Отрадой души Ивана стали посещения полкового храма – Введенского собора, чуть уменьшенной копии Храма Христа Спасителя, в создании которого принимали участие архитектор К. Тон, А. Росси, Н. Бенуа, К. Мейснер, а большую часть денег на строительство пожаловал Государь Николай I. Главными святынями храма считались полковые иконы Спаса Нерукотворного и Пресвятой Богородицы «Знамение», которые сопровождали полк в битве при Лесной и в Полтавском сражении. В храме находились парадные знамена, полковые мундиры Русских Государей, фельдмаршальский жезл великого князя Николая Николаевича.
Здесь же хранились военные трофеи: знамена и ключи взятых городов и крепостей. По стенам располагались мраморные доски с именами павших героев. В западном приделе покоились останки князя М.Волконского, графа В. Клейнмихеля, командира полка Г. Мина, убитого террористами; троих Семеновских гвардейцев, погибших в 1905 году при подавлении вооруженного восстания в Москве. Среди прихожан Введенского собора бывали богатые купцы с Апраксина рынка и Гороховой, которые щедро украшали церковное строение, содержали богадельню, детский приют, ночлежный дом, бесплатную столовую. Здесь во время богослужений на клиросе пел один из лучших церковных хоров Петербурга.
Сердце Ивана Архиповича взлетало к Небесам, стоило ему зайти под величественные своды храма. Всю литургию он стоял по стойке «смирно», вытянув шею, неотрывно глядя на торжественное служение священства под великолепное задушевное пение хора, под басовитые возгласы диакона и всеобщее громогласное «Верую» и «Отче наш». Он падал ниц во время «Святая святым», «Со страхом и верою приступите»… И вдруг однажды в самые ответственные минуты богослужения, во время пения «Херувимской», когда Дух Святой незримо парит в храме, он услышал негромкий смех за спиной, шуршание и невольно оглянулся.
То, что он увидел, повергло его в шок: гвардейские офицеры, стоявшие кружком, отвернулись от Престола, залитого ярким светом, и, толкая друг друга в плечо, прыскали над словами капитана фон Сиверса, поручика Штейна и подпоручика Соллогуба – эти трое бравых усача, казалось, устроили словесную перепалку, да к тому же выглядели явно помятыми, вероятно, после весело проведенной ночи… Иван тогда скрипнул зубами, резко отвернулся, немо, одним сердцем, возопил мытаревым гласом и заставил‑таки себя унять волну возмущения в душе – с обидой и осуждением к Причастию приступать никак нельзя.
Иван снова и снова терзал себя вопросами. Как же эти столичные офицеры могут совмещать в душе отчаянную храбрость и готовность пожертвовать жизнью «за Бога, Царя и Отечество» с неверием, насмешками над Государем, пьянством и разгулом? Из поколения в поколение мужчины высшего столичного света почитают за великую честь служить в гвардейских частях. Более того, из своего состояния платят огромные деньги на содержание военной формы…
Ну, если такие знатные, да богатые, то сидели бы в курортах, ездили бы по парижам и венециям – так нет! Идут в службу, чтобы рисковать жизнью за Отечество, с великой охотой на войну выступают, просятся на Кавказ, где дикие абреки из кустов и ущелий нападают и жестоко расправляются с русскими военными. Помнится, отец Георгий и родители твердили Ване, что отступничество от веры отцов, предательство Божиего Помазанника Господь покарает… Но этих лихих гуляк, высокомерно насмехающихся над Царем–батюшкой, ничто не берет, им как с гуся вода. Так может Бог для этих служивых делает исключение? Значит можно вот так и жизнь свою положить за Государя и по–родственному, по–семейному насмехаться над ним? Значит можно стоять в храме Божием и обсуждать подробности ночного загула во время священной Литургии – и ничего! Значит, можно?.. Может быть, Господь их всегдашнюю готовность умереть на поле боя принимает за проявление какой‑то особой верности, доблести, жертвенности?..
Наконец, на смену затяжной зиме, пришла весна – и в настроении гвардейцев появилось радостное возбуждение: скоро, скоро в поля! Только первое молодецкое веселье в лагерях изрядно подпортила погодка: зарядили мелкие дожди с туманами. В намокших палатках чинов и офицерских бараках печки отсутствовали, поэтому служивые грелись беготней на полевых учениях и водкой. Больше всего упражнялись в стрельбе. Иван, когда в первый раз лег животом на мокрый соломенный мат, едва сумел разглядеть в тумане мишень в шестистах шагах. Сзади ходил злющий похмельный поручик и учил правильно лежать, наводить мушку на цель в прорезь прицела, задерживать дыхание… Иван выстрелил первый раз и услышал вопль над ухом:
— Ты почему, такой–рассякой, не целишься как я учил? Думаешь, я позволю тебе патроны зря тратить?
Но тут сигнальный у мишени махнул флажком и крикнул:
— Девятка!
— А ну давай еще три выстрела! – чуть спокойней гаркнул поручик.
Иван, не целясь, «на вскидку» выпустил одну за другой три пули.
— Десятка и две девятки! – крикнул сигнальщик.
— А ты, братец, случайно не колдун? – оторопело выдохнул поручик.
— Никак нет, – ответил Иван, – просто охотник, стреляю сызмальства. А на охоте изготавливаться да целиться некогда, там у тебя только миг – или ты медведя в сердце, или он тебя когтями насмерть раздерет. Руки сами направляют винтовку и сами стреляют.
— Молодец, Стрельцов, – только и сказал повеселевший поручик.
Полевые учения давались Ивану на удивление легко. Когда сослуживцы ругались во время марш–бросков под дождем, он оставался дружелюбным, чувствовал легкое радостное возбуждение. Не пугали его и ночные походы по болотам – он легко ориентировался по звездам, по расположению веток на дереве – помогало ему охотничье чутьё. С интересом осваивал он стрельбу из новомодного пулемета и офицерского револьвера, даже научился управлять американской мотоциклеткой и немецким велосипедом, даже в английский футбол поиграл в охотку.
В августе Семеновский полк на гвардейских состязаниях «выбил» императорский приз. На вручение обещал приехать Государь, для чего на Военном поле выстроили полк, начищенный, сверкающий. Лишь на излучине Красносельской дороги появилась кавалькада автомобилей, командир полка скомандовал «на караул!», как грянул гимн «Боже, Царя храни». Государь в полковой форме стал обходить строй.
Чины замерли, вытянули шеи, офицеры по своей досадной привычке принялись шепотом обсуждать поведение Царя: почему он вглядывается в лица нижних чинов, а Свиту и офицеров почти не замечает, да и выправка у него не та, мундир сидит мешковато, без особого гвардейского шика… Только за десять сажень замолкли.
Иван разглядывал Государя с благоговейным страхом, как святой лик праздничный иконы в храме. Лучи вечернего солнца создавали над царственным челом тёплое сияние, звук его приятного голоса проникал глубоко внутрь. Увидев Ивана, Государь остановился и с видимым удовольствием стал его рассматривать.
— Как звать, молодец? – спросил Государь.
— Иван Стрельцов, Ваше Величество! – отчеканил гвардеец, сверкая синими глазами.
— Откуда родом?
— Из села Верякуши Лукояновского уезда Нижегородской губернии!
— Семья, детки есть?
— Есть Ваше Величество: жена Дуня, сын Тимошка и дочь Катенька!
— Как служит? – спросил Государь, слегка обернувшись к поручику.
— Отменно, Ваше Величество! Отличник! Стрелок от Бога!
— Распорядитесь выделить Ивану Стрельцову из «царской шкатулки» пятьсот рублей и перевести в дворцовую охрану, – сказал Государь кому‑то из свиты, что толпилась за его спиной.
Ивану в срочном порядке выдали нагрудный серебряный крест Семеновского полка, погоны унтер–офицера и препроводили его в Царскосельский дворец.
Так он поступил в распоряжение Дворцовой полиции, где стал именоваться «царским телохранителем». Никакой особой спецподготовки ему проходить не пришлось, только инструктаж, согласно которому он становился невидимкой – это повелось еще со времен Государя Александра Александровича: его раздражала явная опека охраны. Так что если он не стоял при полном параде на карауле во дворце, остальное время приходилось буквально ползать по кустам и сопровождать Царскую семью, передавая дозор от одной группы охраны другой. Эта по большей части скрытная, секретная служба научила Ивана терпению, молчанию и бесстрастию.
Когда Иван отослал домой деньги из «царской шкатулки», к нему приехала жена Дуня, проведать мужа, посмотреть на столицу и кое‑что прикупить детям и для домашнего хозяйства. Жандармский офицер тщательно проверил документы Дуни, допросил её и аккуратным почерком всё записал в журнал, чем весьма напугал деревенскую женщину и заставил её уважать мужа до страха. Ивану для размещения жены выделили квартиру и дали трое суток увольнения. Первые часы свидания Дуня уважительно приглядывалась к супругу. Она с пониманием приняла его суровую неразговорчивость, подчеркнутую аккуратность и новую для себя жесткость во взгляде. Уж она‑то в полголоса причитала: «Соколик мой ненаглядный, супружник родненький, гордость наша!» Но вот в квартире появилась прислуга – статная молодая женщина с миловидным черноглазым лицом в белом кружевном переднике, по–благородному, с приседанием поздоровалась, назвалась Милицей – и стала молча убираться и готовить обед.
— Это еще зачем! – возмутилась Дуня. – Я его жена, и я сама стану хозяйствовать при муже!
— Не положено! – хором сказали Иван с Милицей, как‑то очень уж дружно и слаженно.
Дуня поначалу‑то проглотила обиду и затихла, но в грудь её объемную, будто ядовитая змея, приникла ревность. Она даже обращаться к супругу стала по имени–отчеству. Прислуга быстро и привычно убралась, накрыла на стол по–городскому со скатертью, хрустальными салатниками и салфетками. Рядом с кареглазой энергичной Милицей Дуня чувствовала себя деревенской простушкой, неотесанной и пахнущей потом и сеном. Между ними – её законным супругом и этой молодкой – что‑то было! Они понимали друг друга с полуслова, их связывало одно государственное дело, очень важное и непонятное простой сельской женщине. Отведала Дуня столичных разносолов и еще больше пригорюнилась: уж больно всё было вкусно и непривычно, одно слово «по–царски». Ну ничего, думала она, скоро наступит ночь, и уж она сумеет восстановить святое супружеское единство!
Но не успели они доесть десерт – эту сладкую французскую трясучку под названием «бланманже»… Не успели вознести благодарственную молитву после вкушения трапезы…
…Как в дверь кто‑то резко постучал, и на пороге вырос вестовой.
— Унтер–офицер Стрельцов?
— Так точно! – вытянулся Иван, грохнув опрокинутым стулом.
— Вам надлежит немедленно явиться во Дворец в связи с чрезвычайными обстоятельствами! Гостья обязана удалиться сей же час!
— Что случилось, господин подпоручик? – спросил Иван вестового, отойдя с ним к окну.
— В Киеве стреляли в премьера Столыпина, – хмуро буркнул вестовой. – До окончания следствия мы все на военном положении.
Так прервалось долгожданное свидание. Так прервалось в жизни Ивана и Евдокии нечто очень важное, что им уже не удастся соединить никогда.
Дуня собралась восвояси и вернулась в село. Она даже не стала заезжать в столицу, не купила детям гостинцев. Евдокия вернулась в село с горькой обидой.
Не заходя в собственный дом, она постучалась в дверь избы, что стояла на краю, у самого леса. Ей открыл Бирюк в исподнем – одинокий мужчина, тайно воздыхавший о ней. Дуня ввалилась в сени, громко хлопнула дверью, зарыдала во весь голос и в беспамятстве упала Бирюку на дремучую грудь.
Коррида с золотым тельцом
Наша молодёжь любит роскошь, она дурно воспитана,
она насмехается над начальством и нисколько
не уважает стариков. Наши нынешние дети стали
тиранами; они не встают, когда в комнату входит
пожилой человек, перечат своим родителям.
Попросту говоря, они очень плохие.
(Сократ, около 380 лет до н.э.)
Страна детства простиралась на огромном материке, где никогда не заходило яркое летнее солнце, где в кипучих садах круглый год распускались цветы, раздавались сладкоголосые птичьи трели, а на пышных деревьях наливались сочные плоды. Мы стремились поскорей вырасти и покинуть эту блаженную страну, но часы, которые тикали на каждом углу, не давали времени бежать так быстро, как нам того хотелось.
Мне было лет десять, когда однажды в иностранном фильме довелось увидеть корриду. На песчаной арене мужчины, затянутые в шелковые костюмы с золотым шитьем, состязались с быком в искусстве убивать. В обреченное умереть животное вгоняли железные пики, по загривку текла черная кровь, вместе с ней утекали силы.
Три дня и три ночи кровавые сцены того публичного убийства всплывали в моей детской памяти и угнетали, и заливали грудь тоской. Жалость черной горячей кровью, в которой смешались человеческая с бычьей, вскипала во мне и доводила до тошноты. Благоуханная цветущая страна моего детства отвергала смерть во всех её ужасных проявлениях: уродливые раны, густая липкая кровь, запах разложения гниющей плоти, могильные ямы, холмы, памятники из черного камня; слезы, крики, рыдания – всегда пугали и вызывали гнетущее чувство беззащитности и горечь неотвратимости конца этой прекрасной жизни.
Наконец, прошел последний школьный год, и мы покинули страну детства. Какое‑то время наше невосполнимое сиротство утешали потехи юности, но эта пора пронеслась, уже гораздо быстрей – и вот закончилось студенчество, и мы влились в… море безработных. Государство, которое совсем недавно устраивало молодых специалистов на работу, бросило своих детей на произвол судьбы, в стремнину дикого рынка.
Еще недавно примерно одинаково нищее общество от сотрясения идеей всеобщего обогащения стало расслаиваться: одни по лестнице стяжания успешно карабкались вверх, другие – срывались и падали вниз. Большинство людей, воспитанных на презрении к богатству и торжестве идеи всеобщего коммунистического счастья, растерялись. Идея вместе с советским обществом треснула и рассыпалась в пыль. Что предлагало новое государство своему народу? Обогащайтесь, берите свободы сколько сможете! Народ стал учиться продавать гуманитарную помощь, присваивать государственные ресурсы, мошенничать и воровать. Лихо заработанные деньги сразу привлекали преступников. В стране, как волки в рассеянной овечьей отаре, стали плодиться бандиты. Каждый уважающий себя предприниматель обзаводился криминальной «крышей» – организованными преступниками, которые в свою очередь ненавидели своих нанимателей и не упускали возможность убить их, завладев хозяйским добром.
В воздухе носились упругие шальные ветры свободы, голова кружилась и разум терял способность к трезвой логике, затуманиваясь наркотическими поветриями безнаказанности. Меня с детства увлекало изучение реальной жизни, человеческих отношений во всех проявлениях, особенно кризисных. Словом, я сломя голову ринулся в гущу страстей. Мои школьные и дворовые друзья открывали свои фирмы, они звали меня к себе. За какие‑то три года я успел поработать в шести фирмах.
Первый мой наниматель с обнадеживающим именем Виктор открыл лавку, потом магазин, потом купил целый универмаг. Пришел я к нему, имея в бюджете сто долларов, а в душе – самые розовые мечты. Именно у него в офисе я впервые в жизни подержал в руках миллион долларов – целый чемодан пудового веса. Я заключал договора на поставку товаров, сопровождал автопоезда с пистолетом подмышкой, стоял на разгрузке на складе и пересчитывал каждый ящик, зорко следя за тем, чтобы хронически пьяные грузчики чего не повредили или не украли. Мне приходилось лично встречаться с бригадиром бандитов по прозвищу Хан и выслушивать его философские поучения о необходимости пополнения воровского «общака» и помощи браткам, попавшим в тюрьму.
Мой босс, заплатив хороший гонорар за мой договор, на время остановил выплату зарплаты. Прежние деньги таяли, а новых я выпросить у него так и не смог. Сначала он принялся безудержно пить–гулять, загоняя страх в глубину смятенной души, а потом… Виктора убили в собственном загородном доме. Магазины его перешли в собственность Хану, с которым я работать отказался. После увольнения проверил своё финансовое состояние – мой бюджет составляли все те же сто долларов, с которыми я пришел к Виктору.
Примерно, таким же образом и по тому же сценарию проходило мое сотрудничество с остальными бизнесменами. Я успел поторговать куриными окорочками у гастронома, листовым железом на строительном рынке, автомобильными запчастями в лавке и даже участками земли. Мне довелось помахать топором и мешать раствор в строительной бригаде. Я отказывался участвовать в продаже гербалайфа, мест на кладбище и оружия, зато ездил на шестисотом «мерседесе» в дорогом костюме заключать договора на поставку миллионов тонн нефти и трижды ездил на бандитские разборки, рискуя оттуда не вернуться. И каждый раз по окончании очередного предприятия в связи с разорением фирмы я обнаруживал в домашнем сейфе все ту же купюру в сто долларов, с которой мне саркастически улыбался полустертым глазом все тот же заокеанский президент.
Отец мой вышел на пенсию, сразу постарел и подолгу бывал дома. Поначалу он как‑то искоса наблюдал за моими предпринимательскими экспериментами, но потом привел в дом Юру и сказал:
— Сынок, выслушай, пожалуйста, старшего брата.
— Дорогой мой и любимый брат Арсений, – начал тот торжественно, теребя мозолистыми пальцами края старенького пиджака. – Мы с отцом дали тебе возможность испытать себя на ниве частного предпринимательства. Каков результат твоих честных трудов? Ты наверняка уже понял, что это не твое дело. Господь не дает и, по всей видимости, не даст тебе богатств материальных. Уверен, брат, что это делается для твоего же блага. Ты согласен со мной, Арсюш?
— Увы, да! – вскрикнул я неожиданно громко. – Простите… Вырвалось. Ты, Юра, сказал вслух то, что я давно уже понял, но в чем не мог признаться.
— Ничего тут постыдного нет, – мягко сказал Юра, легонько хлопнув меня по плечу. – Как сказал кто‑то из великих: «Каждому – его». Кому‑то миллионами ворочать, кому‑то властью упиваться, а таким, как мы с тобой, одна дорога – честный труд на благо народа с вольной нищетой плоти при неуклонном росте богатства души. Согласен?