себя и за Тамару Владимировну.
– Сука, – сказал Гена.
– Она за меня заступалась, – не согласилась Галя.
– И?
– Как могла. До свидания… – Галя бросилась бежать. Именно бросилась. Как сдутый резиновый мяч. Гулко и не быстро.
Гена схватил ее за локоть.
– Травиться собралась?
– Как ты знаешь?
– Надо говорить «откуда»…
– Откуда? – покорно повторила она. И добавила: – Только под машину. Думаю, она сама меня собьет… Просто интересно, откуда ты-то знаешь?
Гена Соловьев пожал плечами. Он не знал как, но знал. Потом, позже одна пациентка скажет ему: «Ведьмак». И он согласится, и бросит психиатрию, дом на знаменитом шоссе и даже виллу на знаменитой набережной Средиземного моря.
Не скоро. Не теперь. Он еще успеет сменить гражданство по причине распада родины и очень насладиться всем-всем-всем. Но все-таки и очень устанет от своего знания. И пропадет.
– Будешь дура, – сказал Гена Соловьев. – Никому ничего не докажешь.
Он еще что-то хотел сказать о счастье, которое возможно, но нормальных слов не подобрал, а от книжных его тошнило еще со школы.
– Эй, – это все, что получилось из себя выдавить.
Темы школьных сочинений были очень похожи на самодонос. «Как я провел лето» и «Моя мечта».
Галечка написала, что сама на себя стучать не будет, для этого есть ябеда – староста и прочие комсомольские организации. А лето она провела замечательно. Ни разу не вышла из дому. Ела «ленинградское» мороженое и читала книжки.
Тамара Владимировна чуть не умерла в учительской прямо. Ей все очень сочувствовали и пили корвалол на брудершафт. У всех – дети. Это так понятно. Чужим себя отдаем, своим ничего не остается.
Решили показать Галечку врачам. Врачи нашли недостаток витаминов и йода. Галечке прописали салат из морской капусты, рыбий жир и чеснок. Чтобы не травить химией, ее решили отравить народными средствами. Галечка так смеялась, что муж Тамары Владимировны предложил оставить ее в покое. А лучше поехать к фарцовщикам и купить ей то, что она хочет.
Тут снова проявилось Галечкино неправильное представление о счастье. Она готова была променять здоровье на шмотки. Успеваемость Галечки в выпускном классе тоже была не на высоте. Хотя ее тянули и на многое закрывали глаза.
Муж Тамары Владимировны купил Галечке трикотажное платье – глубокого синего цвета, синтетическое, с велюровыми вставками возле горла и широким велюровым поясом.
Но на выпускной она пошла в шитом, беленьком крепдешиновом. И в почти новых босоножках, которые Тамара Владимировна купила в Пятигорске. Поезд был проходящий, задерживался. Времени было много, и их, босножки, Тамара Владимировна выбирала тщательно.
Филологический факультет. Без блата. Не будучи колхозным крестьянством. И национальным кадром не будучи тоже, потому что Украина – не кадр, а житница и родина. А родина принимает нас любыми! Надо чувствовать масштаб! Галя не чувствовала, но и сама себе не верила. Ей казалось, что по-украински она говорит хуже, чем по-английски и по-немецки. А понимает и тоже хуже.
Университетом приманил Дмитрий, сын мужа Тамары Владимировны. Он хотел стать физиком, чтобы найти средство для мгновенной остановки уже запущенной ядерной реакции.
Дмитрий сказал, что в жизни так всегда: сначала яд, потом противоядие.
А Тамара Владимировна сказала, что Галя напрасно мучилась, потому что в этой стране жить нельзя и они уезжают. В Германию. Как будто евреи. Тем более что Галин отец оказался евреем, впрочем, как и отрезанная от семьи за мещанство и разврат мать Тамары Владимировны.
– Нет, – сказала Галя.
– Да, – сказала Тамара Владимировна и устроила Гале ознакомительную экскурсию по продуктовым магазинам. В магазинах не было ничего. Только очереди и отоваривание купонов.
– Смертечки хочешь? – спросила Тамара Владимировна.
Галя перевелась на заочное отделение.
Поселились в Трире, на родине Карла Маркса. Река Мозель мало отличалась от Северского Донца. Такая же была живописная дура.
С другой стороны, если город подходил императору Константину, значит, подходил и Тамаре Владимировне. Ее знания пригодились на винном заводе. В лаборатории по проверке качества. Кто-то же должен там мыть полики. Плюс возможный карьерный рост. Тамара Владимировна мечтала о том времени, когда сможет назвать себя лаборанткой.
Муж подался в экскурсоводы. Но слава Карла Маркса подошла к закату, а слава Симеона Затворника еще не была осознана российскими туристами.
Зарабатывали они мало. Ни о каких поездках на родину для сдачи сессии не могло быть и речи.
Галя взяла академический отпуск. И продлевала его по семейным обстоятельствам целых три года.
Тамара Владимировна много писала. Письма, что, конечно, с учетом марок тоже дорого. Но лучше, чем ничего. Она старательно рассказывала об успехах Германии в деле пополнения еврейского поголовья. Это была ее любимая шутка. Она казалась удачной и как будто уводила Тамару Владимировну в сторону от так и не осознанного и не принятого еврейства. Вести с родины ее радовали: голод сменился выстрелами прямо в центре уже чужой столицы, пахло сначала гражданской, а потом уже и не только пахло – чеченской, пахло национализмом и еврейскими погромами, американскими валенками тоже и даже «наколотыми апельсинами».
Тамара Владимировна чувствовала себя спасенной.
Галечку – жалела. Почти не трогала. Хотя пару раз порывалась показать ее врачу. Галечка молчала, редко выходила из дому, но вдруг купила себе компьютер. Тамара Владимировна дала Галечке пощечинку:
Тамара Владимировна чувствовала себя спасенной.
Галечку – жалела. Почти не трогала. Хотя пару раз порывалась показать ее врачу. Галечка молчала, редко выходила из дому, но вдруг купила себе компьютер. Тамара Владимировна дала Галечке пощечинку:
– В моем доме воришек не было и не будет!
Галечка кивнула и ушла в комнату. Оттуда – домой. На родину. Прямо из комнаты купила билеты и все такое.
– Не вернешься – я умру, – сказала Тамара Владимировна.
Галечка вернулась. Сдала сессию на одни пятерки и вернулась.
Муж Тамары Владимировны спросил, не торгует ли Галечка наркотиками. Пошутил. Но и поинтересовался – мол, откуда деньги.
Галечка, оказалось, взялась переводить книжки. На русский и на украинский. Для разных издательств и даже журналов с продолжением. Деньги за нее получал Дмитрий. Клал на счет в банке. А Галечка в Трире снимала. Или не снимала.
Питалась на свои. И постоянно покупала обувь, которую некуда было уже складывать. Злючка! Сама не носила, но и Тамаре Владимировне не давала.
И ходила такой распустехой, такой охламонской курицей, что за нее даже было стыдно.
«Стыдно за Галечку» и тоска по горочкам – вот эти два неприятных чувства забирали у Тамары Владимировны все здоровье. И все силы – тоже.
И это было даже странно, когда все силы и здоровье были забраны у Тамары Владимировны, а умер ее муж.
Тихо, за столом, в один момент. Причем тогда, когда в Трир началось православное паломничество, а сам муж Тамары Владимировны отпустил приличествующую возрасту и экскурсионной программе бороду. «Трир был первой и самой легкой ссылкой многострадального епископа…» – так начиналась последняя экскурсия мужа Тамары Владимировны. Последняя, но и новейшая. Самая свежая, если смотреть не от смерти, а от перспективы.
– Какого епископа? – спросила Галечка, вглядываясь в текст.
– Все вы мне – чужие людишки! – ответила Тамара Владимировна.
Епископа звали Афанасий Великий. Он прожил в Трире почти три года. А муж Тамары Владимировны – почти тринадцать.
Дмитрий наотрез отказался хоронить отца в Германии «у фашистов». Тамара Владимировна категорически отказалась отдавать тело на растерзание. Бились в телефонном и электронном режиме.
Дмитрий сдался. Уступил, когда Галя спросила: «Сколько раз в жизни ты собираешься навещать своего отца, если до того ты в течение двенадцати лет навещал его каждое воскресенье, а в течение следующих тринадцати – один раз?»
Гуляли с Дмитрием по Триру. Он сказал, что Трир похож на Таллин. Так многие говорили. В Таллине Галя не была. Она вообще нигде не была.
После похорон Дмитрий зашел к ним в гости и остался ночевать. Обычно Галя спала с ним в гостинице. Один раз в Трире. Все другие – дома, на родине, которая не стала почему-то бывшей.
Дмитрий был ее первый и единственный.
Галя думала, что ничего к нему не чувствует, но эти мысли оказались самообманом.
Когда Дмитрий сказал: «Женился. Взял ее с ребенком, потому что люблю», – Галя укусила себя за палец и сильно зажмурилась. Утром Тамара Владимировна увидела синяки: два непристойных на шее, два странных – на пальце и на лице.
Синее было лицо, что да, то да.
– Он тебя бил? – спросила Тамара Владимировна.
– Убил, – огрызнулась Галя.
Тринадцать плюс семнадцать – это тридцать. Первобытные люди в этом возрасте уже спокойно уходили, чтобы соединиться с тотемом. А Галечка была ни два ни полтора.
Тамара Владимировна много жаловалась на нее своим подругам. Освоила Интернет, скайп, эсэмэс и жила сегодняшним днем.
Ее сегодняшний день был все равно лучше, чем у подруг, которые едва сводили концы с концами и бесконечно боялись националистов, кризиса и безработицы. Зато у них, у этих подруг, были внучочки. Когда Тамара Владимировна думала о том, что могла бы взять внучочка в горочки, слезы подступали к горлу, глаза застилала неприятная резкая жидкость, которую даже ее язык не поворачивался назвать слезочками.
В тоске Тамара Владимировна убирала хуже, генеральный директор передал ей замечание. Но Тамара Владимировна была уже в том возрасте, когда могла себе позволить не реагировать. Ей полагалась пенсия. Этой пенсии ей лично должно было хватить на все, а если экономить, то и на поход в Альпы. Альпы были недалеко. В Европе вообще все недалеко.
Когда Дмитрия бросила жена, он позвал Галечку. Неспроста. Неспроста!
– Не вернешься – я умру, – предупредила Тамара Владимировна.
– Или я, – огрызнулась Галечка.
– Я тоже поздно вышла замуж! Я тоже поздно тебя родила! Ты никуда не опаздываешь! Имей в виду! У тебя неправильные представления о счастье! Ты даже не поёшь! Ты все время сидишь дома! В то время, как я в двадцать пять начала осваивать байдарки, а в тридцать – альпинизм! И только в тридцать пять – ты слышишь?! – в тридцать пять я встретила твоего папу…
– Были еще и байдарки? – спросила Галечка. – Мне крупно повезло… Жаль, что я раньше этого не знала.
Дмитрия бросила жена. И Дмитрия, и ребенка. Причем ребенка, поскольку официально ему Дмитрий был никто, жена бросила в детском доме. И чин-чинарем написала на него отказ. Дмитрий сказал, что жена сделала гименопластику и уехала на Ближний Восток выходить замуж за арабского шейха. Быть третьей женой арабского шейха намного лучше, чем первой украинского физика.
Галя не знала, что такое гименопластика, но догадалась.
– Давай поженимся и усыновим его, – предложил Дмитрий.
– Я гражданка Германии, – сказала Галя.
– А я уже узнал, кому, куда и сколько надо занести денег. Главное, чтобы были жена, доход и хотя бы один из родителей – гражданин Украины. Тем более спроса на него нет: пять лет, ни то ни сё, – просиял Дмитрий.
– Если надо, я добавлю. Мальчик же?
– Да. А я не сказал? Алексей…
Ни то ни сё… Гале это запомнилось. Задело.
Знакомство отложили на «после оформления», чтобы не травмировать ребенка. Но Галя ездила на него смотреть. Дмитрий был прав: ни то ни сё.
С другой стороны, это же не магазин? Не магазин. А что?
Получалось, что судьба.
Галя сказала Тамаре Владимировне, что вышла замуж за Дмитрия. Та кричала в трубку: «Теперь мне конец! На шее у вас сидеть не буду! А своих капитальчиков у меня нет! А тут – загнусь! Загнусь!»
Галя вернулась в Трир. Переводила тексты. И деньги. На счет Тамары Владимировны. И на всякий случай – на анонимный. Зачем эти шпионские игры, не знала сама.
На всякий случай…
Дмитрий писал, что процесс идет нормально. Еще писал, что скучает, что его мама уехала в Россию и живет теперь в селе Васильковом («Правда, хорошее название?»), что она не против их брака и что у него появился заказ в одном сопредельном государстве.
«На остановку ядерной реакции?» – спросила Галя.
Алексея забрали в мае. Сняли квартиру. Утром завтракали. Галя варила кашу. Дмитрий пил кофе и уходил в институт. Семейная жизнь оказалась грустной и унылой, а Алексей – смирным и неприхотливым.
Галя думала, что все они втроем – люди без желаний. И что это их цементирует. Связывает в одно.
В начале лета поехали в Васильково, к маме Дмитрия. В конце лета – в Трир, к Тамаре Владимировне.
Осенью устроили Алексея в детский сад. В понедельник он говорил: «Скоро суббота…» И еще говорил: «Не забудь меня забрать». Обращался к Гале. Она кивала. Не забывала. Но и не умилялась. Как-то так мимо это все было. Серо. Ничего не просыпа́лось. Ни теплого, ни холодного.
Месяцев через шесть-семь, когда надо было искать школу, думать о покупке квартиры, о перевозе Тамары Владимировны – она называла этот процесс «репатриацией» и отказывалась «даже думать!»… Месяцев через шесть-семь Дмитрий сказал… За ужином. Вечером. В будний день. В феврале. Двадцать второго. Двадцать минут восьмого. По киевскому.
– Я получил контракт в Абу-Даби. Первого марта у меня самолет.
Дмитрий – первый и единственный. А потому Гале не надо было спрашивать: «А как же я?» И «Как же мы?» – тоже не надо было.
Она подумала о том, что подарок – зажигалку – к двадцать третьему нужно выбросить. Но можно и спрятать до лучших времен.
– Ну не могу я без нее… Буду там. Буду рядом. А вдруг? А? Ну может же такое быть?! Ну имею же я право?!!
– Сделать арабам ядерное оружие? – спросила Галя.
– Нет! – горячо ответил Дмитрий. – Только в рабочее время. В свободное я буду пытаться найти формулу остановки. Не волнуйся!
Тамара Владимировна была возмущена до крайности. Но и рада безгранично. Это тоже. Это в ней совместилось без всяких противоречий.
Она жалела, что не может поставить Дмитрию двоечки, но в посольство Объединенных Арабских Эмиратов написала. По-русски, по-украински и по-немецки. По-немецки получилось с ошибками. Но пусть там знают! Пусть там наведут порядок! Пусть соединят работника, которого взяли по контракту делать им бомбу, с сыночком Алексеем, который одновременно является и пасынком какого-то шейха, хотя сам шейх об этом ни сном ни духом, потому что его русская жена – женщина легкого и преступного поведения. Еще Тамара Владимировна написала в институт, где работал Дмитрий. И первой жене своего второго покойного мужа.