Как‑то вечером прихожу с работы домой, а на столе белеет записка: «Прости, дорогой, я полюбила другого мужчину. Меня не ищи. Надя». А через полчаса ко мне зашел Макарыч, доложил, что моя бывшая жена ушла к Фрезеру и вкрадчиво спросил:
— Арсений Станиславович, а не пришла ли пора «стереть» бандита?
— Да нет, Макарыч, – вздохнул я протяжно. – Это не повод. Ну, влюбилась женщина, с кем не бывает.
— Неужели вы не понимаете, что Фрезер таким образом мстит за то, что не смог заполучить Машу.
— И все‑таки, нет! Не трогать ни его, ни её.
— Дело ваше, – сказал тот, вставая.
— Это точно. Моё.
Чтобы как‑то привести себя в нормальное душевное состояние, я прибег к расхожему мужскому приёму – погрузился с головой в работу. Некоторое время даже спал в комнате отдыха своего кабинета. А работы у директора, как известно, мало не бывает.
Кроме обычной технологической текучки, снабжения, переговоров со смежниками, латания кадровых дыр и прочей суеты, мы с Макарычем вели внутреннее расследование порученное Виктором. На самом деле, примерно три процента от стоимости заказа через подставные фирмы уходило на сторону. Круг подозреваемых сужался, но по–прежнему был немал, около пятнадцати человек. Честно говоря, это меня тревожило: ведь рядом вор! Он каждый день общается со мной, сидит бок о бок на совещаниях, в столовой, улыбается, изображает своего в доску парня (или девушку) – и продолжает воровать государственные деньги. Макарыч как‑то пообещал:
— Я лично сверну этой крысе шею!
— Нет, Алексей Макарович, ты не сделаешь этого, – охладил я его. – Напомню, что сказал Виктор: найти и тихо уволить.
— Уж больно вы с Виктором гуманны, как я посмотрю.
— А тебе это не нравится?
— Отчего же, хозяин – барин, как говорится. Только они нас не пожалеют. В случае чего… А меня учили действовать на упреждение. Кстати, Арсений Станиславович, пришла информация, что Фрезер готовит поставку на Кавказ крупной партии оружия. А там этим оружием наших пацанов будут убивать.
— Уточни, пожалуйста, доложи Виктору и назначь встречу Фрезеру. Я с ним лично побеседую.
— Только обязательно в моем присутствии. Он опасен, а я отвечаю за вашу жизнь.
— Ну что ж, ладно.
Тем же вечером Борис пригласил меня поужинать в «наш» ресторан. После похорон бабушки Матрены он сильно изменился. С полгода вообще от всех скрывался, пил горькую и тосковал в одиночестве. Но в тот вечер он выглядел почти как прежде: сверкающая улыбка, белый костюм, ироничная улыбка, шутки и остроты. И вдруг затих, грустно посмотрел мне прямо в глаза и сказал:
— Ты не знаешь, а я ведь сменил работу. Представляешь, стал банкиром. Теперь спекулирую активами банка – это меня один партнер по покеру устроил.
Наступила долгая пауза. Вокруг кипела разгульная жизнь, гремела песня о том, как сильно цыгане любят деньги, и деньги золотые. Невдалеке толпа горцев выслушивала длинный тост седоусого гражданина в папахе. Бандиты в углу вяло шушукались, исподлобья разглядывая публику. Нувориши по центру гудели напропалую, будто прожигали последний день своей жизни. У меня под носом шипела пузырьками бутылка боржоми. Я ждал чего‑то очень нехорошего и дождался…
— Но это все ерунда, – вяло махнув рукой с золотым перстнем, произнес Борис, печально улыбнувшись. – У меня, Арсений, нашли злокачественную опухоль. Так что полгода, может год – и прощайте, господа.
— Это бабушка тебя вымолила. Ты знаешь, я прочитал в книге о современном афонском старце Паисие, что в последние времена Царствие небесное будет полниться раковыми больными.
— Да, бабушка обещала, – как‑то особенно тепло протянул он, – что мы с ней будем вместе в раю. Считаешь, это добрый знак?
— Конечно! А чтобы максимально облегчить себе переход в мир иной, где тебя бабушка ожидает, ты исповедуйся и причастись. Так поступали все мужчины нашего рода. Так надо! Увидишь, сразу на душе легче станет, и страх смерти пропадет.
— Но я не умею, Арс. Ты мне поможешь, брат?
— Конечно, Борь.
В следующие выходные мы с Борисом вместе пошли в церковь, очистились от скверны, причастились Святых Тайн и вышли в солнце и свет золотой осени вполне счастливыми. Борис не хотел расставаться, все продлевал время нашего общения. Мы бродили по улицам родного города, спустились к реке, посидели, как раньше, глядя на текучую, блескучую воду.
— Послушай, Арс, ты прости меня за то, что я тебя водил по разным притонам, знакомил с женщинами, постоянно соблазнял на разные лихие дела, – с грустной улыбкой произнес Борис, глядя прямо в мои зрачки. – Мне сейчас кажется, что я пред тобой очень виноват. Ты прости меня, подлеца. Я ведь тебя всегда любил, после бабушки ты был самым близким человеком – может это меня хоть как‑то оправдает в твоих глазах.
В те дни от меня уходило что‑то очень важное и близкое. Одиночество вдруг окружило меня черной пустотой. Может быть поэтому я согласился прийти на встречу одноклассников.
Раньше я не жаловал подобных мероприятий: там собирались люди, которые мало походили на прежних друзей детства. И дело даже не в том, что красавицы, за которыми бегали мальчишки, стали седыми толстушками с мутными глазами, а писаные красавцы и спортсмены приносили с собой огромные животы и лысины. И не в том, что бросалось в глаза сильное расслоение на бедных и богатых, удачливых и лузеров, вороватых и тех, кто по традиции «пивом не торгует и мзды не берет»… Просто после получаса восторженных криков и объятий, все понимали, что говорить‑то не о чем! За многие годы взаимного отстранения мы стали чужими, наши пути разошлись – и, чтобы заглушить горечь этого открытия, народ впадал в обыкновенное угарное пьянство.
В годы перестройки мы с парнями во время регулярных встреч в ресторанах, пытались наладить совместный бизнес. Помнится, каждый при этом горячо рассказывал, какие у него связи на высоком уровне, какие захватывающие дух перспективы, рассовывали друг другу визитки: «обязательно позвони, мы с тобой такое дело замутим!», а на следующий день или чуть позже стыдливо «закрывали тему», ссылаясь на трудности и вообще… не следует верить пьяной болтовне. Тогда мы год за годом понимали, что наступили жестокие времена, когда каждый сам за себя, а друзья, что друзья?.. Ну, давай еще раз увидимся и выпьем. И всё? И всё…
В тот вечер мы сидели в чебуречной, что в парке, недалеко от танцплощадки. Раньше это заведение славилось дешевой и вкусной выпечкой, возможностью приносить с собой и разливать спиртное, а так же старинным музыкальным автоматом с уникальной коллекцией старых пластинок. Здесь хорошо было забиться в угол, недорого выпить–закусить и сколько угодно ностальгировать в обнимку с товарищем, а иногда и потанцевать с девушкой. Сейчас в чебуречной стали подавать то же, что и во всех ресторанах, по тем же ценам, и каждый вечер здесь шумели банкеты, но три–четыре столика в затемненном углу под лестницей по–прежнему занимали старые завсегдатаи, сидевшие в обнимку, тихо разговаривая, слушая старые добрые песни.
За столом на двадцать персон объединились несколько классов, а также выпускники ВУЗов – и все равно несколько мест оказались незанятыми. Начались вопросы: где Витька, где Колька, а где Шурка? Оказывается – нет и уже никогда их не будет. Умерли – инфаркт, инсульт, цирроз, сердечная недостаточность… Кто‑то пришел без ног – диабет. Один почти полностью ослеп, другой оглох, и даже слуховой аппарат не помогает. Как после войны…
Перед тем, как прийти сюда, я прочитал вечернее правило. На странице молитвослова «о упокоении» остановился и подсчитал: за последние десять лет вписал, оказывается, больше сотни имен, и почти все моложе пятидесяти…
После поминальной «не чокаясь», словно голодные набросились друг на друга, пока еще живы: давайте, ребятки, обща, давайте чтобы вместе навек! Но и тут все быстро успокоились: говорить не о чем, тем общих нет. Впрочем, как ни странно, одну тему я им подбросил. Петька загудел на дальнем краю стола:
— А вы слышали, наш Арсений в религию вдарился!
— Да ты что? Совсем у мужика кровлю снесло! Надо же, а с виду ничего, вроде адекватный.
— Не–а, если вдарился, то, считай, пропал мужик!
— Да, жаль…
Мужчины вошли в такую стадию этиловой эйфории, когда разум человека покидает, ему на замену приходят на опустевшее место расхристанные эмоции, а тут уж от восторга до скандала один шаг. Я говорил с бывшей старостой, девочкой некогда звонкой и авторитарной, а теперь после невзгод и нищеты – тихой, даже немного пугливой. Она рассказывала о внезапной смерти мужа, больной матери, детях–хулиганах, я как мог ее успокаивал. Все это время молитва неприметно делала свое дело. Вдруг я услышал: «а давай, этого поповича вызовем на атеистический диспут, как раньше, и разнесем в пух и прах!» – в ту минуту я почувствовал укол раскаленной иглой жалости и следом – всплеск любви к этим заблудшим друзьям детства. Я понял, почему Господь вырвал меня из их среды и послал по совершенно иной дороге в направлении прямо–противоположном. Они друг друга раззадоривали, прежде чем броситься ко мне на растерзание, я же лишь молился и внутренне рыдал об их падении, и … жалел, до острой боли в сердце.
От всеобщего осуждения, как раньше на комсомольских собраниях, меня спасла Марина Кулакова–Шерадон, сестра Маши. Несколько мужчин узнали её и позвали к себе выпить, она только рукой махнула: отстаньте, не до вас.
— Как знала, что ты сюда придешь, в этот террариум! Тебя еще не обвинили в мракобесии и клерикальном низкопоклонстве?
— Уже близки к этому.
— Давай, отсядем за другой стол, подальше от этих алкашей. А то не дадут поговорить.
Мы пересели за самый дальний стол на двоих и заказали крепкого кофе. Я несколько минут изучал ее одежду, макияж, руки – всё было вполне светское, ничего монашеского.
— Так ты из монастыря сбежала, что ли? – спросил я не без ехидства.
— Какой там! – всплеснула она руками. – Выгнали! Не выдержала испытательного срока.
— Странно, ты так серьезно настроилась, я был уверен, что ты туда навсегда.
— И я тоже так думала, да не получилось, – кивнула она с горькой ухмылкой. – С полгода пожила в одном сельском приходе, так и там меня келейница старца приревновала и опять выставила. Что делать? Вернулась домой, исповедалась отцу Сергию. Слушай, как он постарел!.. А батюшка и сказал: значит, не твое это поприще – монашество, иди в мир, помогай семье, устраивайся на работу. А тут, оказывается, наш папуля совсем с ума сошел. Продал квартиру по–быстрому за бесценок, женился на молодой, а она отобрала все деньги и выгнала старика. Виктор устроил деда на подмосковной даче – там мы с ним вдвоем и кукуем. Вот такая история.
— А чего ты сюда приехала? На кого старика оставила?
— Да папа наш все равно никого не слушается и делает все по–своему. Есть там одна верующая старушка, обещала приглядеть. У нее как‑то получается нашего ветерана приструнить, чтоб не баловал. Ой, чумной на старости лет стал!.. И смех и грех. – Марина махнула рукой и улыбнулась. В некогда стройном ряду белых зубов мигнули черные прогалины. – А сюда приехала по совету Виктора. Есть у него тут заместитель, такой крутой дядечка, Алексей Макарыч – так он велел к нему обратиться, чтобы помог квартиру обратно вернуть.
— Ой, Мариночка, не надо! Прошу тебя, забудь и даже не думай об этом.
— Это почему же? – вытаращила она большие карие глазищи на ярко–белых белках.
— Знаю этого Макарыча, – пояснил я, вздохнув. – Очень хорошо знаю, и его и его методы. Пристрелит он старикову новобрачную – и глазом не моргнет.
— Господи, помилуй! Правда что ли?
— Точно тебе говорю, Марина. Не бери грех на душу. Оставь всё как есть. Господь всё управит. В конце концов, ты без крова и куска хлеба не останешься. Надеюсь, хоть в это ты веришь?
— Да, конечно, – прошептала она, сгорбившись, – и верю, и на практике удостоверилась. Ну, надо же! Чуть в новую заварушку не влипла. Спасибо, что предупредил. Только смертоубийства мне и не хватало. Мне бы, что успела натворить, до конца жизни отмолить. А тут еще такое!
— Кстати, знаешь, мне Борис свою квартиру отписал.
— Как это? За что?
— Как? По завещанию. За что? Да ни за что. Просто больше некому. Так что можешь в случае чего рассчитывать на его жилплощадь. Просто приезжай и живи.
— А он что, Боря, умер? – чуть не лежа на скатерти стола спросила она.
— Нет, слава Богу. Но судя по всему – скоро. Мы уже и попрощались.
— А что с ним?
— Рак…
— Как у дедушки–гвардейца?
— Да, видимо, у нас это родовое. По мужской линии. Да ты не переживай. Он приготовился к переходу. Совсем один я останусь…
— Да ладно тебе, – хлопнула меня по плечу Марина, шмыгнув покрасневшим носом, – не переживай. А хочешь, приезжай к нам с дедом на подмосковную дачу. Там точно скучать не придется. Дед каждый день концерты устраивает. Обхохочешься…
— Спасибо за приглашение. Кто знает, может когда‑нибудь и воспользуюсь.
— Все еще любишь?.. Машку?..
— Да. Не будем об этом…
Потом наступила та черная суббота. Народ как всегда потянулся загород, улицы заполнили автомобили. А ночью позвонил мне Юрий и сказал, что Борис попал под машину и от сильного удара бампером мгновенно скончался. Я даже знал, куда пришелся тот смертельный удар – в левую часть головы: именно через это рациональное полушарие мозга к нему приходили соблазны.
Как часто бывало, из колодца памяти на поверхность всплыли успокоительные слова из «Отечника» святителя Игнатия Брянчанинова:
«В пустыне Никополис жил отшельник, а прислуживал ему мирянин весьма благочестивый. В городе жил богач, утопая в грехах. Настало время, умер этот богач. Сошелся весь город вместе с епископом для сопровождения типа, которому предшествовали возжженные свечи. Свидетелем похорон был человек, прислуживавший отшельнику. По обычаю, он принес хлебы в пустыню и увидел, что отшельника съел зверь. Он пал ниц перед Господом, говоря: «Не встану с земли, доколе Бог не покажет мне, что это значит? Один, утопавший в грехах, похоронен с таким великолепием; другой, служивший Тебе и день и ночь, подвергся такой смерти!» И вот явился ему Ангел от Господа и сказал: «Грешник, о котором ты говоришь, имел немного добрых дел, принадлежавших веку сему, он и получил награду за них здесь, но зато там не обрел никакого упокоения. Отшельник же был украшен всеми добродетелями, но как человек имел за собой немного прегрешений и наказание за них понес здесь, чтоб предстать перед Богом чистым». Утешенный этими словами, благочестивый мирянин пошел в свой дом, прославляя Бога за его судьбы, «яко праведны суть». (Еп. Игнатий. Отечник. С. 325. № 156.)
В те часы и дни прощания с Борисом душа моя оставалась в покое – появилось бесспорное свидетельство: брат мой спасен. По молитвам бабушки Матрены, нашего деда Ивана, моим ли – или по его добрым делам, большинство которых он, оказывается, скрывал от людей. А может по всем делам в совокупности – неважно, только появилась в душе уверенность: брат мой помилован, брат мой отошел в место горнее, тихое, светлое, где встретили его распахнутые объятья отцов. А разум…
Мой «лжеименный» разум – путаник, соблазнитель, убийца веры – непрестанно подсовывал мне темы для наблюдений и размышлений. Разбитая голова покойника, иссиня–желтый цвет лица, черный костюм в белом деревянном ящике, обтянутом муаром в кружевных оборках по канту; тошнотворный запах формалина, пьяненькие санитары в «мертвецкой», нетрезвые вымогатели–гробокопатели, аляповатые жестяные венки с черно–золотыми лентами, заунывный вой оркестра, могильная яма с водой на дне и плач незнакомых женщин, невесть откуда набежавших… Мне приходилось постоянно отбиваться от «рациональных» картин мира видимого, отстраняться от суеты вокруг тела и молча вопить в небеса о прощении и упокоении души, бессмертной души моего брата – это успокаивало, примиряло с печальной реальностью.
В рабочей столовой на поминках похоронное сообщество неуклонно накачивалось спиртным, там и тут стали раздаваться анекдоты и песни – меня обнял Юра и затих, уставившись в тарелку с остывающим гуляшем. После продолжительной паузы и традиционного «а ты помнишь, как мы с Борькой…» – меня унесло в прошлое, в те дни и ночи, когда мы с Борисом – как он говаривал – имели «высокое общение».
— Через три месяца ты почувствуешь, – сказал Юра мне на ухо, – как тебе не хватает этого разгильдяя! …Как мы все, оказывается, его любили…
Почти все гости разошлись. Толстые столовские тетки в грязно–белых халатах убирали со столов, глухо ворчали, с раздражением поглядывая на нас. С кухни доносились визгливые пьяные крики и дребезжащий грохот кастрюль. Но весь этот «производственный» шум не проникал внутрь, отскакивая от ушей, как горох от стен. В груди теплилась любовь к покойному брату и чувство будто он рядом, недосягаемо близко, невидимо ощутим.
— Почему через три? – Услышал я как бы со стороны собственный голос. – Я и сейчас это чувствую.
— Ну да, – прошептал он себе под нос, – вы ведь были не разлей вода… Ну да… Это я всё чего‑то с ним делил… А у вас… Конечно… Всё так, всё так…
Большая «стирка»
Если топну я ногою,
Позову моих солдат,
В эту комнату толпою
Умывальники влетят
(«Мойдодыр» К.Чуковский)
Особняк Фрезера больше походил на дворец с парком, прудом, фонтанами. Это здание несколько раз переходило из рук в руки. Обычно тут селились воры в законе. Поживет такой в неге и сладости год, другой – и будьте добры на разборку делить сферы влияния и финансовые потоки. А там нежданный выстрел в сердце, контрольный – в голову, и помещение вновь свободно. Фрезер стал четвертым обладателем «замка смертников», как его называли в народе, и пожалуй, самым дерзким и старым долгожителем.
Макарыч не спеша крутил руль с виду старенькой «волги», обстоятельно докладывал оперативную информацию о Фрезере, а перед выходом из машины сказал:
— Мне Виктором даны самые широкие полномочия. Не знаю как вы, Арсений Станиславович, а я иду его «стирать».
— Мы же договорились: сначала я поговорю. Мы обязаны дать человеку шанс.