пишут, где партизаны, — усмехнулся.
— Кому надо, находят, — заметил Петя.
— Не всем везет. Кто-то пулю находит.
— Нам трусы не нужны.
— Причем тут трусы? — поморщился Антон. — Боятся, что в расход пустят за сам
факт вступления в полицию. Меня вон тоже чуть не пригрели пулей. И до сих пор
колете глаза. А я хуже вас воюю или может, трус?
Парень молчал — нечего ответить.
— Нет, ну, чего замолк? Скажи — я трус? Может, подвел отряд? Может провокатор?
Может…
— Да хватит тебе, — поморщилась Лена. — Завелся.
Перемыст смолк, но, судя по взгляду, много что еще сказал бы.
К костру Прохор подошел, прикурил от уголька, Антону кивнул: пошли.
— Захарыч, меня возьми, — попросила Лена. — Ну, что сижу, угли сторожу?
Мужчина усмехнулся, оглядев ее и, согласился:
— Ладно, бедовая.
Девушка вскочила: наконец-то дело!
И двинулись втроем к отделению, Прохор по дороге Лене суть задания рассказал:
— Согнали, короче, немцы, молодых с деревень, в вагонах в тупике закрыли. Три
дня стоят, сегодня их в Германию двинули.
— Задание: остановить состав, фашистов отправить к праотцам, детей по домам.
— Ну, по домам или куда — сами пусть решают. Намаялись, поди, уже, за три дня
голодухи, впредь попасться не захотят.
Бойцов подняли и к железнодорожному полотну пошли.
Когда к насыпи вышли, Гена мины установил под рельсами. Ждать оставалось.
— А если дрезина пройдет? — спросила Лена.
— Шел бы состав с техникой или военными частями, обязательно бы прошла,
осторожен немец стал. А состав с рабами он беречь не станет.
— Тех, кто в вагонах не при взрыве, так в бою задеть может.
— Может, — кивнул Прохор. — Но выбор не велик, девонька.
— Это точно, — вздохнула. Сползла по насыпи, в кустах затаилась. Перемыст
рядом лег, растянулся, травинку в рот сунул, поглядывая на Лену.
— Чего? — бровь выгнула.
— Так. Дрозд узнает, что на задание с нами ушла, уроет.
— Боишься?
— Нет. Понять все не могу, чего он как пес цепной. Нормальный мужик ведь был.
— Мы все когда-то нормальными были, — нахмурилась девушка, взгляд отвела.
Травинку сорвала, мять в пальцах начала в раздумьях. — Хотя, если честно, мне и
не вспомнить, какими мы были. Знаю, что были и все.
— А я помню, — странно посмотрел на нее. — Девчонка совсем была, а теперь…как
волчиха матерая. А нутро все едино дитячье. Глаза у тебя были, — головой
покачал. Улыбаясь воспоминаниям. — Утонуть в них можно было, пропасть наглухо.
А сейчас смотришь и… тошно делается. Ты как в душу смотришь, а в ней за этот
год, как сотня Ивановичей — пепел и зола. Перемолола нас судьбинушка, —
вздохнул. — Несколько поколений да об колено войны, махом. Никогда прежними уже
не стать.
— Война закончится — станем.
— Да? — глянул на нее с сомнением и тоскливой насмешкой. — Не бывает так. Мы
в таком дерьме купаемся, и неизвестно сколько еще купаться будем, что если и
выживем, не забудем. Если еще хоть год война продлится — въестся она в нас. И
так все нутро уже ржой своей покрыла.
— Ничего. Наладится по-тихоньку. Ты станешь каким-нибудь очень уважаемым
начальником, — улыбнулась.
— Я? — и хохотнул, перевернулся, на живот лег. — Да, ну. Я ж урка, в полицаях
вон был. А что с вами, зачтется, нет, хрен его знает. По справедливости должно,
не предавал я, своих не стрелял. А как на деле — как следакам вашим ляжет.
— Вашим — нашим, ты как в чужой стране, Антон.
— А и в чужой. У меня отец-то, белогвардеец был, — посмотрел на Лену: поняла?
Та раньше б отодвинулась, а сейчас улыбнулась мужчине и призналась с грустью:
— А у меня брат — эсэсовский офицер.
Перемыст крякнул от удивления:
— Брешешь.
— Между нами.
— Да понял… Брешешь.
— Самой бы кто сказал — не поверила.
— А дядька, тот, помнишь?
— Что дядька? Письмо ему отправила — ни слуху, ни духу. Добрался он тогда до
своих или нет?… И сестре отправила, она, наверное, меня уже к убитым приписала,
— вздохнула. Лена представляла, как Надя переживала, как плакала, но все время
думала, что Игорь рядом с ней, утешит. Да и легче вдвоем. А выходило — одна
Наденька осталась. И о муже ей лучше не знать, не переживет того.
Беспокоилась Лена за нее сильно.
— А меня мать уж года два, поди ты, как отпела, — хмыкнул. — Тот-то все думал,
чего везучий: смерть не берет. Отпетых и не берет, они ж мертвыми числятся, на
них разнарядки с небес не поступает. Может и ты, а? Видишь, как выныриваешь из
всех передряг? — пихнул ее с улыбкой.
Лена рассмеялась:
— Может и так. Я все равно в эту ерунду не верю.
— А я верю, — посерьезнел мужчина. — Повторяй за мной…
— Зачем?
— Повтори. Иже еси на небеси, да осветится имя твое, да приидит царствие твое и
на земле, как на небе…
Лена презрительно фыркнула, но Перемыст все равно продолжил и, ей волей-неволей
со своей памятью запомнить пришлось:
— …Хлеб наш насущный даждь нам днесь и прости нам грехи наши, яко же и мы
прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого,
ибо твое есть царствие и сила и слава, ныне и присно и вовеки веков… Не фырчи,
эта молитва не одну крещену душу выносила, а и не крещену тоже. Богу там все
едино.
— Вот он и метет всех подряд, — бросила зло.
— Тихо, — прошло по цепи. Все шепотки и разговоры смолкли. Немного и
послышался шум приближающегося состава.
— Ну, с Богом, — перекрестился Антон. Лена лишь скривилась: ну чистый поп!
— Как оно вера-то с оружием? — поддела.
— Самое то, — заверил. — "За веру, царя и Россию"!
— А в лоб?
— За Сталина не побегу на немцев, извини, — выдал ехидно-презрительную усмешку
и приготовился, чуть отполз от девушки.
— Контра ты, все-таки, — проворчала, впрочем, без злости. «Царя» конечно,
сильно покоробило, но за веру и Родину — в точку было.
— Урка я, комсомолочка, урка обыкновенная, — подмигнул.
Состав уже виден стал, прав был Прохор — без дрезины для проверки путей двинули.
Погудел колесами по рельсам и, рвануло так, что уши заложило, заскрипело,
залязгало. Встал паровоз, въехав первыми колесами в образовавшуюся яму.
Немцы закричали, выстрелы начались. Полоснуло огнем по кустам, только голову
пригнуть успели. Да без ответа не оставили. Стрекот, мат, вскрики.
— Пошла работа! — весело погудел Перемыст. — Ай, куда ты курва, под колеса, —
дал очередь по фашисту, что пытался скрыться за колесом вагона — срезал.
— На той стороне за насыпью еще засели!
— Вижу!
Лена к вагону рванула, подпрыгнула на ступени, сберегая ноги от пуль, что
вгрызлись в насыпь. Прижалась к доскам, осторожно выглянула — так и есть,
толстяк какой-то палит, и к хвосту небольшого состава — вагонов десять, еще
шесть фрицев за колесами позицию держат.
Грохнула одиночным по толстяку, прямо в глаз, как только увидел ее.
— Живы там?! — ногой в вагон бухнула. Тихо. Сомлели все?
Кто-то из ребят уже к вагонам подлетел, сбивал прикладами замки, кто-то в хвосте
фашистов дочищал. Ленка спрыгнула, помогла первый вагон открыть и понять ничего
не успела — очередь полоснула, Перемыст только встать успел, собой девушку
прикрыв — в грудь и получил. Ленка вниз и его под вагон от открывшегося огня.
— Минаметчик, падла, — прохрипел Антон. Девушка рану ему зажала, бледная как
смерть, губа тряслась от жалости и, взгляд молил: не умирай, а? Не умирай!!
Вслух другое сказала:
— Докаркал, поп? — само как-то вышло.
— А чего? — прохрипел. — Живой. Притчу, знаешь?
Лена чуть не заревела: какая притча?! У тебя грудь пробита!! Ребят этот гад
крошит!!
А тот свое:
— Молился апостол Андрей: Господи, говорит… Посмотри сколько бед вокруг,
сколько людей недужных, умом сирых… калек, нищих…несчастных… Почему не
поможешь им?.. — он говорил все тише и Лене приходилось клониться к нему все
ближе. Перемыст схватил ее окровавленной рукой за ворот и прохрипел. — И
ответил Господь…чтобы помочь им… Я создал тебя!
И обмяк, рука на насыпь упал, взгляд стеклянный в днище вагона уперся.
Лена застыла. Накрыло ее горечью и болью от потери, осознание, что из-за нее
мужчина погиб. И неверие в душе, хоть тормоши Антона и требуй: вставай! Не мог
погибнуть, не мог!! Ведь только разговаривали, про полицаев на болоте, которые
служить немцам больше не хотели!… И сквозь безумную тоску слова голосом
Перемыста проникли: "чтобы помочь им, я создал тебя!"
— Я поняла, — прошептала, погладив холодеющую щеку. — Я все сделаю. За нас.
За тебя. Прости меня…
И развернулась, скользнула на спине глубже под вагон, дала очередь, разнося
днище в щепки. Те полетели, вонзаясь в лицо, но миномет затих.
Вынырнула — Петя с одной стороны вагона стоит, ждет, она с другой. Кивнули друг
другу и развернувшись, с двух автоматов, очередью полоснули. Тихо. Парень влез:
— Все! Дохлые, суки!
Миномет подлетевшим бойцам сунул, и ящик:
— Боеприпасы, братва!!
— Разобрали!! — проорал Прохор.
Лена с Косте Звирулько прикладом замок с другого вагона сбили, открыли, готовый
выстрелить, а внутри людей как селедок в бочке. Смотрят молча, испуганно.
— Ну, что? В Германию или домой? — спросил Костя, видя что те выйти не
решаются. Услышали его и, как прорвало — пацаны, девчонки на насыпь ринулись, к
партизанам, волной в разномастной одежде:
— Родненькие!! Ой, родненькие! — заплакала молодуха в цветастом платке.
— В лес!! Вагоны, братцы, опростать!!
Вагоны вскрывали и из них сыпала молодежь. Кто-то бежал в лес, кто-то к
партизанам шел, подбирая оружия. А те ящики на себя взваливали, сколько могли в
отряд понесли. Освобожденные присоединились — весь вагон вычистили, до
последнего ящика подобрали.
Ушли два отделения, в лес вернулись не меньше пяти. Молодняк, понятно, зелень, а
все равно пополнение. "Боевые единицы", — гордо плечи расправил Прохор. Но горд
доставшимися по случаю боеприпасами был.
Антона Перемыста, Павлика Ржева, Васю Капруна, погибших в том бою, похоронили
недалеко от отряда, залп дали:
— Вечная память вам, братья.
Саша плечо Лене рукой сжал: держись.
— Хороший мужик был.
Та покосилась на него и к Пете подошла:
— Ты про парней на болоте говорил. Пошли к ним.
У того чуть лицо вытянулось:
— Вступишься?
— Посмотрим. Пошли.
— Что так передумала?
— Долг у меня.
Петя кивнул. Поплелся, за собой девушку увлекая:
— Хороший мужик Антон был, — заметил грустно.
Лене вспомнился Перемыст, как он на переправе в сорок первом ворчал, как на
аэродроме дрался, как вылетела Пчела на него при облаве и чуть прикладом не
убила. Как яблоки ей в госпиталь таскал, картошины у костра чистил и подавал…
— Не был, а есть, — ответила глухо. — Из мира ушел, а в душах и памяти
остался. Потому жив, понял?!
Парень серьезно посмотрел на нее и кивнул:
— Правильно.
К ночи они трех доходяг с болот привели. Оборванные, голодные, испуганные,
совсем сопливые еще мальчишки, жались друг к другу и обнимали винтовки под
взглядами партизан.
Командир оглядел их и на Лену уставился:
— Отвечаешь?
— Отвечаю.
Так в отряде появились еще трое: Виктор Жабин, Валерий Ножкин и Олег Иванов. Все
трое не родные, но попав в один призыв в апреле сорок первого, прошли вместе и
бои с голыми руками и окружение, плен, издевательство немцев. Вместе и в
вспомогательную полицию записались, став хиви, вместе и на болото, как случай
подвернулся, ушли — и стали, как братья- близнецы, как нитки с иголочками.
— Подведете, лично расстреляю, — заверила их Лена, когда мужчины разошлись, а
"братья" так и остались стоять.
— Не подведем, — заверил лопоухий Жабин, носом шмыгнув. Простыл на болоте.
Осень. Ночи в октябре холодные.
Глава 22
— Слышал, что твоя сорока в клюве принесла? — спросил Николай у Сумятина.
Тот ножом яблока кусок отрезал, пожевал, взгляда голодного с маневров товарищей
не спуская. Тимофей тушенку вскрывал, Федор буханку хлеба деловито резал.
— Слышал?
— Ну? — облизнулся: чего тянут? Чайник вон уже вскипел, Санин сахарок на стол
положил. Пир же! Сто грамм бы еще…
Капитан — артиллерист Тимохин, словно мысли прочел — фляжку на стол положил,
подмигнул: живем, бродяги.
— Ну, другое дело, — поерзал в предвкушении Ефим.
— Так чего там, «язык» Фимы наплел? — спросил Шульгин.
— Немец к обороне готовится. Приказ по войскам дан — укрепляться, —
остановился у дивана Санин, сел.
— Значит, передышка.
— Ни хрена это не значит, — лениво протянул Федор. — Пошли есть, капитан,
кушать подано.
Мужики дружно на пищу налетели, спирт разлили. Коля на краюху хлеба кусок
тушенки положил, отошел опять на диван сел:
— Значит это одно — окапываться будут, вгрызаться в землю, как жуки навозные. А
нам их выкуривать потом.
— Сейчас бы жахнуть, — кивнул согласно Шульгин.
— Жахнем, — набил рот Тимохин. — Нам вон пополнение идет.
— Это хорошо. Только сколько этого пополнения по землице костями рассеяно?
Глянул на мужчину Ефим.
Санин головой качнул:
— Год уже, второй. Кто бы мне сказал в сорок первом, что мы больше года воевать
будем — в рожу б дал. Не поверил!… А выходит и не конец, год — то.
— Ничего, Николай Иванович, будет на нашей улице праздник, — заверил Олег
Тимохин. Развел руками в одной хлеба кусок, в другой кружка со спиртом. — Ты
глянь, какие тебе хоромы достались, барские! Радуйся! Пара дней передышки — тоже
ведь счастье! На войне оно все в радость, мелочь каждая.
Санин глянул на него тяжело: радость, ага. До тебя Егоров капитаном был. Убили.
Тоже радовался. Буквально за час до смерти. А до него Ерсламов. И тоже радовался.
Два дня. И Кабиров, и Юлий Савченко. Все радовались. А теперь в земле лежат.
— Хоромы, правда, знатные, — кивнул Шульгин, уплетая тушенку. — Расстарался
ординарец твой.
— Ну, Михайло дока в плане капитану угодить, — хохотнул Ефим. Сытый стал,
довольный.
— Вопрос только, почему пустые оказались, — сказал Николай тихо.
Действительно, это было странно. Развалины, землянки, блиндажи — одно, но целый
барак с вещами, чистыми уютными, обставленными комнатами и без единого человека
— это непонятно. Удобно, да. В этой комнате он с Мишкой, за стеной связистки, за
той комнатой еще комната, для отдыха девушкам. И душевая есть даже — богатство
на войне.
А людей, почему нет ни в одной из комнате?
Непонятно. Не по себе Коле. Пища и та в горло не идет от худых мыслей.
Газету взял, просматривать начал.
— Так… угнали их, — решился слово вставить парень.
Мужики дружно жевать перестали, тяжело уставились на него. У Николая скулы свело:
— Всех?
— Всех, — протянул робея.
Санин вздохнул, страницу газеты перевернул, матерясь про себя.
И замер, зажмурился, подумав, что мерещиться ерунда, контузия видно старая
сказывается. Глаза открыл — нет, вот она: фотография девушки на второй полосе.
Сидит у сосны молодая и красивая, с лицом суровым, на плечи телогрейка накинута,
на ноге лист бумаги, словно письмо писать собралась. И подпись внизу: "Советские
партизаны в минуты затишья".
Санин газету отложил, волосами тряхнул, затылок огладил. Посидел и схватил опять
газету, развернул, лишне убирая и к окну.
— Ты чего там, Коля?
— Гитлер, наверное, с поднятыми руками — капут мене, грит! — хохотнул Тимохин.
У Коли руки дрогнули, лицо пятнами пошло, а взгляд как прилип, впился в фото