«Ну, у нас тоже кое-что найдется, чем душу в пятки загнать, да и вышибить вон!» — Штаден воинственно потряс пищалью и в нетерпении оглянулся на церковь.
Наконец с крыльца начали скатываться опричники, груженные всякой церковной чепухой: какими-то чашами, цепями, скомканной парчой. Тешата в дополнение к спрятанной под одеждой иконой тащил здоровенный складень из трех частей.
Генрих поморщился.
— Тешата! Оставь эти доски, кинь вон туда! — немец указал на заснеженные бревна возле церковной стены. — Что там с них золота наковырять можно? Пойдем пощупаем бояр! Недаром, видать, защищают домишко свой. Добра много скопили, не иначе! Даже Кирибей, смотри, никак не решится запалить его разом.
Тешата повиновался. Прислонил складень к ограде, перекрестился. Вытянул из ножен саблю, покрутил, разминая руку. Глянув на него, еще несколько опричников решили выбросить награбленное и попытать лучшей доли в боярском доме. Трое из киребеевских вытянули из сложенных бревен одно небольшое, но увесистое. Сообща подхватили, закинули на плечи. Оскальзываясь, поспешили с церковного двора.
— Гойда! — выкрикнул Штаден.
— Гойда! Гойда!
Отчаянная ватага бросилась к осажденному дому.
Штаден предпочел спешиться и неторопливо шел позади всех с пищалью на изготовку. Тем временем подмога уже добежала до ворот, и штурм разгорелся с удвоенной силой. Притащенным бревном размеренно били в преграду. Камни у оборонявшихся, очевидно, закончились. Теперь за забором слышны был лишь возгласы челяди да хриплый, на срыве, собачий лай.
— И-эх! И-эх! — раскачивали на руках бревно штурмующие и азартно долбили.
Удар. Еще удар.
Раздался треск — не устояли запоры боярские. На миг в проеме показался рослый детина в распахнутом коротком полушубке, с железным прутом в руках. Но защитить брешь он не успел — подоспевший Штаден выстрелил из пищали. Детина, получив пулю точно в грудь, отлетел в глубь двора. Дымное облако обволокло нападавших. Толпа страшно кричащих опричников ринулась к проему, тесня друг друга. Кирибей сумел проскользнуть первым, отмахнулся саблей от разъяренных псин и распахнул ворота.
Двор мигом заполнился черными фигурами. Растерянных боярских слуг принялись рубить на куски вместе с собаками. Схватили и самого боярина — кряжистого, русоволосого, в одном лишь зипуне да исподнем выбежавшего на двор защищать свое добро. Без лишних разговоров выпустили ему кишки и отмахнули лобастую башку с кучерявой бородой. Оставшиеся слуги сбились в кучу, спина к спине, и яростно отбивались топорами и цепами.
Штаден, не тратя времени на перезарядку оружия, закинул пищаль за плечо, вытянул из-за пояса топор и понесся к дому, в обход дерущихся во дворе. Азарт и веселье наполняли душу немца. Преданный Тешата вынырнул из толпы, подскочил, побежал рядом.
Добротное крыльцо они преодолели в несколько прыжков. Генрих ударил ногой в дверь, она не поддалась. Тогда со слугой вместе они налегли плечом. Дверь распахнулась, гулко стукнулась о бревенчатую стену. Широкие сени, крепкая лестница. Немец бросился вверх по лестнице, потрясая топором. На втором этаже посреди просторной горницы Штаден увидел перепуганную женщину в синей расшитой рубахе. Волосы ее были растрепаны, взгляд — безумным. Боярыня — Штаден не сомневался, что это была именно она, — кинулась ему в ноги. Схватила за сапоги, подняла голову. Глаза Штадена, насмешливые, льдисто-голубые, встретились с карими, полными слез глазами хозяйки дома. Женщина поняла, что пощады просить смысла нет. Вскочив, она кинулась к лестнице, ведущей в светелку. Штаден нагнал ее уже у ступеней, замахнулся и с силой вонзил топор между лопаток. Вскрикнув, боярыня упала ничком. Непослушными руками она пыталась уцепиться за ступеньку, подтянуться, перекрыть пришельцу путь.
Штаден наступил на нее, выдернул топор и опустил его еще пару раз, целя в затылок. Обтер оружие о рубаху убитой, перешагнул через тело.
Хоромы погибшего боярина заполонялись ликующими опричниками. Слышались радостные вопли, грохот, стук, звон, треск, крики, смех и брань
Тешата склонился над телом боярыни. Повернул ее разбитую голову, откинул липкие от крови волосы. Деловито сопя, срезал мочки ушей с крупными золотыми серьгами. Зажал их в кулаке, разогнулся и глянул на хозяина.
Штаден приложил палец сначала к губам, потом к уху. Сквозь погромный шум опричники стали прислушиваться к плачу, доносившемуся сверху, из девичьей. Штаден радостно хмыкнул. По меньшей мере три голоса различил его тонкий слух. Генрих ухмыльнулся, сдерживая волнение. Поигрывая топором, зашагал по узким скрипучим ступеням наверх. Тешата, торопливо пряча в шапку добытые серьги, поспешил за ним.
Глава пятая Тверь
С тверских колоколен летел в морозную высь набатный звон. Крестясь и шепча молитвы, вглядывались люди в синеющий ельник на другом берегу, откуда длинно выползала черная змея, через заснеженный луг стекала по отлогому берегу и тянула голову к скованной льдом Волге.
Едва переправились на городской берег, царь повернул к Скуратову осунувшееся и бледное, в желтизну, лицо.
— Худо мне, Григорий… — разлепил губы Иван. — Сильно худо.
Воинственный пыл покидал государя. Глаза его слезились, сжатый рот подрагивал.
Малюта тревожно засопел, завозился в седле, принялся крутить башкой в мохнатой шапке.
— Так надо лекаря тебе, государь! Сейчас кликну…
Царь поморщился и покачал головой:
— Погоди ты, пень дикий. Не о теле говорю — душа болит. Для нее бы мне лекаря сыскать.
— Где же? — живо спросил Малюта. — Ты только скажи, мигом кинемся! Хоть из-под земли, а достанем!
Иван надломил губы в желчной усмешке:
— Не там ищешь, Скуратов. Что может быть спасительного для души в подземном царстве… Поедем, Гришка, в монастырь к чернецу Филиппу. Коль отказался он на царский зов явиться, стало быть, знак это мне — унять гнев и гордыню, самому пожаловать.
Малюта на миг замешкался, взглянул на Ивана в растерянности — уж не запамятовал ли чего государь… Но быстро взял себя в руки и с готовностью кивнул.
Вскоре от опричного войска отделилась скуратовская сотня, неспешной рысью пошла вдоль Волги в сторону монастыря.
Старший Басманов повернулся к сыну:
— Федор, передай по всем сотням — в городе ничего сегодня не жечь. Ночлег будет. Овес и сено забирайте в первую очередь. Всех литовских сыскать и отделать без остатка — государев приказ. И русаков из тех, что снюхались или породнились с врагами отечества, посечь и в реку скинуть.
Федька, радостно гыкнув, послал коня вдоль рядов.
Тимофей Багаев, скучая, подмигнул товарищам, подъехал к восседавшему на здоровенном коне Омельяну. Тот о чем-то размышлял, отчего мясистое лицо его страдальчески кривилось. Увидев рядом опричника, которого он, похоже, искренне считал своим другом, великан радостно мотнул головой и загудел:
— И-ишь… Бещал! Бещал Меле пянички!
Тимоха подкрутил ус и важно кивнул:
— Раз обещал, так и будет. Багаев слово держит!
Обернулся, нашел взглядом Федка Воейкова и, подражая густому голосу Басманова, забасил:
— Федор, передай по сотням — лавки у прянишников сегодня не жечь. Омельянушка жрать хочет. Мятные и лимоновые забирайте в первую очередь! Мешками в сани грузите!
На прихваченных вчерашней непогодой лицах, красных и обветренных, расплылись улыбки. Засмеялись, украдкой поглядывая на воеводу. Басманов крепился, стараясь сохранить серьезность, но не выдержал и добродушно ухмыльнулся — до того ловко изобразил его голос Тимоха. Тут уж начали веселиться кто как умеет. Свистели, изображали животных — кто хрюкал, кто блеял, кто ревел, словно бык.
С гоготом и похабными песнями ворвались в город. Будто явились не смерть и разруху сеять, а поиграть да потешиться.
— Гойда!
— Гойда! Гойда!
Широкогрудые черные кони дико всхрапывали, скалились и месили копытами слежавшийся снег. Тускло блестели в воздухе сабельные клинки. Первые сотни помчались вдоль заборов, выставив пики и поддевая любого встречного.
Распахивались под ударами ног церковные ограды. Волчьими стаями шныряли опричники по храмам, сгребая в мешки все ценное.
Самые азартные полезли на колокольни — оттуда безостановочно несся набатный звон. Вскоре оттуда полетели вниз головами несчастные тверичане. Замолкли колокола, да и больше не было нужды предупреждать о беде — она пришла и поглотила город.
Расползаясь по улицам и проулкам, опричное воинство кинулось по дворам. Спрыгивали с коней, колотили в ворота. Врывались в дома и крушили все, что под руку попадало. Рубили на куски утварь, вспарывали перины, ломали столы, лавки, разбивали бочки, не щадили икон в красных углах.
Расползаясь по улицам и проулкам, опричное воинство кинулось по дворам. Спрыгивали с коней, колотили в ворота. Врывались в дома и крушили все, что под руку попадало. Рубили на куски утварь, вспарывали перины, ломали столы, лавки, разбивали бочки, не щадили икон в красных углах.
Федко и Суббота, озорничая в купеческом доме, схватили за косы пронзительно завизжавшую девку, потащили в сени. Кинувшегося было за ними хозяина, круглолицего бородача с расчесанными на пробор волосами, Федко, оторвавшись от девки, саданул ножом под ребра и оттолкнул. Глянул рысьими глазами на обомлевшую хозяйку. Шагнул к ней, схватил за волосы, потянул, запрокидывая ей голову. Дернул острым лезвием по горлу и швырнул на хрипевшего на полу хозяина.
Громили тверских торговых людей.
Тимоха сдержал слово — привел Омельяна в хлебный ряд, широким жестом показал на запертые деревянными ставнями лавки.
— Выбирай, Омельянушка, что душа пожелает! На любой вкус найдется!
Великан-опричник подошел к ближайшей, ухмыльнулся. Играючи вырвал из петель ставни. Пригнувшись, заглянул в темень нутра, повозился и вытащил наружу огромный, в семь пудов весом, мешок с мукой. Потянул за края, разорвал рогожу и, радостно ухая, принялся трясти, подняв облако белой пыли.
— Ну-у, завьюжил! — рассмеялись опричники.
В некоторых лавках прятались людишки — их толкали, пинали, вышвыривали на улицу.
Омельян, весь седой от муки, сидел на снегу, уложив на колени большой куль, запускал в него руку, доставал фигурный пряник, разглядывал его с умилением и отправлял в пасть.
— Ишь! Кусные! — довольно улыбался опричник, позабыв обо всем остальном. — И-ишь!
***
На другом конце города, возле крепости, повсюду валялись литовские головы, иные даже в шапках. Тела же огромными кучами сложили у стен, закидали порушенным добром из окрестных домов.
Везде полыхали костры. Опричники жгли шкуры, меха, отрезы тканей, кидали в огонь восковые круги, сало и хлеб — все, что могло сгореть. Остальное везли на Волгу и топили в прорубях.
На второй день Иван, неотлучно пребывавший все это время в монастыре возле гроба с телом опального митрополита, вызвал старшего Басманова и приказал озорство по городу прекратить.
Под каменными сводами воздух был стыл и тяжел.
Трясущейся рукой оглаживая ледяной костлявый лоб Филиппа, царь, не глядя на опричного воеводу, пожаловался:
— Чернецы донесли: стон по городу идет от молодчиков твоих, Алексей Данилыч. Людишек обижают, товар грабят, колокола снимают. Правда ли?
Басманов охотно подтвердил:
— Как есть правда, государь.
Иван укоризненно покачал головой:
— Негоже колокольням пустовать. Малюте скажи — пусть самых рьяных жалобщиков выявит и вместо меди на тех балках подвесит.
Воевода кивнул.
— Что с литовцами? — спросил царь, скорбно глядя на белое лицо монаха.
— Отделали, кого из вольных сыскали, вчера управились. И тех, кто снюхался с ними. Общим числом полторы сотни вышло. Еще остались те, что в крепости сидят, пленные.
Сокрушенно вздохнув, Иван махнул рукой.
— Обещал я чернецам не рубить голов людских в Твери больше. Ты уж проследи, чтобы царское слово держалось крепко.
— Государь, так ежели кочаны не сшибать, как быть тогда? Вешать-то всех хлопотно, больно много их, — озадачился Басманов. — Не скоро управимся.
Иван пожал плечами.
— А ты их, Алешка, отпусти восвояси.
Воевода оторопело взглянул на царя.
— Воля твоя, государь. Но как же так… Выпустить пленной литвы столько — все равно что себе вшей за ворот насыпать. Расползутся повсюду, безобразничать начнут.
— А ты им не позволь.
Лицо Басманова озарилось догадкой. Склонившись, воевода задом направился к выходу из кельи, оставляя скорбящего государя.
После полудня на волжский берег напротив Отроча монастыря пригнали пленников-литовцев. Знали — царь из окошка захочет взглянуть.
Дурачась, перед оборванной и бледной толпой выступил Петруша Юрьев. Восторженно объявил, что царь и великий князь дарует им свободу и отпускает на все четыре стороны. Пленники недоверчиво поглядывали на хмурых плечистых опричников, стоявших за плечом балагура.
Петрушу прогнали, пора было приступать к делу.
Тимоха Багаев предложил не тащить на лед тяжеленные колоды, а рубить литовцев друг на друге.
Так и сделали. Связав по рукам и ногам, выложили плотным рядком два десятка человек. Повалили на их спины первую дюжину, взмахнули саблями.
— Башки не сечь! — напомнил Басманов, поглядывая на длинную монастырскую стену и пытаясь угадать, у какого окна государь. — Отсекай ноги и отпускай!
То, что из монастыря наблюдают за происходящим на льду, никто из опричников не сомневался. Обмякшие от ужаса пленники были тому подтверждением, да и по спинам царских слуг струился холодный пот, несмотря на тяжелую работу.
От воплей несчастных звенел над Волгой воздух, от льющейся крови подтаивал лед под «колодой» из тел, многие из которых уже были неживые. Те же, кому опричники обрубили ноги, корчились неподалеку, истекая, или ползли на руках, не разбирая дороги и слабея с каждым рывком.
Тех, кто уже испустил дух, оттаскивали к проруби, спихивали в воду и рогатинами заталкивали под лед.
Царь отошел от решетчатого окна, постукивая посохом по каменному полу кельи. Глаза его приняли обычный цвет. Вновь склонясь над телом Филиппа, Иван с укоризной принялся разглядывать покойника, шепча сначала едва слышно, но все больше распаляясь и переходя на крик:
— Упрямство твое всему виной, Филипп. Знал ведь ты, что не отступлюсь. Не отдам церковникам государства своего! Не позволю власть забрать и ворожбу вашу корыстную — пресеку! Знаю — зовут меня душегубом и мучителем! Пусть зовут! Да, грешен, гублю и мучаю. Но прежде всего — себя изничтожаю.
***
На третий день стояния опричного войска в Твери в гости к старшему Басманову пожаловал «верный пес» государев.
Войдя в воеводины покои, Скуратов взмахнул руками и ловко скинул с себя мохнатую шубу на пол.
— От государя тебе приказ пришел передать, Алексей Данилыч, — устало обронил Малюта, снимая с объемного тулова сабельную перевязь. Приметив в углу кадушку с водой, зачерпнул ковшом и принялся жадно пить, задрав к потолку рыжую бородищу.
Басманов нахмурился:
— Что ж сам государь не позвал меня?
Малюта оторвался от ковша, вздохнул и пожал плечами.
«Наглеешь, Алешка… Большим чином себя вообразил… Как бы не пришлось убавлять от тебя понемногу…»
Но вслух сказал иное:
— В большой печали государь. Разве не слышал? Колычев преставился. Хоть и в ссоре был с ним царь, а все ж такой божий человек ушел! Никого к себе государь не допускает. Скорбит!
Отложив ковш, Малюта с чувством перекрестился на красный угол.
«Никого не допускает, кроме тебя, пса безродного…» — подумал Басманов. Однако широко улыбнулся и повел рукой:
— Присаживайся, Григорий Лукьяныч. Гостем будешь. Не серчай, у меня ужин простой, по-походному. Федька приказал мяса наварить.
— А сам-то он где? — поинтересовался Малюта, усаживаясь на лавку возле стола и потирая руки. — По службе отлучился иль как?
Басманов тихонько крякнул.
«Ах ты, сукин сын рыжий…»
Давно уж средь опричных ползали эти мерзкие слухи, что неспроста приблизил государь Федора — стройного, ладного фигурой, голощекого красавца. А в последние месяцы, после кончины Марии Темрюковны, особо близок сын Басманова государю стал… Чего только не мелют паскудные языки! Царским «согласником» и «ласкателем» именуют… А князь Овчина-Оболенский вообще вздумал прилюдно Федора в содомском грехе обвинить. Впрочем, щенка этого хорошенько проучили — удавили на псарне, чтобы гнусных слов не выкрикивал.
— Федор ко мне с докладом не ходит, — сухо обронил Басманов. — Ты угощайся, Григорий Лукьяныч.
Появился расторопный Петруша с новым подносом. Два огромных блюда вареного мяса, пузатый кувшин с вином, луковицы и хлебные ломти.
Выпили по полной чарке. Утерли бороды.
— Ешь, дорогой Григорий Лукьяныч!
Малюта важно хлопнул ладонью по столу и заговорил:
— Сперва о деле. Государь поручает вот что. Бери завтра тысячу, и с рассветом выходите из Твери на Новгород. Нигде озорства не учинять. Идти спешно и по возможности скрытно. Торжок обойдете стороной, ваше дело — прямиком в Великий, на Софийскую сторону. По пути расставьте дозоры, царским словом останавливают пусть всех. Выезжать никому не давать. В Новгороде следите за тем, как духовные себя поведут. Всех подозрительных под замок. За архиепископом Пименом особый пригляд. Да, вот еще — дозорами отсеките Торговую сторону, чтобы никто из города не шастал, слухи не разносил. В Софийском проведите тайный обыск — так, чтобы никто из служителей не заметил. Что искать, сам знаешь.