«Мне еще нет сорока лет. Я молод и совершенно здоров…»
Мысль прервалась.
За дверью, громко споря по-литовски, прошли соседи. Затем наступила гудящая тишина корабля, помогающая думать.
…Владимир Ильич Ленин родился в 1870 году. От странной смеси восточных и европейских генов, совокупившихся как раз на границе Европы и Азии — ведь именно Волга являет собой эту границу, а не отдаленная условность Уральского хребта. В благополучной, работящей, многодетной и добропорядочной семье появилось по крайней мере два кукушонка. Когда их качала няня или кормила конфетами мама, мальчиков звали Сашей и Володей. Изображений маленького Сашеньки история не тиражировала, зато курчавый Володя — нежный, мягонький — был частью мещанского быта советских людей. Буржуазный мальчик с буржуазным будущим провинциального адвоката.
Конечно, Ломброзо заблуждался, полагая, что по лицу человека можно определить его пороки и преступное будущее. Братья Ульяновы были респектабельны, как маленький барон Унгерн. Несмотря на различие методов, они оба относились к странному роду преступников, звавших себя борцами за свободу народа. Их аятоллой был холодный Карл Маркс. К народу они не приблизились и, судя по всему, не могли превозмочь к нему, то есть к его представителям, определенной социальной и гигиенической неприязни.
Даже Сталин в своей иконографии смог отметиться полотнами типа «Во главе батумской стачки» или «Возглавляющий демонстрацию рабочих в Баку», но Ленин мог общаться с народом, лишь стоя над ним на трибуне или балконе. И предпочтительно, чтобы этот народ состоял из членов партии или красных командиров.
Следовательно, рассуждал Андрей, лежа на мягкой широкой койке умеренно комфортабельного лайнера «Рубен Симонов», приняв за правду версию, которая чуть не стала трагедией для Лидочки, мы имеем дело с экспериментом, поставленным самой природой. Тот же самый генетический уникум, взращенный на другой почве, в ином окружении и проживший жизнь в неблагоприятных для его роста условиях, сгинет, так и не проявив черт великого злодея, ограничившись убийствами и поджогами. А вдруг все еще впереди?
Где тогда истина? В расчетах ли генетиков, определяющих все наследственностью и отрицающих влияние окружающей среды, или все же в утверждениях лжемарксистов, вплоть до известного Трофима Лысенки, что именно окружающая среда формирует особь. И что если достаточно упорно рубить хвосты у эрделей — родится бесхвостый щенок…
Андрей оказался как бы на краю раскопа. Вот он, пошел культурный слой! Конечно же — разумнее остановиться, и тогда не выпустишь наружу духов прошлого. Проклятие фараонов не настигнет тебя, гробокопатель! Но разве археолога остановишь такой угрозой, хоть и смертельной? Привычный, со стесанным лезвием, широкий нож уже дрожит, готовый хирургически врезаться в ссохшуюся глину, чтобы догрызться до сверкнувшей бусинки или обломка золотых ножен…
«Черта с два он теперь отступит! Не зря же я — младший хранитель времени на этой планете, и долг мой — оберегать будущее Земли от катаклизмов более жестоких, чем она сможет выдержать. И где гарантия того, что под давлением возродившегося гения революции вкупе с темными силами, готовыми использовать его, планета не опрокинется в бездну гибели и войн?»
Понять это можно, лишь находясь рядом с ними, добившись их доверия и став если не одним из них, то кем-то нужным им. А у Андрея было странное чувство, что он им не только любопытен, но и на самом деле нужен. Зачем?
В дверь постучали. Коротко и уверенно, так, чтобы ты не успел спрятать девицу, если таковая имеется, или съесть секретный документ.
И тут же вошел Алик.
На этот раз он был в тонком, обтягивающем покатые накачанные плечи свитере, и дверь он распахнул одной рукой, сам не занимая проема, а вжавшись в косяк и оставляя пространство двери свободным; если бы Андрей начал стрелять, то Алик был бы в относительной безопасности.
— Добрый вечер, — сказал он, широко усмехнувшись и обнаружив золотой клык, что было старомодно и провинциально. — Антонина Викторовна прислала меня напомнить, что вас ждут.
— Вы в армии служили или сами тренировались?
— Что имеется в виду? — спросил Алик.
Он был похож на молодого Муссолини, но вряд ли сам об этом подозревал.
— Ничего не имеется, — сказал Андрей. — Одеться позволите?
— Валяйте, — сказал Алик.
— Тогда закройте дверь, — сказал Андрей.
Алик без слов сделал шаг в каюту и закрыл за собой дверь.
— Послушайте, Алик, — сказал Андрей. — Я вас к себе не приглашал, а вы меня не арестовывали.
Алик был удивлен и чуть приоткрыл рот, чтобы лучше слышать и понимать.
Андрей понял, что Алик в недоумении. Пришлось пояснить:
— Подождите в коридоре, я не люблю переодеваться при посторонних. А еще лучше — идите к себе, я найду вашу каюту.
Алик не догадался, как себя вести дальше. Угрожать, пугнуть, отступить, промолчать — видно, не было инструкций.
Андрей сразу нажал сильнее.
— Я жду, — сказал он голосом лорда, отправляющего дворецкого чистить серебро.
Когда Алик ушел, Андрей понял, что одним недоброжелателем у него на свете больше. Но тем не менее он полагал, что был прав, потому что опаснее всего слуги сильных мира сего — они отождествляют себя с хозяевами, но, как правило, лишены воображения.
* * *Когда Андрей вошел в каюту № 512, встретили его радостно и громко, как запоздавшего родственника. Антонина крупными шагами ринулась к двери, схватила Андрея за плечи, как Тарас Бульба вернувшегося до хаты сынка, и встряхнула:
— Добро пожаловать в нашу скромную компанию.
Бегишев сидел в одиночестве на низком диване, растекшись по нему студенистой тушей, которую не мог удержать воедино синий с белыми полосами спортивный тренировочный костюм. Он изобразил улыбку и гостеприимство, что далось ему нелегко — лицо Оскара Ахметовича не было приспособлено для теплых чувств. Он приподнял пухлую руку и щелкнул пальцами. Андрей увидел, что на руке вспыхнул синим камнем золотой перстень.
Алик стоял спиной у письменного стола и открывал бутылки. Он видел приход Андрея в отражении иллюминатора, так что поза была намеренной. Младенец Фрей был возбужден, щеки горели, будто нарумяненные. Виски и скулы были наверняка подкрашены. Любопытно будет спросить у Лидочки, красил ли Фрей волосы, пока жил у Сергея.
Фрей стоял справа от двери, у занавески, отделявшей гостиную от спального алькова, в компании незнакомого Андрею странного маленького человека со сплющенным с боков лицом, густо заросшим черной щетиной — только острый горбатый нос толщиной в закладку для книги выдавался из этих зарослей. Глазам человека также было тесно на лице, они круглились, а брови были поломаны опрокинутыми галочками. Когда Фрей подвел этого человечка, к которому благоволил, очевидно, потому, что тот уступал ему в росте сантиметров десять, Андрей понял, что незнакомец позволяет волосам столь густо закрывать лицо, чтобы не был виден скошенный подбородок — его место занимали волосяные джунгли.
— Профессор Маннергейм, — представил бородатого мужчинку Фрей. — Борис Анатольевич, экстрасенс, ведущий специалист по Шамбале и Тантре. Член Нью-Аркской академии трансцендентальных знаний.
— Член-корреспондент, — сердито поправил профессор Маннергейм Фрея. — Всего-навсего член-корреспондент.
— Но это немало, — искренне порадовался Андрей.
— Вы так думаете? — спросил профессор.
Андрей ощутил, что Фрей понял издевку, оценил ее и затаил знание о ней.
Произошла пауза — Фрей и профессор внимательно смотрели на Андрея, Антонина стояла рядом с ним, не снимая ладони с его плеча. Все ждали очередного действа. И Андрей догадался, чего они ждут.
— Вы приходитесь родственником генералу Маннергейму? — спросил он.
И ему показалось, что окружающие вздохнули с облегчением. Угадал.
— Мои предки — крестьяне, — сообщил Борис Анатольевич. — Одного из имений пресловутого барона.
— Он несет это как крест, — сказала Антонина.
— Ну уж не сейчас, не сейчас, — вдруг заявил тонким голосом Бегишев. — Сегодня я был бы счастлив иметь такую фамилию. Да на нее такие сделки бы клевали, офигеть.
— А я предпочел бы быть Ивановым, — храбро возразил Маннергейм.
— Никто не мешает — перемени фамилию, возьми псевдоним, я тебе за двести баксов эту процедуру в мэрии в два дня проверну.
— Простите, Оскар Ахметович. — Маннергейм демонстративно и обиженно развел руками. — У меня нет двухсот баксов! — Последнее слово он произнес с искренним презрением.
Бегишев хмыкнул и ответил после короткой паузы, словно не сразу сформулировал мысль:
— Заработай.
Пауза кончилась, потому что Антонина поняла, что пора брать руководство веселой пирушкой в свои руки.
— Заработай.
Пауза кончилась, потому что Антонина поняла, что пора брать руководство веселой пирушкой в свои руки.
— Усаживайтесь, мальчики, — сказала она, — усаживайтесь. В ногах правды нет.
Кресел и стульев хватило всем. Лишь Алик не занял свой стул — он ставил на большой журнальный столик у дивана бутылки, видно, взятые с собой — родные, российские напитки, без затей. Шампанское и водка. На столе стояли две раскрытые банки датской ветчины, формой напомнившие Андрею печень, кучей громоздились пирожки — такие давали днем к бульону, толсто и неаккуратно был порезан сервелат.
Алик разлил шампанское по бокалам, принесенным из бара.
— За знакомство, — сказала Антонина. Бегишев не спорил с тем, что она взяла на себя роль тамады, — очевидно, ему было жаль расходовать свою драгоценную энергию на столь банальные дела. Он зачерпывал столовой ложкой ломоть ветчины, соединял его с пирожком, делал хватательное движение неимоверно расширившейся пастью, и пища исчезала внутри.
Андрею показалось, что он видит, как добыча ползет по глотке Бегишева, как видишь кролика, перемещающегося по пищеводу удава.
— До дна, до дна! — закричала Антонина, ставя бокал вверх ножкой.
— Но ты же знаешь, — укоризненно сказал Маннергейм, — для меня это исключено.
— Он закодированный, — сказала Антонина Андрею, за что была подвергнута выговору со стороны Фрея.
— Это нетактично по отношению к профессору, — сказал тот. Андрей с интересом стал слушать, какова будет ответная реакция. Его интересовали внутренние отношения в этой стае — она в какой-то форме существует не первый день, и для понимания ее структуры и специфики важно уразуметь, кто здесь вожак формальный, а кто истинный, кто хромая обезьянка, а кто будущий соперник вожака… Впрочем, стая была слишком мала, чтобы законы в ней действовали в полную силу.
— Вы правы, Владимир Ильич, — оговорилась Антонина, и Фрей метнул в нее яростный взгляд, но втуне, потому что Антонина приказала Алику:
— Наливай дальше, без паузы. Есть предложение насосаться.
Она обернулась к Андрею:
— Вы не возражаете, Андрюша?
— Я не профессионал, — ответил тот.
— Обижаешь, — серьезно ответила Антонина, — мы здесь алкашей не держим. Люди мы серьезные, дела у нас серьезные. Алкаш у нас долго не продержится. А насчет Маннергейма — это шутка.
Бегишев к тому времени как раз донес бокал до маленьких красных губ и тихо сказал, как человек, привыкший, что все замолкают, когда он начинает говорить:
— Я предлагаю поднять этот тост за наше знакомство и начало нашей поездки, чтобы она была удачной.
— Ура! — коротко ответила Антонина и потянулась наполнить свой бокал снова, потому что получилось, что вроде бы она поспешила и выпила до команды.
Пили все. По-разному, с разными целями. В иной ситуации Андрей бы этого не заметил, но сейчас он внимательно следил за собутыльниками.
Бегишев пил по обязанности. Возможно, в иной ситуации, в иной компании он получал бы от такого процесса удовольствие. Но не здесь. Здесь он был начальником отдела, вышедшим из своего кабинета к подчиненным, провожающим на пенсию Ивана Никифоровича, и брезгливо думающим, где они умудрились откопать эти подозрительные грибы и этот неудобоваримый портвейн. К тому же ему нельзя показаться подчиненным в подгулявшем виде, а то завтра кто-то из них посмеет ему тыкать или хотя бы шептаться за спиной. Антонина была в себе уверена: она не боялась и напиться, и остаться трезвой — ни в пьяницы, ни в алкоголики ей дороги нет, уж больно здоров ее организм. Она будет всю жизнь есть, пить, совокупляться, выступать на собраниях, копать грядки на огороде — и все с грохотом и плотским наслаждением. Фрей пил умеренно, маленькими рюмками, но не потому, что не хотел, — берег здоровье. Даже закусывал ветчиной с хлебушком, чтобы, не дай бог, не захмелеть или не испортить желудок. Алик не пил вовсе — он был на службе. А вот профессор Маннергейм — из крестьян — оказался безнадежным пьяницей. После третьей рюмки его мокрая нижняя губа начала отваливаться, он порывался что-то сказать, его отодвинули со стулом в уголок, но он не угомонился и все лез в разговор.
— Для отдыха? — допрашивала Антонина Андрея. — Просто для отдыха. Не в сезон. А в сезон отдыхать, ну-ну!
— На халяву, — коротко заметил Бегишев.
Они его здесь допрашивали. Все, кроме Маннергейма, его допрашивали. Такой вот современный вид допроса. Под рюмочку и сервелат.
Ответы Андрея их не удовлетворяли.
— Вы питерский? — доверительно спросил Фрей, точно так же, как спрашивал Ленин у часовых Смольного в ту тревожную ночь: «Вы питерский, товарищ? Путиловец?»
— Я из Москвы, — отвечал Андрей и, чувствуя, что Москва не пользуется доверием в этом обществе, добавил: — Но родился и вырос в Симферополе, в Крыму.
— Я отдыхал в Крыму, по путевке, — сообщил Маннергейм. — В санатории «Красные камни». Кормили по первому классу!
— Люди делятся на тех, кто отдыхает в профсоюзных санаториях, и на тех, кто отдыхает, — изрекла афоризм Антонина и сама ему засмеялась.
— А сам будете из хохлов? — спросил Фрей.
— Нет, не буду, — ответил Андрей.
— Выпьем за дружбу народов! — сказала Антонина. — Хоть и ссорились мы порой, и спорили, но жили, надо признать, дружно. Как в большой семье. Не согласны со мной, Андрюша?
— Вы имеете в виду Советский Союз? — спросил Андрей.
— Виляет, — заметил Маннергейм, — виляет, чувствую я его темную ауру. И не вызывает доверия.
«Чем я ему не понравился? — подумал Андрей. — Я же слова с ним не сказал. А он мне? Он мне понравился? Он мне неприятен с первого взгляда. Мировой газ флогистон, заполняющий пространство, каждого из нас награждает особым запахом».
— Да, я имею в виду Советский Союз — оплеванный, выброшенный на помойку за ненадобностью, проданный западным разведкам! — агрессивно выкрикнула Антонина. — И если кто не согласен со мной, тот может уйти и закрыть за собой дверь.
Андрей не знал, какую линию поведения ему избрать в ответ на психическую атаку. Чего они ждут?
Стало тихо, и все, подняв рюмки и стаканы, смотрели на Андрея.
— Я политикой не занимаюсь, — сказал он. — Я слишком много знаю о том, к чему она приводила и тысячу, и сто лет назад, но в покойном Советском Союзе были свои достоинства. По крайней мере он меня воспитал и сделал таким, какой я есть.
И тут же вспомнился послевоенный, многократно цитированный фильм «Подвиг разведчика», где отважному актеру Кадочникову, игравшему красавца разведчика, фашист предлагает выпить «за победу германского оружия». Встает наш герой и восклицает: «За нашу победу!» Все в зале разражаются аплодисментами, потому что понимают тонкий намек советского разведчика. «Каким сделал меня Советский Союз — это мое личное дело. Им хочется, чтобы я стал одним из их компании, — пускай считают меня таковым».
— Я с тобой не согласен, Антонина, — сказал Бегишев после того, как выпили и закусили ветчиной и сервелатом. — Не для всех Советский Союз был раем земным. Моего дедушку репрессировали только за то, что он был братом муллы. Мой отец не получил образования. И детство я провел в деревне.
— Вон смотри, какой вымахал в своей деревне, — сказала Антонина.
— Это неправильный обмен веществ, — возразил Бегишев жалобным голосом. Видно, и в самом деле в его толщине частично был виноват обмен веществ и упоминание о весе ему было неприятно. — С голодухи.
— Видите, — сказал Андрей Антонине, к которой в этой компании испытывал наибольшую неприязнь, — существуют разные версии о дружбе народов.
— В том-то и диалектика, молодой человек, — радостно ворвался в дискуссию Фрей. — Отдельные проявления громадной системы могут и должны быть отрицательными по своей сути. Именно тогда вы можете осознать благородство и гуманизм системы в целом. Вам понятно?
— Отстань ты от него, — сказала Антонина, которая успела отхлебнуть еще разок. — Если человеку больше нравится дерьмократия, пускай катится к чертовой бабушке. Я понятно выражаюсь, мать твою?
— Антонина, — резко оборвал ее Бегишев. — Еще одно высказывание, и вылетишь ты. И не к матери, а в холодную воду за бортом.
Алик принялся разливать по бокалам, Маннергейм вытащил из кармана стеклянный шарик и стал глядеть сквозь него на настольную лампу.
— А из какой вы семьи, Андрей? — спросил Фрей.
Вот тебе дают шанс остаться своим среди своих. Семейное происхождение для них немало значит.
— Мой отец познакомился с мамой на фронте, — сказал Андрей.
— На каком?
— На Первом Белорусском.
— Нет, — вздохнул Фрей, — я был на Втором Украинском. Мы Берлин брали.
Андрей знал, что Фрей ни на каком фронте не был. Так что их беседа являла диалог двух лукавцев.