– Я не контужена… Все нормально. Только заложников убило: молодой парень и еще двое, они из Кизила все. А я была в другой комнате, и мне повезло…
Я не знал, как на нее повлияет контузия, люди ведут себя по-разному: кто впадает в тяжкую депрессию, у кого начинается яростный психоз, паника, из-за чего многих бедолаг стреляли на войне без суда и следствия за паникерство и трусость…
Она очень тихо сказала:
– Если со мной что-то случится, возьмешь ключи, – она показала связку, – в моем сейфе в редакции документы, о которых я тебе говорила.
– Ты не в себе! – ответил я.
Знал бы я, чем обернется контузия Ксении Черныш, девчонки из «Дорожной газеты», с которой судьба свела меня самым странным образом. Я сентиментален и влюбчив. И если с женщиной провел ночь, даже самую целомудренную и честную во всех отношениях ночь, в моей душе появляется неизъяснимая свежесть, будто принесенная таинственным ветром, я прихожу в легчайшее жизнерадостное расположение духа, меня будто что-то подстегивает и приподнимает. Я решил, что обязательно встречусь с Ксюшей в Москве, мы заберемся в какой-нибудь уютный ресторанчик и будем вспоминать эти черные дни, которые поблекнут, потеряют свои краски и станут уже чем-то далеким и только лишь чуть-чуть тревожным.
Мы пошли дальше, но нас остановили двое русских бойцов – при полной форме, но замызганные и без знаков различия. Пока еще не стемнело – определить их принадлежность к Российской армии можно было уже издалека.
– Не ходите туда! – крикнули они нам. – Там на окраине села наши. Подстрелят в темноте.
– А вы кто? – спросил я.
– Пленные мы! – просто ответил один из них.
– Оттуда? – удивился я спокойному ответу.
– Да нет, нас уже полгода за собой таскают. Мы в засаду попали. Командира нашего сразу убили. А мы и выстрелить не успели, на нас автоматы наставили…
– А родом откуда? – спросил Лева.
– Я из Рязанской области, Олег меня звать, фамилия Новых. Напишите про нас, чтоб мать с отцом знали, что живы.
– И про меня тоже, – тут же попросил второй. – Паша Просиненок из Почепского района Брянской области.
– Ну и как вам, плохо? – сделав видимое усилие, спросила Ксения. Я ее поддерживал под руку. Мне казалось, что даже среди пожарищ это выглядело вполне нормальным.
– Сначала побили нас, в подвале держали… Мы боялись, что нас кастрируют. Были такие случаи в начале войны. Но ничего, терпеть можно. Обзывают всякими словами. Заставляют работать на них, ну, боеприпасы таскать, посуду мыть, здесь окопы рыли. Во – мозоли кровавые.
– А кормят как? – спросил я, стараясь найти на лицах следы голода.
– Как кормят… А что у них есть – то и нам дают. Мяса много. В полку так не давали.
– Значит, жизнью довольны и бежать не собираетесь? – мрачно спросил я приспособленцев.
– А куда? – философски рассудил Паша Почепский. – Если они не поймают, значит, попадем к нашим. А наши начнут разбираться, еще под суд отдадут, скажут: дезертиры. Нам ведь еще по полгода дослуживать до дембеля.
– Справок, что были в плену, пока не дают! – весело добавил Олег. – Да и какая разница, где перекантоваться: там или здесь? Война несправедливая, вы сами, журналисты, об этом пишете. Вы ведь из газеты, верно? Не-е, с телевидения – камера у вас.
Паша поправил свой грязный бушлат, вытер рукавом черный лоб, решительно попросил:
– Снимите нас. Пусть родичи увидят!
Они стали по стойке «смирно», выпятили животы и помахали руками в объектив.
Потом мы сели на уцелевшую скамейку возле уцелевшей стены, я достал оставшиеся сигареты, и мы все впятером закурили. Справа от нас шла стрельба, там на окраине села закрепились наши бойцы и теперь сами держали оборону. В небе что-то глухо разорвалось, будто прозвучал недалекий гром – и в облаках повисла гирлянда из семи огней, потом мы различили гул улетающего самолета. Пощипывал мороз, что-то накатило, вспомнилось, мимолетно от Рождества, от Нового года, бесшабашного прошлого, со снежками и шампанским. Огни медленно плыли на парашютах, заливая поле битвы серым безжизненным светом. Ветер относил это созвездие, тени удлинялись и медленно затухали.
– Домой бы сейчас, – не сказал – простонал Паша.
Олег безнадежно вздохнул.
– Первый месяц к нам вообще как к скотам относились, – прорвало вдруг Пашу. – Без пинка или тычки ни одного дня не проходило. Держали в подвале, потом в яме, кричали, что русские солдаты – трусы, они воюют против женщин и детей… Несколько раз обещали расстрелять как военных преступников.
– А я им сказал один раз, что у них весь народ бандитский, – вспомнил Олег. – Так они меня целый час ногами кантовали, пока я не признал свою ошибку и не извинился перед великим народом… Вот такие дела…
– Потом самые злобные куда-то исчезли, может, удрали или их наши поубивали… – добавил Паша, судорожно высасывая последние капли никотина из сигареты. – А сейчас вроде как свои уже стали. Привыкли к нам.
Я не удержался от вопроса:
– Что – и ни разу о побеге не думали?
– Когда мы хотели убежать – нас тогда сильно охраняли. Потом уже привыкли, слышали, что пленных обменивают…
– Ну а сейчас чего ждете? Вон она, свобода, – триста метров прямо, – баранье долготерпение ребят вывело меня из себя. – Хотите – прямо сейчас выведу вас? А то сидите – сопли распустили…
– Такой крутой – да? – презрительно ухмыльнулся Олег. – Ты журналист, тебе чо, житуха не дорога? Свобода, ха! На кой черт мне такая свобода с дырой во лбу? Подождем со всеми заложничками, пусть нас освободят. Вон сколько федералов нагнали… Нам теперь некуда торопиться.
Тут и Паша поддержал:
– Ты, мужик, видно, человек неопытный, гражданский, войны толком не видел, а хочешь учить нас…
– Я бывший офицер спецназа, – решил я внести ясность. – И отвечаю за каждое свое слово.
– В таком случае я – космонавт номер один, а Паша – номер два, – продолжал ухмыляться Олег. Вероятно, он считал, что косая сажень в его плечах позволит ему раскатать меня по стене, возле которой мы прятались от выстрелов. Он даже потрепал меня по плечу.
Отлупить наших военнопленных в тылу врага – это было бы экстравагантным поступком. На их счастье, из темноты вынырнул Шамиль. Вероятно, он слышал последние слова и пытался понять суть нашего разговора, но как истый восточный человек сделал вид, что ничего не слышал. Иначе зачем тогда нужно подслушивание?
– Это что за посиделки? – спросил он грубо. Над нами как раз вновь зависло «созвездие», сброшенное с самолета. Я увидел вблизи глаза Раззаева, злые, скорее даже зловещие, и еще – фатальную неизбежность в их черной глубокой бездне. «Он скоро умрет, и умрет нехорошо», – отчетливо и ясно, будто стал ясновидящим, понял я.
– Вы почему бездельничаете? Почему не на окопах? Все пошли за мной!
Не задавая вопросов, все потянулись за ним. Позади нас неслышной походкой вышагивал пакистанец Алихан. Он конвоировал нас…
Смерть ходила и рыскала над нами. И вовсе не количество мин, пуль, снарядов были эквивалентны ее дьявольской силе. Смерть накапливала свою энергию, выбирая вместе с Судьбой нужных ей людей, кому-то уже сыграв предупредительные «звоночки», а кого-то, возможно из-за нехватки времени, и без этого внеся в похоронные скрижали.
Смерть была вечной противоположностью времени. Время не сжималось, не растягивалось, оно шло своим чередом. А в полутора километрах или в трех, где расположился командный пункт, принималось решение о судьбе блокированного села. Полевой командир Шамиль Раззаев, зажатый в угол, тоже просчитывал варианты и тоже надеялся повлиять на Судьбу, которая давно уже определила жертвы – великую дань Смерти. И случилось это раньше, намного раньше сегодняшнего дня. Но даже тем, кто назвал себя смертниками, отдавшись воле Аллаха, хотелось, чтобы время не исчезало в Смерти…
Возбужденный Шамиль рыскал среди обломков, его заместители клацали зубами и затворами, пытались загнать ошалевших заложников под полуразваленные стены, дома, где их можно было подвергнуть или счету, или наказанию.
Внезапно загрохотало со всех флангов и сторон, Шамиль рванулся, исчез в темноте, над нашими головами, затмевая созвездия люстр, промчались жгучие ракеты. Опять разорвалась земля, трещина поглотила мой слух, разум, я катался по огненной земле, пытаясь спастись от огня, очнувшись, я понял, что все привиделось, что наступает время малого Апокалипсиса, что белоснежные кобылицы с ногами – молниями от стратосферы – предвестницы хаоса и божьего суда, непременно поскачут, вздымая полынь, калган, сникший камыш, траву-мураву в единое перекатиполе, в клубок летнего зноя, убегающее пространство. Огонь проскакал мимо, меня не задел…
Я полз до тех пор, пока не провалился. Очнулся я на дне Вселенной. Резкий голос с акцентом что-то надрывно вещал над моим ухом, вот-вот разорвется барабанная перепонка…
Я перевернулся на спину, ощутив резкую боль в плече. Шамиль, это был он, склонился надо мной. Он взял меня на руки и понес, я засмеялся, до того картина напоминала полотнище «И. Грозный сделал что-то не то с сыном». Все остальное я помнил отчетливо. Он перевязал меня, заметив, что рана скользящая. Я сказал, что даже это меня не пугает – до сих пор полдюжины осколков совершают им только известный круговорот в моем теле.
Вдруг все стихло – будто разом упали все свистящие, гудящие, лопающиеся железки, несущие для меня смерть. Стены окопа навязчиво пахли могилой, сырая земля у самого лица, и еще метр семьдесят выше головы, я оперся здоровой рукой, где не резала боль, в глазах помутнело, пролетел облачный неболетун, сбросил созвездие дымных огней, временный свет отразился на наших лицах; Шамиль ждал, что скажу я в ответ на его благодеяние: как же, он меня перевязал.
– Где Циркус? – спросил я.
– Он ушел, я его отпустил.
– А Ксения?
– Там! – неопределенно махнул он рукой.
– Что ты хочешь? – с трудом выразил я свое полное равнодушие к происходящему.
– Хочу познакомить тебя с женщинами. Телевизионщику, сам понимаешь, показывать их было нельзя, ну а для тебя, как это говорите вы, журналисты, эксклюзивчик…
– А Ксению можно позвать на этот эксклюзивчик?
– Зачем? Ты ведь журналист, только для тебя встреча…
– Ты что-то недоговариваешь, Шамиль.
– Я не знаю, где эта чертова девчонка, – вдруг резко отреагировал Раззаев. – Я не могу уследить за всеми. На одних ментов только три человека пришлось выделить, ждут момента, чтобы улизнуть. Я сказал: стрелять на поражение… Я не знаю, где она…
– Веди, – сказал я устало.
И они тут же появились. Вынырнули из хаоса разрушений, из дыма, гари и пожарищ – хрупкие фигуры, в коротких китайских пуховиках, измазанных в серой глине, с автоматами, донельзя усталые, поникшие. А может, мне так показалось. Молодые обе, лет по двадцать пять… Одна из них – сильно чернявая, была в платке, вторая – в коричневой вязаной шапочке, спущенной почти до подбородка. Они смотрели на меня, словно ждали команды «фас», «апорт» или «служи»…
– Задавай вопросы! – сказал Шома.
Бывает же такое. Я ожидал увидеть прожженных полубаб, полумужиков в штанах и полумаске. Но мне едва подала знак рукой худенькая женщина в платке, надвинутом на самые глаза, ее винтовка лежала на свежем обломке, она ждала, когда я начну задавать ей вопросы.
– Какие черти вас сюда привели?
Шамиль стоял рядом, он поощрительно кивнул, женщина метнула на него взгляд, как мне показалось, презрительный, тотчас отвернулась.
Я задал вопрос и пожалел.
– Даю вам десять минут, – сказал Шамиль.
– Никогда не равняйте нас по себе, – ответила мне женщина. – Вы – журналист, что хотите, то говорите. Сегодня вы здесь погеройствовали, а завтра в Москву свою уедете, а мы здесь останемся… У меня дом разрушили, у меня мужа убили… Я детей на свою мать оставила, я пошла мстить. Я буду убивать до тех пор, пока ваш президент не уберет войска, моя месть священная, потому что я борюсь за освобождение своей родины от русских захватчиков.
– И тебе не жалко этих пацанов, ведь ты сама мать?
– Сейчас русские матери приезжают, да, ищут своих детей… Я им говорила: пусть все матери приедут сюда, мы встретим всех, поможем, пусть забирают своих сыновей – и тогда война кончится, одни генералы останутся воевать… Нас никогда не победить. Если убьют всех наших мужчин, оружие возьмут наши женщины, а мы будем мстить еще больше.
– Но вы же взяли заложников. Они тут при чем?
– Мы им не сделаем вреда, это ваши войска стреляют в них, безоружных.
– Как тебя звать? – спросил я.
– Ну, Лейла, – недовольно дернув уголком рта, ответила женщина. Я заметил маленький шрамик на ее губе. Она подчеркнуто демонстрировала непочтительность. Для нее, восточной женщины, мужчины существовали только ее национальности.
– Твое оружие – снайперская винтовка? – продолжал спрашивать я, стараясь не обращать внимание на показное высокомерие. Я вынужден был поддерживать правила игры, я журналист, гражданский шпак, досаждающий назойливыми вопросами… – И ты стреляла сегодня?
– Да, и с большим удовольствием. Одного точно убила или ранила, – спокойно сообщила она. – Он дернулся. Потом его утащили в арык…
Лейла выдержала мой взгляд. Таких, как она, останавливала только пуля.
– А позвольте узнать, как вы очутились здесь? Вы, кажется, некоренной национальности? – задал я вопрос второй девице, глядя в ее светлые очи. – И позвольте узнать ваше имя.
– Марией звать, – ответила она с акцентом, в котором я сразу признал украинский, точнее, его западный вариант, с явной примесью польского пшеканья. – А чого я здесь – подобается мне стрелять в москалей. А то их развелось, як тараканов.
– У тебя тоже кровная месть? – уточнил я.
Она даже не пыталась скрыть своей ненависти:
– Мне просто москальские рожи не нравятся. Они все тупые.
– И моя?
– И твоя – в особливости… Вы, русские, всегда сидели на шее у украинцев. Ваши мужики только водку пьют, работать не умеют, в грязи живут и жрали за счет Украины…
– Спасибо за откровение. Когда-то пограничником я защищал западные границы незалежной Украины… Впрочем, это к делу не относится… Вот ты сейчас хорохоришься, а ведь воюешь просто за деньги. Но они уже не помогут. Войска окружили село, и ты уверена, что выживешь? Надо тебе помирать за чужие интересы? Поверь мне, бывшему офицеру, я воевал в Афгане, ситуация очень хреновая…
Что-то похожее на страх мелькнуло в серых глазах, но всего лишь на одно мгновение. Непослушный локон выбился из-под коричневой шапки, испачканной в глине. Она ткнула мне в живот стволом винтовки:
– Ну ты, болтун, сейчас сам умрешь! Шамиль, застрелить его?
Шамиль, молча слушавший разговор, отрицательно покачал головой.
– Не надо убивать человека за то, что он заблуждается… Убивать надо вооруженного врага. Беспощадно!
Мне показалось, что даже борода его наэлектризовалась, не говоря уже о полыхающих глазах.
Я впервые позавидовал его одухотворенности. Может, действительно в фатальной безнадеге этим людям помогает отрешенная вера: «Ла илаха илля ллаху ва Мухаммадун расулу-л-лахи! – Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммед – посланник Аллаха!»
И я представил, что Господь наш Иисус въехал на осле в разрушенный Город с пугающим названием… И православная паства встречала его с криками радости, другие же плакали и протягивали руки, указуя на гробы и мертвых, которых было великое множество. Тут появились и матери солдатские, невиданные во все всемирные войны… Ведь что-то случилось, да, что-то случилось с русским воинством: матери, взявшись за руки, пошли на вражеские цепи, и самые злобные и болезненные убийцы опустили автоматы, отсоединили магазины с патронами, – женщины шли на них… И дрогнуло сердце, отданное Аллаху на борьбу и на смерть…
Грязен человек Европы, смешно складывает руки, стремясь показать, что постиг Божественную Истину… Он суетлив, хочет все сразу, заявляет себя победителем, решает все проблемы, вспыхивает, осыпает женщину яркими цветами, чтобы назавтра предстать перед ней серой и сухой полынью.
Человек Востока не изменит своей страсти. Он будет жестоким, он схватит за жилы, он накричит так, что все соседи, усмехнувшись, одобрят: «Муж кричит – значит, жена права». Причем женщины могут подумать наоборот. Кстати, и в этом отличительная особенность восточного уклада жизни.
И у самых бородатых, у тех, что стальная проволочка блестела в бороде сединой, но не в сердце – видно, тоже жило воспоминание о былом СССР, о смешанных школах, о том, как пацанами, вне зависимости от национальности, жили, мечтали, сотворяли благородные или дрянные, хулиганские мальчишечьи дела…
Теперь все это покрылось приветом…
– Лейла, ты тоже ненавидишь русских?
– Зачем так спрашиваешь? – спросила она, вздохнув и умудренно покачала головой. – У меня русские соседи были – как родственники, все праздники проводили вместе, они к нам приходили, как себе в дом, и мы тоже…
Она печально задумалась, видно, прошлое, будто птичье крыло, коснулось и улетело, оставив дымку грез…
Каждая пауза нашего разговора становилась паузой разговора с призраком, причем я сам был призраком…
Я уничтожался и унижался…
Шамиль взахлеб говорил о Республике, когда он увлекался, акцент звучал сильнее, проскальзывали незнакомые слова; он осекался, хмурился.
Я стоял в стороне, неразгаданные женщины стояли рядом, не уходили, ждали действа. То есть танцев? Ведь Вытегра, где я родился, – наш русский танцевальный Лас-Вегас. Вот прямо сейчас пригласить ближайшую – в платке по самые глаза… Откажется? Или другую – я же вижу, что не мусульманка, что обязательно войдет в понятийный контакт, как говаривал профессор Святозаров, которого я снова потерял…