К козлу спешно подошли несколько человек из государева полка. Подхватили Захарова под руки и ноги, потащили.
Палач суетливо помогал, придерживал торчащий кол и шипел на неосторожных опричников.
— Ухвати повыше! Не видишь, черт ты безрогий, что тут у него!
Люди государевы, огрызаясь и посмеиваясь, доволокли жертву до выкопанной круглой глубокой ямки. Пристроили свободный конец кола к мерзлому краю. Спихнули. Кол скользнул вглубь. Бойцы поднатужились, подняли тело монаха.
Отец Константин застонал с новой силой, скорчился, задергал руками и ногами. Изо рта его, в перерывах между стонами, доносилось клокотание.
— Знай, ворона, свои хоромы! — ехидно выкрикнул царь и зашелся в отрывистом смехе.
Палач сделал последние распоряжения — приказал освободить центр площади от ковров, притащить хворост, разложить его кучами в небольшом отдалении. Подбежала еще пара опричников с одеждой в руках. На монаха накинули тяжелую шубу, надели меховые сапоги, на голову нахлобучили лисью шапку.
— Чтобы не окочурился от мороза раньше времени, — пояснил Егорке Игнат. — А в тепле, у костерков, глядишь, до завтрашней зари досидит. Больше-то вряд ли — уж больно плотен телом. Видишь, уже сам просел на кол поглубже. Ну так на то и «кругляшок» ему, чтобы душу долгим мучением очистил.
Монах корчился на колу, извивался.
Егорка вспомнил, как вчерашним вечером подзывал к себе Игнат — сгибая заскорузлый палец, будто изображая проткнутую иглой гусеницу.
Игнат достал из-за пазухи кресало, высек искру на приготовленный Егоркой трут.
Затрещал подпаленный хворост.
Архимандрит, превозмогая мучения, поднял руку и перекрестил царя.
Толпа ахнула, загудела. Многие потянули с себя шапки и принялись кланяться, креститься.
К плечу Ивана склонился недовольный Скуратов:
— Не тебе, государь, поклоны бьют. Чернецу толстомясому!
Царь нахмурился, положил ладонь на вершину своего посоха. Встал, пасмурным взором окидывая толпу.
— Изменники и отступники! — голос его зазвенел, будто колокол. — Под власть нечестивых латинян метили?!
Народ заволновался пуще прежнего. К поклонам прибавились плач и молитвы.
«Ложное это смирение», — каменел лицом Иван, уставившись на покорно согнутые спины. В памяти промелькнула картина тревожной юности. Пыльный, с горелой примесью воздух. Воробьевский дворец. Огромная толпа на дворе. Крики, злые лица. И страх, до костей пробирающий… Не бывать тому больше! Ни в Москве, ни в других городах. «Царский колокол — повсюду!»
Иван тряхнул головой и крепче сжал набалдашник.
— К еретикам прильнуть желали, которых честным православным людям и христианами-то звать грешно? — Вместе с паром изо рта царя летели брызги слюны.
Глаза его прояснились и поменяли цвет.
Гул толпы перерос в жуткий звериный вой. Люди снова принялись валиться на колени. Утыкались лбами, а то и всеми лицами в снег, вопили, плакали и пытались ползти прочь, скуля от ужаса.
— От русской земли отделиться решили? Святыни ее передать окаянным врагам?! — распалялся царь, переходя на хриплый рык. — Истреблю без остатка изменников! Все, что припрятали для подношения Жигимонту, разыщу и спасу!
Иван повернулся к Грязному.
— Взять бояр! Сюда их! Остальных — удержать!
Васька легко вскочил, оскалился и, спрыгнув с помоста, кинулся передавать царский приказ.
Опричники схватились за оружие, бросились к толпе, окружили. Не выпуская никого с площади, били саблями плашмя по спинам, пинали сапогами в лица.
Грузно зашевелился было и Малюта, но Иван остановил:
— Будь рядом.
Малюта послушно остался, с сожалением поглаживая рукоять своей кривой турецкой сабли.
— Больно мне, Гришка, — неожиданно сказал царь, пристально глядя, как рассекают толпу опричники, валят, топчут, вяжут и волокут к разным углам площади.
Бояр тащили ближе к царскому помосту — отчетливо были видны разбитые в кровь лица, разорванные богатые одежды и полные ужаса глаза.
Малюта прижал руку к груди:
— Только скажи, чем унять твою боль. Душу положу за тебя, государь!
Наблюдая за площадью, царь кивнул:
— Потому и прошу рядом побыть. Хочу, чтобы верный человек, хоть один, да вместе со мной был! Свой чтобы!
Иван выставил вперед бороду, будто указывая ей на толпу.
— Знаю, упрек мне повсюду. Своих, мол, бьет царь! А какие же они свои?!
Малюта пожал плечами:
— Как по мне, государь, так свой лишь тот, кто царю верен. А какого он роду-племени, это уже дело десятое.
— Верно мыслишь, Григорий, — согласился царь. — И я, и ты, и эти вон — поди, из одного скроены. А разница велика!
— Позволь, государь, пример приведу. Дерево если взять — из него всякое делают. Случается, икону изготовят. А бывает, и лопату, чтоб дерьмо кидать. А все один материал, с одного ствола может взят быть.
Царь склонил голову набок, обдумывая слова своего любимца. Рассмеялся:
— Запомню!
Уселся в кресло и принялся поглаживать пальцами украшение на вершине своего посоха — будто почесывал серебристого волка, задравшего морду к небу.
Избитые бояре уже стояли на коленях возле царского помоста, склонив головы. Кровь стекала с бород, схватывалась морозом в мелкие темные сосульки. Шубы на многих были разорваны, а с некоторых и вовсе сняты. Дорогие расшитые кафтаны тоже изодраны, в прорехах виднелись рубцы от ударов нагаек.
Иван с ненавистью взглянул на понурую новгородскую знать.
— Не замерзли, родимые? — ехидно улыбаясь, поинтересовался царь. — Морозец-то, поди, жмет?
Ответа не последовало. Бояре лишь склонились в поклоне. Нескольким из них, избитым особенно рьяно, удержаться на коленях не удалось, и они повалились — кто лбом вперед, кто набок.
Царь захохотал. Схватив посох, вскочил. Тыча в бояр пальцем, крикнул замершим опричникам:
— Раздеть изменников! Скидывай одежу с них! Донага всех!
Тут же на бояр налетели царские слуги. Ножами распарывали добротную ткань, отшвыривали куски одежды.
— Так их! Так, нечестивцев поганых! — возбужденно тряс пальцем царь. — Не по нраву вера православная? Так окрестим в ту, которая вам люба, — в латинянскую! Тащить сюда воду!
— Живо! — всполошился Малюта, выкатив от усердия глаза.
Царское повеление исполнили быстро. Бежали с ушатами колодезной воды Третьяк и Федко, за ними следом Кирилко с Петрушей тащили полное корыто, проливая себе на сапоги и полы кафтанов. Позади всех, облапив ручищами большую бочку, переваливался Омельян. Лицо его, зверское и бессмысленное, радостно щерилось.
— Государь! — не выдержал один из бояр, старик с широкой, черной с проседью бородой. — Что творишь, государь?!
— Молчи, сучья харя! — замахнулся на него ножом Тимофей Багаев. — Отхвачу язык!
Боярин зло глянул на рослого опричника и неожиданно плюнул, метя ему в лицо. Тот вскинул брови. Недоуменно взглянув, утерся рукавом. Отступил на полшага и что есть силы ударил ногой старика в грудь. Боярин закашлялся, упал в снег. Тимофей принялся охаживать его носками сапог. Упрямый боярин вывернул шею в сторону царского места. Пуская кровавые пузыри изо рта, прохрипел:
— Зачем позоришь? Для чего мучения причиняешь честным рабам своим?
Багаев перехватил нож поудобнее, сгреб бороду боярина в кулак, оголяя горло, и приготовился было полоснуть по нему, как Иван подал знак — погодить!
Тимофей дернул боярина вверх, подломил, установил на колени лицом к государю.
С любопытством царь наклонился вперед, разглядывая дерзкого крикуна.
— Кто таков?
— Санычев Филипп это, государь! — ответил за старика стоявший неподалеку крепкого вида боярин.
Старик покосился на него и презрительно скривил рот:
— Не спеши угождать, Вотчинников. Видишь — не милы мы государю. Расторопностью думаешь ублажить?
Царь недобро ухмыльнулся.
— Не люблю это имечко. Строптивые все Фильки, как погляжу. Ну а ты кто будешь? — обратился Иван к другому. — Тебя как звать, Вотчинников?
— Назарием, — робея, ответил боярин и склонился. — Пощади, государь! Не губи нас, верных слуг своих!
— Верных?! — взвился царь.
Вскочил, высоко поднял посох и гулко стукнул им о помост.
— Кому верных? Мне ли? Тому ли верны, кто по заветам деда, отца, матери своей — русскую землю собирает, приумножает? Или окаянному Жигимонту, губителю православных? Алчной польской собаке, до наших земель охочей, ревность выказываете?
Ах, новогородцы, волчья вы сыть! Еще при деде моем все в сторону поляков рыла держали! Посадская ваша Марфа королю Казимиру челобитные слала! Что вам московский князь говорил, забыли? Так я напомню! «Признав вину свою, исправьтесь. Имя мое держите честно и грозно, если хотите от меня милости и покровительства. А если нет, терпению бывает конец, и мое не продолжится!» Не послушали! Грязью словесной деда моего поливали. Понял он — только меч вас усмирить может. Силой взял ваш город, но помиловал. «Отдаю нелюбие свое, унимаю меч и грозу в земле новгородской и отпускаю полон без откупа» — вот что дед мой сказал вам. Так-то вы теперь отплатить решили?!
Голос Ивана страшно рокотал, заставляя вжимать головы в плечи даже верных ему опричников. На что Тимофей Багаев страха не ведал, но и он предпочел не встречаться с царем глазами.
— А пришел ли Казимир вашей Марфе на помощь? А-ха, поджал хвост да плюнул на вас! Сила за московским великим князем была и будет! Или ныне усомниться вздумали? Вы, новогородцы, мерзкое отродье, опять нос по ветру держите, знаю! Поляки минувшим летом с Литвой соединились. Силу Польша набирает немалую! Пасть свою скалит на города наши! Подошла — ближе некуда! Нам одни рубежи — две тысячи верст держать! А вы — что?!
На редкой бороде царя повисли клочки серой пены. Губы дрожали. Глаза его налились кровью. Иван согнулся, держась обеими руками за посох. Из горла вырывалось хриплое дыхание. Отдышавшись, Иван распрямил спину и обвел взглядом слушателей.
— Не впервой! Не впервой литовцев да поляков бить! Но удержим ли? Устоим ли, если нет внутри верности? Кто лишь о мошне заботится, у государя урвать да потуже набить свою. А иные и крамолу творят, измену готовят! Под польского еретика норовят переметнуться, коль в силе он и богатства сулит! Не вы ли на трон московский желали посадить слабосильного, послушного, чтобы плясал под Жигимонтову дудку! Меня извести хотели, да не вышло по-вашему! Не допустил Господь Вседержитель! — Иван с чувством перекрестился, крепко впечатывая пальцы в лоб, живот и плечи. — Уберег страну от гибели. Сохранил меня, государя и раба своего! А взамен прибрал весь род Старицких, извел гнездо гадючье!
Малюта встретился взглядом со стоявшим неподалеку Грязным. Васька, хоть и бледный от испуга, не удержался, на миг ухмыльнулся.
— Ну а вас, сучье племя, я с Божьей помощью сам — под корень! Довольно уже терпеть! Вытравлю саму мысль с литовцами да поляками лобызаться! Быть Новгороду землей русской навек или не быть ему вовсе!
Крестное двоеперстие царь сменил на костистый кулак. Им и грозил всей площади, устремляясь взглядом дальше — за церковные кресты и тесовые крыши хором, к Софийской стороне.
Тяжело дыша, с хрипом и посвистом, опустился в кресло. Замер — напряженный, с прямой спиной и выставленной вперед бородой, держа посох на отлете.
Раздетых бояр опричники, крепко схватив за локти, выстроили в ряд. Померкшие лица, обреченные взгляды. Прижатые к телу руки прикрывают срам.
— Что приуныли, изменнички? — подмигнул им Грязной и выжидательно глянул на Малюту.
Царский любимец обратился к Ивану:
— Прикажешь начинать, государь?
Иван величаво кивнул.
Грязной оживленно потер руки, повел плечами.
— Ох, и морозец задорный!.. Самое оно для мерзавцев будет!
Хлопнув в ладоши, Малюта коротко приказал:
— Делай!
Опричники, что держали бояр, поспешно отступили, но униженная знать и не думала разбегаться. Понуро ожидали они своей участи.
Языки студеной воды полетели из ведер и ушатов на раздетых бояр. От тех повалил пар, быстро растаявший в морозном воздухе. Люди вздрагивали, сводили плечи, трясли головами, перетаптывались, поджимали ноги.
— Глянь-ка — пляшут! — делано захохотал царь, вскинув брови. — Вот так в срамном виде и перед Жигимонтом плясать хотели? Были бы вам честь и слава на Руси, но не их вам надобно! А перед голоногими латинянами блохой скакать пожелали! Ну-ка, добавить им!
Омельян, подняв над головой бочку, накренил ее и прошелся вдоль ряда бояр, щедро поливая каждого.
— Так им, так им, предателям! — Иван в азарте притоптывал по помосту. — Один на колу руками машет, другие на снежку ногами пляшут!
Царь снова вскочил и погрозил посохом толпе горожан:
— И до вас черед дойдет! А пока смотрите, смотрите, что бывает, когда против веры идут!
Вой и плач с новой силой пронеслись над толпой. Дети не умолкали ни на миг, заходились криком.
Стуча посохом по промерзшему дереву, царь спустился с помоста.
Прошелся вдоль трясущихся и плачущих знатных новгородцев.
— Холодно вам? — спросил, дойдя до конца и резко развернувшись. — Мерзнете?
Бояре дрожали, не решаясь подать голоса. Лишь дерзкий Филипп Санычев кровяно отхаркнул в снег и прошипел ругательство.
— Назарка! — рыкнул Иван, выискивая глазами боярина Вотчинникова.
— Здесь я, государь, — срывающимся голосом ответил боярин со своего места..
Царь размашистым шагом подошел к нему.
— Снесешь Фильке башку — пощажу. Выкажи верность государю, тогда поживешь еще.
Вотчинников повернулся к старику, взглянул на него испуганно.
Санычев усмехнулся:
— Руби, Назарий Степаныч! Не робей, размягчи сердце государя усердием! Заслужи милость себе! Да как бы не обжечься на этой милости…
— Молчи, наглец! — ударил старика по непокрытой голове стоявший сзади Тимофей Багаев.
Санычев стиснул зубы, презрительно хмыкнул.
Малюта кое-как спустился с помоста. Подошел к государю. Прикрыв его собой, вынул из ножен саблю и протянул Вотчинникову.
Боярин нерешительно взял оружие. Посмотрел на отточенный изогнутый клинок.
— Ну?! — требовательно стукнул посохом царь.
Над площадью повисла тишина. Детям позажимали рты.
Даже вспугнутые Иваном с церковных крестов вороны вернулись на свои места и, казалось, замерли в ожидании.
Вотчинникову лишь на миг хватило встретить взгляд Ивана. Помертвев от ужаса, он завопил что было мочи, набираясь сил. Руки не слушались его. Кое-как замахнувшись, боярин рубанул стоявшего перед ним на коленях Санычева.
Тимофей Багаев едва успел отскочить от старика-боярина. Вотчинников промахнулся — попал по ключице, перешиб ее. Из глубокой сеченой раны по плечу и груди Санычева полилась кровь. Старик охнул, зажмурился, прикусил губу, но удержался и не упал.
— Гордый, — хмыкнул царь и обернулся к Малюте. — На Ваську Шибанова похож упрямством.
Скуратову послышалось в его голосе одобрение.
Шибанова, слугу князя-изменника Курбского, Малюта помнил прекрасно. Лично пытал его в каземате Тайницкой башни почти два дня без перерыва. Славный был парень, не отрекся от господина. И жаровню перенес, и «виску» многочасовую, и когда ребра нагретыми клещами перекусывать ему принялись — не сломился. Всем он полюбился в пытошной, хотя и не поддался. Жаль, мало таких людей в государстве, а если кто и есть, так почему-то на сторону врагов норовят переметнуться…
— Руби еще! — приказал царь трясущемуся Вотчинникову.
Тот взвизгнул по-бабьи и ударил Санычева снова, на этот раз взяв с испугу выше — сабля попала по голове, рассекла скулу и ухо. Старик снова охнул, глаза его наполнились слезами.
Царь побелел от ярости.
— Ничего не умеют делать! — взревел Иван. — Только крамольные письма в Польшу слать да свою мошну набивать!
Оттолкнув закрывавшего его Малюту, царь перехватил посох на манер копья и с силой ткнул острым концом, метя в шею.
— Червяк поганый!
Царский удар оказался не в пример ловчее боярских. Вотчинников выронил саблю и схватился за горло. Между пальцами показалась кровь. Бессмысленно глядя куда-то поверх головы царя, боярин сделал пару неверных шагов. Дальше уйти не успел — по знаку Малюты подскочил проворный Тимофей, поднял его саблю и смахнул незадачливую боярскую голову. Упала она в снег вместе с обрубками пальцев возле посеченного, но живого боярина-строптивца. Рухнуло и тело Назария, загребая ногами в агонии.
Царь брезгливо скривился. Посмотрел на жалких, посиневших от холода бояр.
— В голове, в голове измена гнездится! А нет головы — так и измены вроде как нет уже! Верно, сердешные?
Бояре понуро закивали.
Иван растянул губы в ехидной улыбке:
— Есть охотники заслужить царское прощение?
Один из несчастных, молодой боярин, встрепенулся. Стуча зубами, заговорил:
— Есть, государь! Есть тебе преданный слуга! Не ведаю, в чем грех мой перед тобой, но знаю одно — без причины ты гневаться не станешь! Искуплю!
Иван внимательно слушал.
— Как звать? — грозно спросил он, вглядываясь в лицо говорившего.
Боярин повалился ему в ноги. С двух сторон подскочили Федко и Тимофей с саблями на изготовку, но Иван поднял руку — не трогать.
— Рощин Никита, царь-батюшка! Пощади! Жена молодая, на сносях…
Иван пожал плечами:
— Мало, что ли, вас, изменников? Так вы еще и приплод свой тащите!
— Смилуйся, государь!
Напустив задумчивый вид, Иван с сомнением вскинул бровь:
— Если помилую, будешь на моей стороне, Никитка? Будешь верой и правдой служить делу государеву?
Рощин вскинул голову: в помутневших от холода глазах его затеплилась надежда.
— Клянусь, отец ты наш родной, защитник и спаситель! Кому же еще, как не тебе и делу твоему служить! По гроб верен буду, клянусь!
Иван кивнул. Указал на истекавшего кровью старика Санычева: