— Давай налью тебе кофе,— предложил я.
Он помотал головой.
— Лучше поешь,— настаивал я.— Хоть яичницу, она легко пойдет.
— Не могу... Ох скотина, грязная сволочь, так его и растак,— он негромко, почти беззвучно принялся чихвостить сержанта.— Я всего лишь попросил разрешения пропустить завтрак и немного полежать. Бронски не позволил, сказал, нужно спрашивать у взводного. Я так и сделал, и я сказал ему, что болен, я же сказал ему! А он проверил мой пульс, потрогал лоб и сказал, что сигнал к медосмотру в девять часов. Ну что за крыса! Вот подкараулю его темной ночью, вот увидишь.
Я все равно налил ему кофе и поделился яичницей. Через некоторое время Дженкинс принялся за еду. Мы еще сидели за столом, а сержант Зим поднялся и подошел к нам.
— Дженкинс.
— А... Да, сэр?
— В девять часов явишься в санчасть.
Дженкинс сцепил зубы. Потом медленно произнес:
— Мне не нужны таблетки... сэр. Я справлюсь.
— В девять ноль-ноль. Это приказ,— Зим вышел из палатки.
Дженкинс вновь затянул заунывные причитания. Наконец он успокоился, набил рот яичницей и невнятно сказал:
— Никак не могу понять, какая мамаша произвела это на свет. Мне бы хотелось взглянуть на нее, только взглянуть. У него вообще есть мать?
Вопрос был риторический, но ответ на него мы получили. Во главе нашего стола через несколько стульев от нас сидел капрал-инструктор. Он уже расправился с завтраком и курил, одновременно ковыряя в зубах. И самым очевидным образом нас подслушивал.
— Дженкинс!
— А?.. Да, сэр?
— Что ты знаешь о сержантах?
— Н-ну, я только учусь.
— У них нет матерей. Спроси любого солдата,— он выдул в нашу сторону дым.— Сержанты размножаются делением. Как и все прочие бактерии.
4
Через две недели у нас отобрали койки. То есть нам предоставили сомнительное удовольствие сложить их, проволочь четыре мили и сдать на склад. Но это было уже не важно; земля прогрелась и стала мягче. Об этом мы вспоминали всякий раз, когда посреди ночи начинала выть сирены и нам приходилось вскакивать и играть в войну. Зато я научился засыпать сразу же по окончании этих издевательств. Я научился спать где угодно и когда угодно — сидя, стоя, даже маршируя в строю. Да что там, я мог заснуть на вечерней поверке в стойке «смирно», наслаждаясь музыкой сквозь сон и немедленно просыпаясь по команде «разойдись».
В лагере Карри я сделал важное открытие. Счастье состоит в возможности выспаться. Только в этом. Все богатые, несчастные люди, которых вы знаете, глотают снотворное. Пехотинцу таблетки ни к чему. Дайте солдату койку и время упасть на нее, и он будет счастлив, как червяк в яблоке,— он спит!
Теоретически положены восемь часов сна еженощно и примерно полтора часа после вечерней кормежки, выделенные на личную жизнь. А на деле ночь занята подъемами по тревоге, нарядами и муштрой, на которые так щедр Господь и приравненные к нему лица. А если вечер не испорчен строевой подготовкой и нарядом вне очереди за малейшую провинность, то он будет потрачен на полировку ботинок, стирку, стрижку (некоторые из нас неплохо умели стричь, но приемлемой считалась прическа под бильярдный шар, а это уж каждый может). И это не упоминая тысячи других мелочей, которые необходимо сделать с обмундированием, лично и по требованию сержанта. Например, мы научились на утренней поверке откликался словом «мылся», это значило, что по крайней мере один раз с последней побудки ты принимал душ. Можно было соврать, с рук сходило, я сам так поступал пару раз. Но как-то одного из нашего отделения угораздило обмануть начальство при явных свидетельствах обратного, так его весь наш взвод драил швабрами и порошком для мытья пола под руководящие указания капрал-инструктора.
Но если после ужина не находилось ничего спешного, можно было написать письмо, побездельничать, поболтать, обсудить миллиарды умственных и нравственных недостатков наших сержантов, а еще лучше — на излюбленную тему, о женщинах. Мы пришли к- заключению, что таких существ в природе не бывает, они — миф, порожденный воспаленным воображением. Один из наших утверждал, что видел в штабе полка девчонку. Его заклеймили как лжеца и хвастуна. Еще можно было сыграть в карты. Я на собственном горьком опыте познал, что прикупать при стрите нельзя, и никогда так больше не делал, потому что с тех пор за карты ни разу не садился.
А еще, если выкроить минут двадцать, можно было поспать. И это — самый мудрый выбор. По сну у нас был недобор в несколько недель.
Кажется, я создал впечатление, что жизнь в учебном лагере тяжелее, чем надо. Это не так.
Она не без оснований тяжела, как надо.
Каждый рекрут твердо убежден, что здешние порядки — безграничная подлость, изощренный садизм, злодейские забавы безмозглых идиотов, которые спят и видят, как бы заставить окружающих страдать.
Нет. Слишком тут все упорядочено, разумно, эффективно и организовано без учета личности, чтобы быть жестокостью ради больного удовольствия. Жизнь здесь спланирована, как хирургическая операция. О, признаю, что некоторые инструктора получают наслаждение, мучая новобранцев, но мне они не встречались. А вот наверняка я знаю (теперь) вот что: психологи, подбирая инструкторов, подобных бульдогов выбраковывают. Им подавай умелых, грамотных парней, которые сделают жизнь новичка горькой. А бульдоги слишком тупы, слишком влюблены в себя и слишком быстро устают от веселья. Они с задачей не справятся.
Конечно, среди инструкторов встречаются звери. Но я слышал, что есть и хирурги (и они даже неплохие врачи), которые обожают резать и пускать кровь, чего в нашей человеческой хирургии не избежать.
Вот что это было — хирургия. С целью избавиться, очистить подразделение от тех, кто слишком мягок или еще не вышел из детства, чтобы стать пехотинцем. И сержанты своей цели добивались, народ бежал стаями. Я сам был очень близок к побегу. За первые шесть недель наше подразделение сократилось до взвода. Некоторых отчислили без разговоров или позволили служить в тыловых частях. Прочих списали за проступки, по несоответствию или состоянию здоровья.
Обычно мы не знали, почему кто-то исчезал из лагеря, если только ты не видел, как он уходит или тебе добровольно не выдавали информацию. Но были и такие, кто был сыт по горло, они заявляли об этом вслух и увольнялись, навсегда распрощавшись с правом участвовать в выборах. Некоторые по возрасту не могли выдержать тренировок, даже если старались изо всех сил Помню одного, славный чудак по имени Каррузерс, ему было, должно быть, тридцать пять лет. Так его волокли на носилках, а он слабым голосом стонал, что это нечестно, что он вернется.
Это нагнало на нас тоску, потому что Каррузерса мы любили и он действительно старался. Так что мы отвернулись и стали думать, что больше мы его не увидим, что он получил отставку по здоровью и гражданские шмотки. Только я его все-таки увидел, много времени спустя. Парень отказался уходить (так можно, если по здоровью) и пошел третьим коком на десантный транспорт. Он меня вспомнил и захотел поболтать о прежних деньках, гордый своим пребыванием в лагере Карри, как мой отец — гарвардским акцентом Он считал, что он хоть немного, но лучше любого флотского. Что ж, может, и так.
Но гораздо важнее отделения жира от мяса и экономии государственных средств была другая задача. Главное — сделать так, чтобы десантник, не прошедший должного обучения, никогда не попал в капсулу для боевой высадки. Солдат должен быть готов к бою, решителен, дисциплинирован и квалифицирован. Если нет, это не честно по отношению к Федерации, это тем более не честно по отношению к его товарищам, а пуще всего — по отношению к нему самому.
Но был ли учебный лагерь жесток сверх надобности?
Я могу сказать вот что: когда в следующий раз я отправлюсь в десант, я хочу, чтобы меня прикрывали с обоих флангов ребята, подготовленные в лагере Карри или в его сибирском эквиваленте. Иначе я в капсулу не полезу.
Но когда-то и я считал, что занимался самой что ни на есть ерундой. Вот, к примеру... Мы пробыли в лагере неделю, и нам выдали для поверок полевую форму в дополнение к нестроевой, которую мы в то время носили. Парадную мы получили много позже. Я отнес китель в каптерку и пожаловался кладовщику. Я думал, что он вольноопределяющийся, знаки различия я определять тогда не умел, иначе даже рот при нем открыть не осмелился бы.
Но когда-то и я считал, что занимался самой что ни на есть ерундой. Вот, к примеру... Мы пробыли в лагере неделю, и нам выдали для поверок полевую форму в дополнение к нестроевой, которую мы в то время носили. Парадную мы получили много позже. Я отнес китель в каптерку и пожаловался кладовщику. Я думал, что он вольноопределяющийся, знаки различия я определять тогда не умел, иначе даже рот при нем открыть не осмелился бы.
— Сержант, мне китель велик. Командир говорит, что я будто палатку напялил.
Он поглядел на мое одеяние, но даже не притронулся к нему.
— Да ну?
— Ага, а я хочу, чтобы он был по размеру.
Он даже не шелохнулся.
— Позволь мне тебя просветить, сынок. В армии есть только два размера — слишком большой и слишком маленький.
— Но мой командир...
— Не сомневаюсь.
— А мне-то что делать?
— А, так тебе совет нужен! Ладно, это у меня в запасе найдется. Свеженькие, только сегодня поступили. М-мм... я скажу тебе, что сделаю. Вот иголка, я даже дам тебе целую катушку ниток. Ножницы тебе без надобности, бритвой сподручнее. Ушей в бедрах, а плечи не трогай. Это тебе на вырост.
Единственный комментарий сержанта Зима по поводу моих портновских успехов:
— Мог бы сделать получше. Два часа дополнительного дежурства.
К следующему смотру я сделал получше.
Те первые шесть недель были насыщены смотрами и муштрой. Со временем, пока народ отсеивался и разбегался по домам или еще куда, мы дошли до уровня, когда способны были сделать пятьдесят миль за десять часов. Для хорошей лошади — на тот случай, если вы никогда не пользовались ногами,— это очень прилично. Отдыхали мы не останавливаясь, просто меняли аллюр: тихий ход, быстрый ход, трусцой. Порой мы, прошагав в один конец, разбивали лагерь, съедали полевой рацион, ночевали в спальных мешках, а на следующий день отправлялись обратно.
Однажды мы вышли в однодневный маршрут, никаких спальников, никакой еды. Когда мы не остановились на завтрак, я не удивился, я уже научился воровать из столовой сахар и черствый хлеб и прятать по карманам, но когда подошло время обеда, а мы все еще шли в сторону от лагеря, я заволновался. Но я уже знал, что лучше воздержаться от глупых вопросов.
Перед тем как стемнело, мы остановились, все три роты, уже достаточно поредевшие. Был устроен батальонный смотр, без музыки, затем расставили часовых, а нас распустили. Я немедленно пошел искать капрал-инструктора Бронски, потому что с ним было немного легче общаться, чем с остальными... а еще из-за чувства ответственности. По тем временам мне посчастливилось стать рекрут-капралом. Шевроны эти ничего не значили, привилегия была одна — сержант тебя пилил за все, что бы ни натворило твое отделение или ты лично. А еще лычки могли исчезнуть с рукава так же быстро, как и появились. Зим для начала опробовал в роли рекрут-капралов всех, кто был старше, а я унаследовал шевроны пару дней назад, когда прежний командир отделения сложился пополам и отправился в госпиталь.
Я сказал:
— Капрал Бронски, что там слышно? Когда есть будем?
Он ухмыльнулся мне:
— У меня есть пара галет. Хочешь, чтобы я с тобой поделился?
— А? Нет, сэр, спасибо.
У меня съестных припасов было куда больше.
— Так ужина не будет?
— Мне, сынок, никто не докладывал. Но вертолетов я что-то не вижу. На твоем месте я собрал бы отделение и все выяснил. Может, кто-нибудь из вас сумеет подбить кролика камнем
— Так точно, сэр. Но... Мы разве на ночь остаемся? Мы же не взяли спальников.
Брови капрала взлетели вверх.
— Нет спальников? Ух ты! — Он что-то обдумал.— Хм -мм... видел, как во время бурана овцы сбиваются в одну кучу?
— Никак нет, сэр.
— Попробуй. Овцы не мерзнут, может, и вы не замерзнете. А если любишь одиночество, можно всю ночь ходить кругами. Никто тебя не побеспокоит, пока не выходишь за периметр. Да и не замерзнешь на ходу. Правда, завтра немного устанешь.
Он опять ухмыльнулся.
Я откозырял и вернулся к отделению. Мы поделили припасы, и у меня оказалось намного меньше еды, чем было вначале; некоторые из моих идиотов либо не прихватили с собой что поесть, либо уже все сожрали на марше. Но несколько галет и чернослив неплохо глушит аварийную сирену в желудке.
Фокус с овцами тоже сработал; его проделали все наши три отделения. Не буду рекомендовать этот способ для ночевки; ты оказываешься либо с краю, подмерзая с одного бока, и пытаешься забраться внутрь, либо внутри, где тепло, но все только тем и занимаются, что пихают тебя локтями и коленями и дышат в лицо нечищеной пастью. Так всю ночь и мигрируешь из одного состояния в другое, своего рода броуновское движение, не просыпаешься, но и не засыпаешь как следует. Ночь продолжается сотню лет.
На рассвете нас поднял знакомый вопль:
— Па-а-адъ-ем! Вых-ходи стр-роиться!
Крик сопровождался инструкторскими стеками, с умом прилагаемых курсантам пониже спины... а потом мы начали зарядку. Я чувствовал себя как труп и никак не понимал, почему дотягиваюсь до носков ботинок. Было больно, но у меня все получалось. Когда через двадцать минут мы отправились в обратный путь, я чувствовал себя глубоким стариком. Сержант Зим по обыкновению был бодр и свеж, этот ублюдок каким-то образом ухитрился побриться.
Солнце согревало нам спины, Зим приказал запевать, сначала старье вроде «Le regiment de Sambre et Meuse»[4], «Ящики с патронами» и «Пирамиды Монтесумы»[5], а затем еще нашу собственную «Польку полевую», которая кого угодно пустит рысью. Слуха у сержанта Зима никакого, зато голос зычный. Но Брекинридж уверенно вел мелодию, его даже Зимовы вопли не могли сбить. Мы преисполнились самоуверенности и распушили хвосты.
Спустя пятьдесят миль от нашей самоуверенности ничего не осталось. Ночь была длинной, день бесконечен, а на поверке Зим сожрал нас живьем за постные морды и за то, что за целых девять минут, которые прошли от нашего входа в лагерь до построения, мы не удосужились побриться. В тот же вечер уволилось несколько человек, я тоже подумывал, но не ушел, потому что все еще носил на рукаве дурацкие шевроны.
В два часа той же ночью нас подняли по тревоге.
Но со временем я оценил всю прелесть ночевки в куче из двух-трех дюжин вонючих и теплых тел, потому что через двадцать недель меня выбросили голышом в пустынном районе канадских гор и, чтобы вернуться домой, мне следовало одолеть сорок миль по горам. И я их прошел — проклиная армию на каждом дюйме пути.
Хотя на финише был не так уж и плох. Парочка кроликов оказалась менее бдительными, чем я, так что я даже не был голоден... и даже не слишком раздет; меня покрывал толстый слой кроличьего жира и грязи, а обут я был в мокасины — самим кроликам шкурки уже были без надобности. Изумительно, сколько при необходимости можно извлечь из удачного броска камнем. По-моему, наши пещерные предки были не такими дураками, какими мы их привыкли считать.
Другие с испытанием тоже справились — те, кто решил попробовать, а не уволиться. Погибло всего двое парней. Тогда мы все вернулись в горы и тринадцать дней их искали, а над нами кружили вертолеты и координировали наши действия. И рации нам дали великолепные, и все инструкторы помогали в боевых скафандрах, их посылали проверять все слухи. Потому что мобильная пехота не бросает своих, пока есть хоть какая-то надежда.
А потом мы их похоронили со всеми почестями под мелодию «Это наша земля» и посмертно присвоили им звание рядовых первого класса. Парни первыми из нашей учебки поднялись так высоко, потому что солдату не обязательно оставаться в живых (смерть — часть его работы)... суть в том, как именно ты погиб. Нужно так — нос выше, вперед шагом марш и не сдаваться.
Брекинридж был одним из этих двоих, второго, австралийца, я не знал. Они были не первыми, кто погиб на учениях; они не стали последними.
5
Но это было уже после того, как мы покинули лагерь Карри, и много чего случилось до. Боевая подготовка, учебные тревоги, упражнения, маневры, когда пользовались всем, начиная от голых рук и заканчивая имитацией ядерного оружия. Я не знал раньше, сколько есть способов сражаться. Начали мы с рук и ног, и если кто думает, что это не оружие, тот не видел сержанта Зима и капитана Франкеля, нашего комбата, демонстрировавших нам la savate*. Или как малыш Судзуми, который мог уложить любого одними руками и с неизменной улыбкой. Зим как-то назначил Судзуми инструктором по рукопашной и обязал нас выполнять все приказы, только отдавать честь и называть его «сэр» не надо было.