Гай Юлий Орловский Ричард Длинные Руки — эрбпринц
Часть первая
Глава 1
Лорды гурьбой выходили из шатра, с лязгом и скрежетом сталкиваясь стальными плечами в узком проеме.
Последним покинул совещание Норберт, единственный, кто не в металле. От его темных лат из толстой кожи, как всегда, ни звяка, и даже в лунную ночь ни отблеска, бесшумный, как горный волк, но такой же смертоносный.
На выходе остановился и учтиво придержал полог, пока порожек с той стороны переступает Аскланделла. Дочь императора сегодня в багровой короне и в платье цвета пурпурного заката.
Я не сижу, так что подниматься в знак приветствия не пришлось, как и кланяться.
Она вошла во всем блеске молодости и великолепия. За спиной мелькнул сопровождающий ее любезный принц Сандорин, но благоразумно остался по ту сторону.
Норберт выпустил из пальцев край полога, тоже исчез, мы с Аскланделлой остались одни. Полная спеси и надменности, с прямой спиной и не такими уж узенькими плечиками, как ожидаем от болезненных принцесс, вообще у нее плечи весьма, она взглянула на меня в упор удивительно светлыми глазами, настолько похожими на горный лед, что даже густые черные ресницы, длинные и загнутые, не сумели бросить тень.
В отличие от большинства женщин, у которых брови тонким шнурком, нередко вообще едва заметные, у этой густые, черные и какие-то грозные, почти сросшиеся над переносицей, из-за чего я поглядывал на них чаще, чем на ее резко очерченную грудь.
— Ваше высочество, — произнес я наконец, чувствуя, что ей рот открыть первой можно только на дыбе, — надеюсь, ваша прогулка верхом была… удовлетворительной.
Она произнесла ровным голосом:
— Весьма.
— Я как бы рад, — сказал я любезно и ощутил, что злость сковывает мне челюсти, вот-вот заскрежещу зубами. — И… ах да, счастлив.
— Принц Сандорин был очень любезен, — сообщила она тем же холодным ясным голосом. — Вот уж не думала, что на далеком развращенном Юге еще сохранилась любезность!
— Сохранилась, — подтвердил я светски. — Почему-то. Ага.
— Но, видимо, он такой единственный.
— Ваше высочество, — сказал я протокольным голосом. — Позвольте вас проводить к креслу.
Она милостиво позволила, я проводил ее целый шаг, усадил, не прикасаясь к укрытым пурпурным атласом плечам даже кончиками пальцев, а как бы помахивая в полудюйме от них, этикет соблюдаю, и отступил с поклоном.
— Позвольте прояснить обстановку, — сказал я таким голосом, каким говорило бы дерево, — вы неосторожно обронили у Мунтвига, что мы, южане, вовсе не черти с рогами, на что там обиделись, а Мунтвиг в благородной вспышке гнева… у нас, правителей, все благородное!.. тут же отправил вас взад. В смысле, не к отцу, а ко мне.
Она слушает с таким видом, что не поймешь, западает ли хоть слово в ее розовые ушки, это не просто злит, а бесит, и я договорил, едва не лязгая зубами от злости:
— Уверен, он уже пожалел о своей вспышке!.. Жаль, у него не такие свободные и раскованные военачальники, перечить и советовать одуматься не посмели. Потому мы сделаем все для вашего счастья… это значит, со всей незамедлительностью постараемся вернуть вас вашему жениху. Будьте спокойны, у нас все получится.
Она произнесла хрустальным голосом:
— Во всяком случае, это у вас получится.
Я окинул ее гневным взглядом, прямая, чтоб сиськи заметнее, и в то же время надменная, чтоб зелен виноград, да, грамотные. Взгляд устремлен перед собой, и неважно, что там, главное — все равно интереснее, чем этот раздраженно вышагивающий прынц, возомнивший себя способным тягаться с ее женихом.
А «это» выделила нарочито, как будто все остальное у меня прям рушится.
— На это время вам выделят отдельный шатер, — сообщил я. — Не самый роскошный, у нас вообще таких нет, но и не солдатскую палатку.
Она впервые повела в мою сторону глазами, я ощутил себя так, будто по моей морде стегнули свежей крапивой.
— Спасибо за любезность, принц.
— Господь создал Адама, — пояснил я с холодной любезностью, — а его забота о женщине сделала из него мужчину. Мы лишь продолжаем традицию.
— Принц…
— Если нужна особая помощь, — сказал я сквозь зубы, — вам помогут женщины. Если захотят, конечно.
Она подняла на меня взгляд, жжение исчезло, взамен кожа ощутила приятное тепло.
— Женщины?
— Благородные женщины, — уточнил я. — Правда, почти все остались в той армии, что перекрывает дороги в наши королевства, но в нашей ударной тоже есть.
Она переспросила с таким видом, что вот сейчас поймает меня на лжи:
— Женщины в армии?
Я хмыкнул.
— Видели бы вы, как эти беззащитные создания, как мы говорим, сражаются!.. Мужчины говорят, нельзя становиться на пути у носорога и беззащитной женщины. Так что, все мы, может быть поневоле, но к женщинам относимся не только с восхищением, как к красивым коням, павлинам или сорокам, но и как бы с уважением.
Она произнесла с холодком:
— Не знаю, почему вы мне это говорите.
— Дыкя ж дурак, — воскликнул я бодро, — во всяком случае, в вашей интерпретенции. А вы не красавица, как на мой взгляд искушаемого знатока и ценителя с линейкой в мозолистых руках труженика и принца-строителя флота. Нет, вообще, строителя, так значимей! Можно с прописной. Даже лучше! Тот, кто уверяет вас в обратном, просто брешет в надежде на пряник в виде благосклонного взгляда… или прочих благосклонностей, кто знает нравы имперских дочерей…
— Императорских, — поправила она спесиво.
— Да хоть кайзеровских, — ответил я гордо с видом удельного горного князька, который в своих соплеменных никого не боится и поплевывает сверху. — Так что можете успокоиться! Мне от вас ничего не надо, и нравиться я вам не собираюсь и не стараюсь.
— Еще как не стараетесь, — сказала она ядовито.
— А это значит, — заметил я, — можете не опасаться моих поползновений на вашу… эту, как ее… ага, женскую честь!
Она поправила с достоинством:
— Девичью.
— Девичью? — переспросил я и с подчеркнутым недоумением смерил ее взглядом. — Это же сколько же вам лет… С виду вы вроде бы, гм… Ах да, у женщин многое не спрашиваем, оберегаемся… Так что, принцесса…
— Аскланделла, — напомнила она.
— Это значит, — переспросил я, — можно по имени? Тогда в качестве громадного жеста любезности взад, я — Ричард.
— Принцесса Аскланделла Франкхаузнер, — уточнила она высокомерно. — Мое Императорское Высочество!
— А-а-а, — сказал я с подчеркнутым разочарованием. — Ну тогда я принц Ричард Загребущие Руки. Ладно, насчет конечностей опустим, достаточно и принца Ричарда. Остальные титулы можно тоже оставить, я скромный до бесстыдства.
— Предельно скромный, — подчеркнула она. — До невозможности.
Я смотрел на нее, гордо выпрямившуюся и предельно высокомерную, не желающую уступать ни в чем, как же, дочь императора, ничем ее не смутить, разве что предложу вот прямо сейчас показать ей пенис… но она, зараза надменная, может и тут не отступить, а сказать: «Показывай!» — и тогда даже не знаю, хватит ли у меня нахальства сделать следующий шаг, женщины, уж если упрутся…
— Ваше высочество, — произнес я церемонно и, поклонившись, сделал шаг назад, утешая себя тем, что великие полководцы отступают заранее, не давая вовлечь себя в опасные ситуации. — Желаю вам… отдохнуть. Обед сейчас принесут. Вас кормят с ложечки?
Она не пошевелилась, женщины такого ранга не отвечают на поклоны; лицо неподвижное и величественное, на мое двусмысленное пожелание тоже не ответила, дочери императора все позволительно даже по этикету.
Мне показалось, что в ее холодном взгляде таится насмешка триумфа победительницы, но, вообще-то, хрен разберешь, что в глазах женщины.
Снаружи яркое солнце, мужские голоса, запах горелого дерева, покрытые пеплом костры с редкими углями и множество людей у шатров и палаток.
Зигфрид молча указал взглядом своему напарнику на полог, Скарлет кивнула и сразу же проскользнула вовнутрь.
Альбрехт беседует с сэром Норбертом, а когда я появился из шатра, оба поспешили ко мне с озабоченными лицами.
— Ваше высочество?
— Где черновик? — спросил я злым шепотом.
— Вчерне готов, — сказал Альбрехт поспешно.
— Давайте!
— Так вчерне же, — ответил Альбрехт опасливо, — мы же только вычекавали формулировки, как вы предпочитаете, когда появилась принцесса… Но все в голове, все ваши чеканные определения, щемящие слова, полные гневного отпора и пламенного призыва…
Я спросил с подозрением:
— Вы о чем? Ладно, пойдемте в чей-нибудь шатер, а то меня из моего, как зайчика из норки, деликатно выперли пинком в область копчика… Бумагу нужно составить немедленно и тут же передать в любые воинские части Мунтвига!
— Все сделаем, — заверил Альбрехт, — только дышите глубже, думайте о прекрасном… эльфы для вас еще как?.. или уже на зеленое тянет?..
Норберт сказал вполголоса:
— Его высочество — человек с размахом, он наверняка уже о рыбах подумывает.
Принц Сандорин, завидя нас издали, ринулся навстречу.
— Ваше высочество?
Норберт сказал мне вполголоса:
— У него просторно.
— Мы к вам в гости, принц!.. — заявил я светло. — Нет-нет, вина не надо, никакого пира!.. Но чернильница и бумага не помешают.
Сандорин вскрикнул в удивлении:
— Разумеется, есть! Я же грамотный…
Он поспешил вперед и распахнул в стороны вход в шатер, роскошный до безобразия, внутри все в золотистом шелке, масса золотых украшений, в углу скрещенные церемониальные копья, тоже в золоте, но, к счастью, посреди не роскошная кровать, а все-таки стол, прекрасный рабочий стол с чернильницей, стопкой гусиных перьев и двумя листами бумаги.
Правда, ложе все-таки роскошное, но сдвинуто к стенке, дескать, принц — воин-крестоносец, а не сластолюбец, смотрите и запоминайте.
— Ваше высочество, — воскликнул Сандорин с энтузиазмом, — чем могу?
Я кивнул и молча сел на стол. Память сразу же выдала придуманное утром начало: «Ваше императорское Величество, при всем желании не могу принять этот бесценный, без всякого сомнения, дар, ибо это у пчел можем красть мед и не чувствовать стыда, но незаконно присвоить женщину, принадлежащую другому, это нечестно…»
Альбрехт, опасаясь, что забыл, подсказал:
— Вы зачеркнули «нечестно» и написали «не по-христиански и не по-мужски», а дальше увязли в болоте умничанья ваших советников. Потому никого не слушайте, дорогой сюзерен.
— Когда дело касается женщины, — буркнул Норберт, — нельзя слушать даже себя.
Сандорин смотрел ошалело.
— Что? Снова стараетесь избавиться от принцессы Аскланделлы?
— А вы против? — спросил я свирепо. — А как же Лиутгарда?
Он поперхнулся, промямлил жалко:
— Ну… дело ж в этикете…
— Вот и помогайте, — рыкнул я, — составить письмо со всеми учтивостями этикета, но твердое, как слово сэра Растера, и гибкое, как совесть нашего графа Альбрехта!..
Через полчаса из шатра Сандорина почти выбежал сэр Норберт со свитком в руке, опоясанным красными шелковыми шнурками и в багровых сургучных печатях.
Я вышел следом и успел увидеть, как лихо взметнулся в седло один из самых быстрых гонцов, сухо простучала дробь копыт, и вскоре оба с конем исчезли из виду.
Альбрехт оглянулся, прислушался.
— Ого, нас догоняет обоз?.. Здесь привал?
— Никаких привалов, — отрезал я. — Нам еще трое суток двигаться на восток к границам Пекланда, где и остановимся на недельный отдых! Никаких отклонений от плана, ясно? Постоянство внушает людям уверенность.
— Гм, почти верно…
— И никаких приключений по дороге, — сказал я наставительно. — Все они — от дурости, несообразительности и непредусмотрительности!.. Все приключения от «приключилось», а хорошее не приключается, дорогой сэр Альбрехт. Потому вперед и с песней!
Он улыбнулся с едва заметной насмешкой.
— Это мы умеем. Вперед и с песней. Да еще если выпить…
Глава 2
Земля отзывается тревожным гулом от топота тысяч и тысяч конских копыт, а от ударов сапог на двойной подошве дрожит и недовольно стонет.
В слабом рассвете стальные доспехи блестят пугающе незнакомо, словно на берег выбралась из моря масса чудовищ в прочном хитине с головы до ног, с которого еще бежит вода.
Кони, укрытые кольчугами до середины бедер, где всего три отверстия: для репицы хвоста и для глаз, кажутся чем-то хищным, а за конницей бредут пехотные части, все с белых плащах с красными крестами на груди. На этот раз над головами нет леса копий с блестящими жалами, я распорядился везти их отдельно на повозках, выделенных специально для этой цели.
Таким образом, копейщики налегке проходят в сутки на милю больше, а привалы для отдыха можно делать короче.
Идут всё так же по шестеро в ряд, плотно, почти касаясь друг друга локтями, а со стороны вообще выглядят стальной рекой. С утра все мрачные, но за спиной на востоке уже покраснело небо, защебетали птицы, и вот-вот кто-то из самых голосистых и молодых воинов запоет походную песню, под которую сердце стучит часто и радостно, а ноги словно сами убыстряют шаг.
Местные о приближении нашей армии узнают не раньше, чем мы оказывались рядом, потом в панике бегут в леса, бросая все нажитое, но самые отважные остаются и не прогадывают: мирное население я велел не трогать, разве что забирать для нужд армии запасы зерна, которые те не успели спрятать или увезти.
Но дальше деревни и села тянутся абсолютно пустые, даже собак увели, а в мелких городах остались только священники. Усадьбы лордов обезлюдели, из леса иной раз доносится тоскливое мычание коровы или собачий лай.
Норберт часто исчезает далеко впереди. Его конники идут небольшими отрядами, к тому же выпускают еще и разъезды по три человека, а он старается везде побывать и за всем уследить, благо самые быстрые кони у него и его людей.
Я видел, как он пронесся вдали, похожий на низко летящего над озером стрижа, потом резко свернул в мою сторону, а я с удовольствием смотрел, как они с конем быстро укрупняются и растут в размерах.
Он понял мой взгляд, сказал со сдержанной гордостью:
— Мчаться на хорошем коне — все равно что мчаться по небу.
Я оглянулся на мелькающего далеко в кустарнике леса Бобика, понизил голос до шепота:
— Собаки наши лучшие друзья, но пишут историю кони.
Он улыбнулся, поняв.
— Кони дают нам крылья, которых у нас нет… Ваше высочество, разведчики нашли идеальное место для ночного отдыха.
— Отлично, — сказал я. — Пусть указывают дорогу, если это не слишком в сторону.
— Почти прямо, — заверил он. — Только на полмили дальше. Прибудем затемно.
— Дольше поспят, — решил я. — А что вон там за туча? Слишком она какая-то… необычная.
Он проследил за моим взглядом, посерьезнел, лицо стало строже.
— Думаю, ваше высочество, то место стоит обойти стороной.
— Да что там?
— В той стороне монастырь, — ответил он, — куда, если верить слухам, ушел император Карл замаливать грехи.
Я нахмурился, враз захотелось помчаться туда, вытащить бывшего императора и предать лютой смерти, такой вот из меня милосердец, но взял чувства в кулак и сжал посильнее.
Кони наши идут быстро, из-за невысоких холмов поднялись башни монастыря, туча стала видна во всех подробностях: огромная и темная, в ней сверкают белые злые молнии, а на землю обрушиваются тяжелые удары грома.
Норберт сказал со скупой усмешкой:
— Крестьяне, что живут в деревнях вокруг монастыря, истолковывают по-разному, но все равно каждый уверяет, что за душу такого великого грешника идет ожесточенная борьба. Дескать, дьявол прислал своих из ада, чтоб утащить в преисподнюю, а светлые силы отстаивают, мол, человек покаялся, замаливает грехи.
— А сами крестьяне, — спросил я с интересом, — не хотят разгромить монастырь и вытащить оттуда Карла?
Он покачал головой.
— Говорят, благодаря молитвам такого великого грешника у них скот начал давать двойной приплод! Саранча вовсе исчезла… а как там дальше пойдет, будет видно. Старые люди говорят, что иногда верх одерживают светлые, иногда — темные. Если победят светлые, грешник останется в монастыре, если темные — то сразу заберут с собой, они не больно церемонятся.
Я выслушал, кивнул.
— Как и мы. Вообще, похоже на схватку адвокатов с прокурорами. Одни доказывают вину и настаивают на тяжелом наказании, а другие приводят доводы в защиту.
Он спросил с интересом:
— Ваше высочество, а вы за кого?
Я коротко взглянул на небо.
— Знаете ли, барон, лучше такие вопросы не задавать.
— Почему?
Я посмотрел на него зверем.
— Не прикидывайтесь овечкой, сэр Норберт. На некоторые вопросы отвечать трудно, потому что надо выбирать между «мне так хочется» или «я так считаю» и менее приятным «так надо».
Он вскинул брови.
— Все равно не понял. Вы мне на пальцах, ваше высочество. Для доступности.
— Что вам все еще непонятно?
— Непонятно, — спросил он голосом кроткой овечки, — хочется вам как?
Я огрызнулся:
— Сами знаете, как мне хочется. Как всем нам хочется!.. Мы же человеки, недавние питекантропы!
— Ваше высочество, — спросил он испуганным шепотом, — а это хто?
Я буркнул:
— У отца Геллерия могли бы спросить, ленивец. Это та живая и разумная глина, что жила, охотилась и размножалась, пока Господь не вдохнул в нее душу.
Он пригнул голову, будто Господь вот-вот погладит его молотом между ушей, спросил еще тише: