Но вернемся к «военной войне».
Ее переход на новый качественный уровень был вызван первой технической революцией. Прежде всего, это связано с развитием транспортных средств. На смену веками не знавшим альтернативы парусу да лошади появились и за сравнительно очень короткий период вошли в широкое применение пароходы, железные дороги, а там и авиация, автомобили… Стратегия и тактика были вынуждены приноравливаться к новым скоростям.
Как известно, новые технические решения получают право на жизнь, лишь когда общество дозревает до объективной в них потребности. Создание, например, паровой машины было вполне по силам наиболее продвинутым подданным Римской империи. Возможно, единичные попытки таких разработок и у римлян, и гораздо раньше действительно имели место (фантасты мы или нет?!). Но о серьезном применении чего-то подобного тогда и речи быть не могло: слова «опередил свое время» – не пустые слова. Качественный прорыв в одной отдельно взятой отрасли технологии невозможен. Раз уж мы рассуждаем о военных делах, позволим себе и тут использовать соответствующую терминологию: технические науки и технология работают не по-снайперски, а по площадям.
Реплика с места: Уже совершенно точно доказано, что Герон Александрийский построил действующую паровую машину.
Докладчик: Так что же? Я и говорил о единичных случаях. Кроме того, я имел в виду именно МАШИНУ, то есть агрегат, способный осуществлять упорядоченное физическое воздействие на материальные объекты (говоря по-простому – физическую работу) и имеющий отличный от нуля коэффициент полезного действия. Примитивная вертушка, вращающаяся за счет реактивного эффекта паровой струи и предназначенная для изумления посетителей храма, под это определение не подпадает. Паровая машина – термин, обозначающий целое семейство гораздо более сложных агрегатов, сочетающих преобразование давления водяного пара в механическое возвратно-поступательное движение, а (например, в транспортных двигателях) этого последнего – во вращательное (причем движутся специальные рабочие элементы – поршень, шатун, вал – а не весь агрегат целиком). Насколько я знаю, творение Герона – скорее прообраз турбины. И оно великолепно подтверждает тезис о необходимости «дозревания» общества до любого открытия. Во времена Герона его изобретение попросту негде было применить. Вращать таким образом даже колодезный ворот или всего-навсего раскрывать дверь – дело энергетически невыгодное (т. е. энергозатраты намного превзойдут положительный эффект) и небезопасное (представьте себе такой привод в работе и образующуюся при этом зону поражения реактивной струей перегретого пара). А вот когда в турбинах появилась техническая необходимость, их не замедлили изобрести вновь.
Итак, революция в военном деле. Где-то тридцатые-сороковые годы девятнадцатого – начало двадцатого веков…
Реплика с места: Постойте-постойте! Что-то у вас с хронологией не того! Сами же говорили – обусловлено появлением новых средств сообщения! А пароход Фултона – это 1807 год, паровоз Тревитика – 1803 год… А паровая машина Ватта – вообще конец восемнадцатого…
Докладчик: Напоминаю, что речь идет о военном деле. Это в науке революции творятся гениальными первооткрывателями и первоизобретателями. А в технологии, в промышленности перевороты совершают сотни и тысячи инженеров, потребителей и – представьте! – дельцов, которые с риском для кошелька, а часто и жизни, прошибают открытию путь к массовому применению. И глобальные (подчеркиваю – глобальные) новации типа парохода-паровоза врываются в военную практику только тогда, когда они, новации, настолько вросли в жизнь, что с ними уже никак нельзя не считаться. Когда от них уже просто немыслимо отмахнуться, как отмахнулся от парохода и подводной лодки Наполеон Бонапарт. Яркий пример – гражданская война в Америке, в начале которой войска выступали к месту сражения пешим порядком, а сочувствующая публика успевала проводить своих героев, а потом обогнать их на поезде и удобно расположиться на холмике для поглазеть и поболеть.
Новые средства сообщения позволили резко увеличить мобильность армий, а логика мобильной войны в свою очередь требовала не менее резкого наращивания дальнобойности и скорострельности всех видов оружия, а это в свою очередь… ну, и так далее. Потенциал общественного и технологического развития оказался способен обеспечить комплексное решение всего разнообразия встающих проблем – и грянула первая техническая. Не хочу сказать, что ее целью было исключительно совершенствование боевой техники. Однако именно этот период впервые со всей неприглядностью показал: к какой бы области знаний не относилась новация, но если она имеет хоть побочное, хоть косвенное военное значение, то непременно будет в этой ипостаси использована.
Ну, а коль скоро претерпела коренное изменение война вообще, способы ведения войны информационной тоже не могли оставаться прежними.
Собственно, переход информационных войн в новое качество обусловило прежде всего количественное развитие средств массовой информации. Длительное время (скажем, со времен Гуттенберга, хоть это и утрирование) набор таковых средств ограничивался непечатными и печатными периодическими и непереодическими изданиями. Развитие шло за счет количества наименований, объема тиражей и численности потенциальных читателей (то бишь грамотности масс). И по мере этого развития формировалось то, что можно назвать информационным полем или, если угодно, информационным массивом. Тормозящим фактором была скорость распространения информации (наращивания информационного поля), по сути равнявшаяся скорости доставки МАТЕРИАЛЬНЫХ информ-носителей – то есть эффективность все тех же средств сообщения. Более или менее действенные попытки превзойти этот скоростной рубеж (звуковая сигнализация дальнего действия, почтовые голуби, примитивные предшественники гелиографа и т. д.) годились главным образом для передачи кратких сообщений, ибо уступали традиционным способам по своей информационной емкости. Широкое же распространение информации, доставленной такими «скоростными» методами, зачастую вообще не предусматривалось.
Реплика с места: Вы совершенно зря недооцениваете гелиограф. Это очень даже информационноемкое средство связи.
Докладчик: Господа, но ведь гелиограф, тамтамы или…
Реплика с места: Да-да, и тамтамы тоже позволяли передавать обширную информацию, это целый язык был, как язык свиста!
Докладчик: Ладно, давайте разбираться подробнее. Начнем с тамтамов, свиста и прочих сходных способов связи – для удобства дадим им сводное наименование «звуковая эстафета». Во-первых, этот способ связи, возможно, еще древнее, чем нам кажется. Во всяком случае, он не есть монопольное изобретение хомов сапиенсов. Если верить, например, автору книги «Не кричи: волки!» (а не верить канадскому натуралисту Фарли Моуэту оснований нет), эти самые волки способны передавать воем различной продолжительности, модуляции и т. д. по эстафете весьма емкие сообщения. У человеков, помимо африканских тамтамов… Кстати, чуть отвлекусь: такое применение этого термина не вполне корректно. Слово «тамтам» пришло не из Африки, а из Индии, где оно означает собственно музыкальный самозвучащий (т. е. продолжающий звучать на протяжении изрядного времени после удара) инструмент типа гонга. Так вот, кроме африканских, известны еще сигнальные («военные») барабаны южноамериканских индейцев; сходный способ передачи новостей существует и у австралийских аборигенов (своеобразный «духовой инструмент» – этакое деревянное корытце, которое, будучи раскручено на длинном ремне, может издавать звуки весьма сложные и «дальнобойные»)… А теперь вопрос: почему подобная связь не получила серьезного распространения в Европе? Европейцы до этого не додумались? Ну, пусть сами и не додумались (действительно, это ж вам не безделки вроде паровой машины)… Но с южноамериканскими, а тем более – с африканскими разработками Европа познакомилась очень давно (про волчий вой и говорить нечего). Так почему?
Кстати, и эскимосы, зная о наличии такой эстафеты у волков, себе оную, почему-то не заимели. Волки умнее? Отнюдь. Давайте вот каким вопросом зададимся: что было в Европе и у эскимосов такого, чего не имели тамтамовладельцы, индейцы диких дебрей Амазонки, австралийские аборигены и волки? Ответ напрашивается: гужевой транспорт. Лошади, собачьи упряжки… Может, звуковые эстафеты возникали там, где отсутствовала возможность транспортировки писем или хоть просто гонцов с применением достаточно скоростных ездовых животных? А там, где такая возможность была, эстафеты оказывались попросту нецелесообразны?
Кстати, и эскимосы, зная о наличии такой эстафеты у волков, себе оную, почему-то не заимели. Волки умнее? Отнюдь. Давайте вот каким вопросом зададимся: что было в Европе и у эскимосов такого, чего не имели тамтамовладельцы, индейцы диких дебрей Амазонки, австралийские аборигены и волки? Ответ напрашивается: гужевой транспорт. Лошади, собачьи упряжки… Может, звуковые эстафеты возникали там, где отсутствовала возможность транспортировки писем или хоть просто гонцов с применением достаточно скоростных ездовых животных? А там, где такая возможность была, эстафеты оказывались попросту нецелесообразны?
Что-что? Ах, скорость звука несравнима с лошадиной… А давайте прикинем, на каком расстоянии должны быть друг от друга тамтамы-ретрансяляторы. Причем чтоб не просто слышать барабанный бой, а различать сложные нюансы звука (иначе никакой вам информационной емкости). Да не просто различать, а хоть в дождь, хоть в туман, хоть ночью, хоть днем… Да не в бесконечных болотах (над водой-то звук распространяется лучше), и не в плоской саванне, а когда то поля, то леса, то селения… и уйма посторонних шумов… Да плюс время на принять и только после этого начать повторять (а сообщения-то чем емче, тем длиннее)… Вот вам и скорость звука: чем дальше, тем медленнее. И затратнее, потому что «ретрансляторы» придется располагать гораздо ближе друг к другу, чем те же конно-почтовые станции…
Что? Да конечно, конечно же, было и в Европе. Голосовые эстафеты Кавказа, трембиты Карпат, церковные колокола и еще всякое… То есть опять же там, где эстафета почтовая затруднена пересеченной местностью или еще чем-нибудь (вот, как волку нельзя соваться на территорию соседнего племе… пардон – стаи); либо для оперативной передачи коротких сигналов на короткие расстояния (набат и прочее). В остальном, вероятно, не выдерживали звуковые эстафеты конкуренции с конной-или-какой-там-еще почтой. И уж во всяком случае, даже телеграф Шаппа по своей эффективности и информационной насыщенности передач на два-три порядка превосходил любые тамтамы. А уж о телеграфе Морзе и говорить нечего.
Ну, а гелиограф… Я и не думал его недооценивать. Собственно, гелиограф как таковой – дитя все той же первой технической революции, некоторое (весьма, кстати, недолгое) время занимавшее экологическую нишу мобильной полевой связи (прежде всего – военной, естественно)… Краткая характеристика: скорость передачи кодом Морзе – 2-3 слова в минуту; дальность действия солнечным днем – 18—40 км (ночью в полнолуние – 3-8 км). Ну, и если в звуковой эстафете факт передачи информации можно скрыть только от глухих, здесь этот самый факт незаметен лишь для слепых.
Некоторые возможности такого вида связи могло бы существенно нарастить применение достаточно мощного и мобильного искусственного источника света. Но к тому времени, как сложилась техническая база для подобной модернизации, нужда в ней уже отпала – виной тому появление систем, лишенных недостатков гелиографа и гораздо более эффективных, чем он (полевой телефон и радио). Впрочем, как часто бывает в технике, старинная отжившая идея (передача информации световым лучом) после клинической смерти воскресла на самом передовом уровне, а именно – с появлением световодов, позволивших передавать свет «по проводам» (оптико-волоконная связь). Уф, ну и отвлеклись же мы!
Началом первой информационной революции можно считать введение в эксплуатацию междугородних (а там и более чем междугородних) телеграфных линий. Именно телеграф вбил первый клин между распространением информации и средствами сообщения. Именно он впервые в истории дал емкой, неотрывочной информации реальную возможность перемещаться быстрее человека. Насыщенность информационного поля взрывообразно кинулась в рост.
Следующим новым качественным уровнем фиксации и распространения информации явились сперва фотография, а позже – киносъемка.
И дело не только в том, что при равной с текстом информационной емкости изображение несоизмеримо лаконичнее (а ведь это самое равенство информ-емкости порой просто недостижимо: попробуйте описать словами внешность любого человека и сравните результат с рисунком или фотографией). Так что поговорка про «лучше один раз увидеть» совершенно права, как и большинство поговорок. Не исключено, что наши далекие предки начали пытаться изображать еще прежде, чем говорить. Не исключено, впрочем, что речь выдумали именно прадревние художники – чтобы объяснять соплеменникам: это, мол, тигр нарисован, а не бегемот (шутка, естественно, но в каждой шутке есть доля сами знаете чего). И не даром художники в дофотографическую эпоху были непременными участниками географических, этнографических и других экспедиций.
С точки зрения предмета нашей беседы главное преимущество фотографии перед рисунком – достоверность и объективность. (Конечно, рецепты изготовления фотоподделок беспрестанно совершенствуются, но и технология экспертизы в развитии не отстает). Как только процесс производства фотографического изображения усовершенствовался и перестал требовать от изображаемого по двадцать минут цепенеть перед аппаратом, по возможности не мигая, начался подлинный прорыв в благородном деле добывания доказательств (а, значит, и в куда менее благородном деле шантажа).
Ну, действительно. Предположим, некий шпион выяснил, что очень осведомленный объект тайно предается… скажем так: весьма экстравагантным любовным утехам. Что дальше? Ведь для склонения оного к сотрудничеству нужно найти свидетелей (да не любых, а которым поверят на самом высоком уровне); нужно заручиться их готовностью в случае необходимости дать публичные показания (а ведь репутацию самого свидетеля таковые тоже уничтожат); нужно обеспечить таким свидетелям безопасность, а себе – уверенность, что они не передумают; нужно убедить шантажируемого, что ты все нашел, всем заручился, все обеспечил… Тяжко, хлопотно, долго и не надежно. А имеючи фото (а лучше – киноаппарат)? Красота! Немного ловкости, два-три кадра из засады – и полковник генерального штаба австрийской армии, курирующий разведку и контрразведку, становится послушным осведомителем своих российских коллег. Одна из значимейших операций русской разведки, явившаяся не последней причиной австрийских неудач в начале Первой Мировой войны.
По мере роста насыщенности информационного поля контроль над этим самым полем все более осложнялся. Конечно, цензура в том или ином виде возникла, небось, в тот же самый день, когда была осуществлена первая попытка обмена сведениями (если даже не прежде того). Однако постоянное увеличение количества, объема и разнообразия информационных блоков не могло не привести к фактическому кризису управления информацией даже в условиях тотальной цензуры.
Ярким примером этого кризиса может служить полулегенда начала Второй Мировой войны.
Незадолго до вторжения в Чехословакию германское командование обратило внимание на серию статей одного чешского журналиста, посвященных состоянию и дислокации частей немецкой армии. Статьи обнаруживали такую осведомленность автора, что у немцев не осталось сомнений: этот самый автор каким-то образом связан с некоей шпионской сетью, успешно действующей на территории Рейха. Журналиста выкрали, принялись трясти из него имена-явки-пароли… Требуемое упорно не вытрясалось, но трясомый при этом вел себя не как твердокаменный герой, а как человек, напрочь не могущий сообразить, чего от него хотят. Когда же, наконец, сообразил, то, несмотря на трагичность ситуации, не удержался от смеха. И потребовал себе на ночь в камеру клей, ножницы и бумагу. А главное – подборку свежих немецких газет. Нет, не центральных. Периферийных. Результат его ночного бдения просто ужаснул следователей. Вылавливая из прессы самые, казалось бы, незначительные штришки (присутствие такого-то генерала на провинциальной свадьбе; благотворительный вечер, учиненный в таком-то городке офицерами-летчиками; список членов президиума на какой-то мелкой партийной конференции и т. д.) журналист составил весьма точную сводку передислокации частей вермахта за последнюю неделю.
Возможно, это всего лишь легенда. Однако подразделения по высеиванию жемчужных зерен из прессы основного, вероятного, потенциального и прочих разновидностей противника – обязательный атрибут современной разведки (во всяком случае, поверить в это гораздо легче, нежели в обратное).
Несостоятельность тотальной цензуры как способа ограничения сформировавшегося информационного поля в полной мере проявили советские времена. Помните такую народную поговорку: «Есть обычай на Руси на ночь слушать Би-Би-Си»? И никакие глушильные станции (которые народ любовно-ласкательно именовал «свинья в эфире») этот обычай не поломали. Хуже того, цензура оказала самим же цензорам медвежью услугу. Ведь запретный плод, как известно, сладок. Опять же, еле разборчивый шепоток из приглушенного приемника давал советскому человеку возможность без особого риска (ведь за «Голос Америки» все-таки не расстреливали и не сажали) потешить душу ощущением собственного фрондерства, приобщения к свободомыслию. Таким образом, борьба с забугорной прессой ей же создавала дополнительную и, мягко говоря, отнюдь не всегда заслуженную рекламу.