— Проверили. Отпечатки совпадают.
— Какое счастье! — ответила Антонина.
Глава 1
Осень 1991 г
Каждый человек с возрастом теряет живость ума, память, способность оплодотворять ткань муравейника, называемого человечеством. Но к девяноста годам можно превратиться в сорное растение, а можно остаться обыкновенным профессором и просто талантом, если еще двадцать лет назад ты был талантом выдающимся.
Сергею Борисовичу Завадскому было почти девяносто лет от роду, позади — шестнадцать лет лагерей (в два приема), три инфаркта, больная печень, приступы меланхолии… Сергей Борисович — человек одинокий и объективно несчастный — существовал на этом свете не для завершения жизни, а по праву активной в ней необходимости. Было очевидно, что, когда он рухнет — умрет, улетит, растворится в воздухе, — это станет глубокой печалью для некоторых людей, включая Лидочку Берестову.
Одиночество Сергея было очевидно. Оно выражалось в запущенной, заваленной книгами пыльной квартире, где жили он сам, древний кот без имени и половины хвоста и странный приживальщик — подобранный где-то или полученный в наследство старик по имени Фрей. Кота и Фрея днем не было видно, и большинство посетителей Сергея даже не подозревали об их существовании. Лидочка удивилась, впервые увидев Фрея — низкорослого, нервного, лысого человека, не выносящего прямого человеческого взгляда. Галина — жена Сергея была тогда еще жива — отмахнулась от возникшего в дверях кухни и растворившегося в тени коридора приживальщика и произнесла надтреснутым благородным голосом:
— Не обращайте на него внимания, Лидочка. Он уже безвреден.
С тех пор прошло несколько лет. Тяжело и в тоске умерла Галина, которую страшила не столько собственная мучительная кончина, сколько беспомощность и одиночество мужа. Они встретились с ним под Магаданом и прожили в нежной любви почти сорок лет. Порой к Сергею забегала пожилая дочка. Она приносила полкило яблок и насиловала стиральную машину. Еще реже появлялась внучка, которая ничего не приносила, но нуждалась в деньгах, потому что содержала бездарного и наглого гитариста из ансамбля «Варианты».
Пока жила Галина, за Сергеем был уход и в доме царила строгость. Вдовствуя, Сергей одряхлел и даже усох, а кожа повисла на нем, как на шее черепахи.
И все же он остался чудесным педиатром.
…Вот он входит в переднюю пациента и начинает, стараясь не кряхтеть, раздеваться, а у малыша уже снижается температура. Он появляется в дверях комнаты, и при виде доктора микробы разбегаются из тела больного, тут же пропадает сыпь, спадает опухоль в горле и исчезает кашель.
Сергей усаживается у постели и строго спрашивает:
— На что будем жаловаться, бездельник?
И страдалец отвечает, давясь от смеха:
— Я не бездельник, я только болею.
Сергей не велел давать своего телефона чужим людям. Ему уже было трудно ходить по визитам, спотыкаясь и скользя по тротуарам запущенной, грязной Москвы. Но все равно матери и бабушки детей, которым не мог помочь никто другой, раздобывали телефон, а то и адрес, приезжали на такси, совали ему на прощание в карман конверт с деньгами и, как правило, на радостях забывали заказать такси на обратную дорогу.
Кроме того, Сергей заседал в «Мемориале», выступал с лекциями и написал чудесную книгу воспоминаний о бесконечно тяжелой и мертвой лагерной жизни. В каждой новелле Сергея далеко, в уголке обложенного ночными тучами неба, горела маленькая звездочка надежды. И это выделяло его новеллы среди всех прочих лагерных воспоминаний.
Лидочка заходила к Сергею — они соседствовали: Лидочка жила в восьмиэтажном кирпичном доме, а он — через переулок, в оставшемся по недосмотру особнячке, вернее, половине особнячка. Вторую половину заняла фотолаборатория какого-то ведомства, вечерами и ночью превращавшаяся в вертеп и одновременно кузницу левых денег. В зашторенной просторной, ослепительно освещенной бывшей гостиной особняка два патлатых жулика снимали глупых крикливых девиц для листков «Все о сексе», «Любовь для вас», «Анюта», «Обними меня правильно» и «Сексуальное большинство». В двух маленьких, освещенных красными лампами комнатах пленки тут же проявлялись и печатались. Так что перед уходом после смены девицы извивались от хохота или притворного возмущения при виде собственных ляжек и грудей. Потом обыкновенные, как текстильщицы с ночной смены, они бежали на последний автобус.
Лидочка не представляла, какого размера и планировки была квартира Сергея, хотя раньше думала, что она невелика и в ней помещаются лишь книги, которые нехотя уступают место хозяину, их единственному читателю.
Известная ей часть квартиры начиналась с махонькой прихожей, потому что парадный вход достался фотографам, а Сергею — черный. Справа от нее была комната Сергея, прямо — узкий коридор вел к уборной и кухне с выгороженной в ней ванной. Где-то там и пряталась вторая комната, или закоулок, где таился Фрей и куда порой уходил Сергей за понадобившейся книжкой, но туда Лидочку не приглашали.
Особняк все грозились то снести, то приватизировать, то превратить в памятник архитектуры. Но Сергей надеялся, что доживет в нем до конца своих дней. Они вселились туда с Галиной, как только возвратились из ссылки, и потому для Сергея особнячок был больше чем квартирой, жилплощадью.
Сергей был особенно хорош, когда собирался народ и он держал стол или концентрировал внимание черни в роли Великого Старца. Но Лидочка почти не бывала на таких сборищах, она любила его другим — тихим, старым, грустным и мудрым. На мягких дрожках его прозрачной памяти она уезжала в иные края и времена, забывая порой, что в пределах нашей цивилизации Сергей Борисович был не так уж и стар — даже революцию семнадцатого года почти проморгал, потому что увлеченно учился на первом курсе медицинского института. Но, как ни парадоксально, исковеркав жизнь Сергея, ее в то же время бесконечно удлинили лагеря и тюремные скитания. Он впервые попал в тот мир в начале тридцатых годов, когда в ГУЛАГе значительную часть составляли бывшие эсеры, кадеты, чистой воды белогвардейцы, дворяне и всякий чуждый элемент. Молодой доктор медицины оказался на нарах рядом с убеленными сединами графами и полковниками, и они поверили ему свое прошлое. Сергей, как мог, врачевал своих рассказчиков, а они и не подозревали, что имеют дело с чудом природы, память которого фотографична и прочна. Жаль, что никто из них не мог предположить, что этот Сережа будет жив и через шестьдесят лет и пронесет в себе их воспоминания, их мысли, клочки их несбывшегося бессмертия.
— Я утверждаю, — говорил он, подвинув к себе полную пепельницу и гася в кучу окурков половинку сигареты, — что не только моральные качества людей начала века, не только их умственный уровень, но и научные знания зачастую превосходили наши. Не отмахивайтесь, Лида, вы еще слишком молоды, чтобы сравнивать содержание поколений на собственном опыте, доверьтесь моему.
— Значит, атомную бомбу изобрел один алхимик из Саксонии, — сказала Лидочка, — а рентгеновские лучи придумал Вася, который крикнул своей жене, что видит ее насквозь.
— Ирония — оружие слабых, — ответил Сергей. — Вчера приходил английский издатель и подарил мне бутылку виски. Откупорим?
— Нет, вы же надеетесь сохранить ее до дня рождения.
— Не удастся. Завтра из «Мемориала» ко мне привезут мальчиков — приехали дети испанских республиканцев. Вы, конечно, не знаете, как в тридцать восьмом их спасали от ужасов фашизма?
Лидочка помнила, как и кого спасали от фашизма, но ее больше интересовал прогресс науки.
— Отказывая ученым в движении вперед, вы признаете знахарей? — упорствовала она.
— Знахарей сегодня втрое больше, чем в дни моей молодости. Тогда лечили, потому что не было сомнений в идеологической альтернативе. Либо вы поклонялись Богу, но втайне, либо мамоне, в лице большевиков, и явно. А сегодня богов стало немыслимо много. Можно поклоняться летающим тарелочкам, барабашкам, воде, заряженной колдуном со званием кандидата медицинских наук, астрологам. Вольному идиоту — воля!
Сергей закурил вновь.
Вошел Фрей в шелковом черном халате, подпоясанном армейским ремнем. Лидочка поздоровалась. Он не ответил, взял пепельницу и унес.
— Не обижайтесь, — сказал Сергей. — Фрей сегодня в плохом настроении. Он вычитал что-то мерзкое в любимой газете «Правда». Он принимает близко к сердцу парламентские перипетии и радеет за судьбы русского народа.
— Еще бы, — согласилась Лидочка. — Какое счастье, что я неграмотна.
Фрей услышал ее реплику из коридора, вернулся к двери и произнес:
— Это ложь. Я видел, как вы на днях читали. Именно в этой комнате, гражданка!
— Это ложь. Я видел, как вы на днях читали. Именно в этой комнате, гражданка!
И, укорив таким образом Лидочку, он удалился, не ожидая ответа.
Сергей хотел стряхнуть пепел, но не нашел пепельницы и высыпал его в ложечку ладони.
— Мне приходилось сидеть с медиками, с физиологами, гипнотизерами, астрологами и провидцами. Но перед миской с баландой они теряли свои профессиональные качества. Потому что все они были самозванцами и не выдерживали испытания на искренность таланта.
Вернулся Фрей с пустой пепельницей и, укоризненно взглянув на Лидочку, так же бесшумно удалился. Почти сразу из глубины квартиры, которой по архитектурным законам и быть не должно, донеслась фортепьянная музыка. Кто-то ученически, но правильно играл «Аппассионату».
— Это Фрей? — спросила Лидочка.
— Он вообразил, что станет музыкантом. Что еще успеет выучиться.
— Он давно у вас живет?
— Давно. — И разъяснений не последовало. Лидочке ничего не оставалось, как ждать продолжения рассказа. И она спросила:
— Вы не устали?
— Нет, я отдыхаю с вами. Для меня теперь люди делятся на две категории. С одними я устаю, напрягаюсь и жду лишь, когда общение закончится. С другими отдыхаю, не замечая, как течет время.
— Я тоже.
Сергей улыбнулся, погасил сигарету, и Лидочка с ужасом поняла, что в пепельнице уже лежит несколько окурков, хотя Фрей принес чистую пепельницу лишь десять минут назад.
Музыка за стеной оборвалась, и тут же снова пришел Фрей. Он держал на руках черного с белой грудью полухвостого кота, и тот норовил задними лапами разодрать Фрею живот.
— Суп разогревать? — спросил Фрей.
— Как хочешь, — сказал Сергей. Было видно, как ему хочется пооткровенничать. Но судьба была сильнее — тут же в дверь позвонили, и пришла быстрая, суетливая и будто бы заботливая внучка Сергея. Фрей ее приходу был не рад, а Сергей сразу забыл о Лидочке и пошел с внучкой на кухню.
— Как вы полагаете, в каком году начнется война за Крым? — вдруг спросил Лидочку Фрей.
Она не знала, будет ли такая, и очень ее не хотела. Но догадалась, что таким образом Фрей выживает ее из дома. Она заглянула на кухню, попрощалась с Сергеем. Он помахал Лидочке рассеянно. Он влюбленно смотрел на внучку. Лидочка подумала тогда, что больше к нему не придет. Зачем?
Он позвонил на третий день и заманил ее детской просьбой:
— Возле вас, Лида, есть киоск. Там еще продают горячий лаваш?
* * *— Мне хочется поделиться с вами своим прошлым, — сказал Сергей. — Я мало написал, понимая, что моими коллегами это будет воспринято скептически. Меня слушают только из общепринятого уважения к моей судьбе. А я этого не терплю. Теперь же я понял, как близка моя смерть… не машите на меня руками, я лучше знаю.
В коридоре что-то упало, ахнул, выругался высокий голос. Сергей замолчал, прислушиваясь.
Вошел Фрей и сказал от дверей:
— Может, не стоит об этом рассказывать?
Сергей смерил Фрея суровым взглядом, каким хозяин глядит на нагадившего кота, и неожиданно спросил:
— Ты кофе купил?
— А вы знаете, сколько ваш кофе теперь стоит, а?
Усики Фрея напыжились, торчали щеточкой под коротким носиком. Он стал похож на гневного Ленина. Правда, тонкий шрам, вертикально пересекавший правую бровь, нарушал сходство.
— У нас кончились деньги? Тогда возьми доллары, — сказал Сергей.
— Ах, оставьте! — воскликнул Фрей. — Сделки в валюте противозаконны.
Оттолкнув Фрея, в дверях появилась легко одетая девица из породы тех, что фотографировались на другой половине особняка. Непонятно только было, каким образом она проникла в квартиру Сергея. «Неужели половинки соединяются неизвестной мне дверью?» — подумала Лидочка.
Девица поздоровалась небрежно, словно она была здесь хозяйкой, а Лидочка с Сергеем — случайными докучливыми посетителями.
Затем она прошла к стулу, сняла с него и положила на пол стопку книг и уселась, закинув ногу на ногу. Девица была очаровательна, но банальна, а раскрашенное кукольное личико портила слишком упрощенно понятой модной прической — поникшим рыжим коком, схожим с горбом голодного верблюда. Зато ее ноги были совершенными архитектурными сооружениями, двумя перевернутыми Эйфелевыми башнями в черных чулках. «Как жаль, — подумала Лидочка, — что я не принадлежу к мужскому племени и могу оценивать нижние конечности гостьи лишь как энтомолог». Тем не менее свои ноги, вполне стройные и прямые, она упрятала под стул. Девица заметила это движение и победоносно приподняла юбку, чтобы ни один миллиметр бедер не скрылся от всеобщего лицезрения.
— Женька, — взмолился Сергей. — Не соблазняй нашего Фрея. Ему же горько.
— Пусть заплатит по-человечески и имеет меня хоть всю ночь, — ответила Женька, а Сергей сообщил Лидочке:
— Этот выдающийся образец белой женщины не столь глуп, как может показаться. Трудно поверить, Лида, но Женя окончила Плехановский институт.
— Плешку, — поправила Сергея девица. — Академию.
— И теперь заведует отделом снабжения в одном русско-китайском совместном предприятии.
— Я только что из Шанхая, — поведала Женька Лидочке. — Там сервис обалденный.
Голос у нее был низкий и звучал простонародно. Она извлекла из большой мягкой сумки пачку «Галуаз» и кинула на журнальный столик под нос Сергею. Сергей не обиделся.
— Спасибо, — сказал он, — за ребенком пришла?
— Я его на недельку возьму. Мать из Саратова приехала и базлает: где дитя? Надо демонстрировать материнскую любовь.
— Я не отдам, — возразил Фрей. Он стоял в дверях. — Она его консервами кормит. У ребенка диатез.
— А сам куда детское питание дел? Голландские бутылочки куда дел?
— Как ты могла заподозрить, дешевка! — Фрей был возмущен. Даже лоб вспотел.
— Принеси ребенка, — велел Сергей.
Фрей ушел. Лида ожидала, что он вернется, но вместо него появилась, застегивая блузку, еще одна девица, запущенная как привокзальный сквер. Ее прическа была заимствована у нестриженого пуделя, зато ноги начинались от ушей.
— Слушайте, лабухи, — проскрипела новая девица, — курить у кого найдется?
Женька дала ей закурить, пришел Фрей. Он бережно нес на руках младенца. Младенец был в розовом стеганом пакете, в белом чепчике. Чистый, невинный, прекрасный, он тихо дышал, надув нежные губки.
— Нет у меня молока, — сердито ответила Женька на невысказанный вопрос Фрея. — Откуда ему взяться?
— Давай я покормлю, — сказала вторая девица, которую звали Ларисой. И Фрей передал ей младенца. Тот проснулся и стал сосать грудь. Обе девицы курили, что вредно для детей. Лидочка знаком показала Сергею, чтобы он велел им бросить сигареты. А тот лишь улыбнулся. Тогда Лидочка сказала, что ей пора идти.
Перед уходом Лидочка прошла коридором в туалет. Дверь во вторую комнату была приоткрыта. Она заглянула в щель. Комната была невелика и пуста, если не считать аккуратно застеленной сиротским одеялом девичьей кровати, школьного стола и венского стула: жилище Фрея было аскетическим и тоскливым. Оживляли комнату лишь две детские колясочки. Одна была пуста, во второй спал младенец.
* * *Сергей сам позвонил Лиде. На работу. Худред Гурский, отпустивший кривую бороду и политически склоняющийся к прогрессивным националистам, сказал, передавая Лидочке трубку:
— Предупреждаю, сейчас развелось много сексуальных маньяков. Насмотрятся американской порнухи и готовы бросаться на русских блондинок.
— Какое счастье, что я шатенка, — ответила Лидочка.
— Куда вы пропали? — спросил Сергей. — Мне бывает скучно без вас. Знаете почему? Вы умеете слушать. А в наши дни, да еще в моем возрасте, отыскать слушателя, а тем более прекрасную слушательницу, почти немыслимо.
Лида поняла, что ввело в заблуждение Гурского: голоса старятся вовсе не вместе с людьми. У них своя жизнь, свой возраст и своя старость. У Сергея был воркующий баритон соблазнителя в расцвете лет.
Сергей сварил чудесный кофе — оказывается, он получил гонорар банкой «Нестле» в семье демократического министра, который часто обменивается опытом с Западной Европой. Фрей был тут как тут, еще более похожий на Ленина, чем обычно, потому что начал отпускать эспаньолку. Пока что она была лишь пегим пятном, приклеенным к подбородку. Свою чашку он унес на кухню разбавить кипятком, потому что, по его словам, берег сердце.
— Мне показалось, что вам не понравились мои юные приятельницы, — сказал Сергей. — Этим вы нас с ними огорчили.
— И их огорчила? — спросила Лидочка не без иронии.
— Разумеется, — Сергей был искренен, — вы не можете не понравиться. К тому же они почувствовали к вам глубокое уважение.
Его дипломатия была наивна, но разоблачать ее было жестоко.