— Военврач третьего ранга, майор, — кивнул на кубари и на старика внимательно
уставился: неожиданный жест с его стороны. Вроде не враг, но особой лояльности к
Советам тоже нет. И вообще, непонятный, мутный. За эти дни Дроздов его так и
этак крутил, а ничего не выкрутил. И смирился — раненную принял, лечил, из хаты
не гонит, немцам не сдает, остальное, наверное, неважно. Конечно, про себя Саня
с уверенностью сказать не мог — его может старик бы и сдал, но на счет Лены был
почти уверен — ее Матвей не выдаст. А это уже очень много.
А тут выходило, что старик не такой, каким лейтенанту показался, глубже, что ли.
На поверхности-то нелюдимость, ворчливость да всем недовольство, а на поверку,
гляди ты, и их не выкинул и еще раненного привез.
— Откуда? — спросил, когда тот подошел.
— А те разница? — в своей обычной манере ответил. И неожиданно легко поднял
доходягу на руки, понес в дом. Положил на постель, деловито кинув Лене:
— Воды вскипяти, холсты дай да браги. Знашь, где.
Дрозд помог Матвею одежду с раненого снять и спросил тихо:
— Не боишься, отец?
Тот глянул на него из-под насупленных бровей:
— Мне «боялку» еще в первую мировую отрубило, — и раненого осматривать
принялся.
— Воевал?
Риторический вопрос — старик мимо ушей его пропустил, а Дрозд задумался: не
простой Матвей-то. Бирюком да деревенщиной прикидывается, а ишь ты: воевал,
лечить умеет, говорит, как кержак, платья женские в сундуке хранит. Интересный «фрукт».
— Белогвардеец? — пришло отчего-то на ум.
Старик глянул на него то ли с презрением, то ли с насмешкой, губы поджал:
— Ты, паря, ежели заняться нечем, Алене помоги. Балаболить апосля будешь.
Лена холст, что в сундуке нашла, принесла и бутыль с мутной жидкостью. И застыла
в ступоре, прижав ее к себе — первый раз она полностью голого мужчину видела.
Глаза огромные от ужаса, лицо пятнами от стыда.
Старик глянул, все понял. Бутыль отобрал и за занавеску девчонку вытолкал:
— Пожевать сообрази!
Та и сползла по стене на пол, не соображая. Минут пять сидела, передергиваясь от
открытия новой для нее анатомии. Как относится к этому, она не знала, но отчего-то
было страшно. И заставила себя встать, обедом заняться.
— Воды холодной дай! — послышалось недовольное из-за занавески. Девушка чуть
чугунок с картошкой не выронила: как же?… Опять туда, а там… неприкрытый…
Саня выглянул:
— Ну, ты чего? Долго ждать?
И смолк, поймав оторопевший взгляд. Нахмурился: что это с ней? Кухню оглядел, на
деда и раненого посмотрел и, дошло: еее.
— Понял. Сам, — заверил девушку. Черпанул воды из ведра ковшом, отнес.
А Лене вовсе плохо стало: выходило, что прав лейтенант, ни на что она не годна.
В бой не вступая, чего-то до полусмерти испугалась. А вдуматься, чего? Ну,
устроены мужчины иначе, что с того?
Матвей обработал раны, ловко перевязал их. Дрозд карманы гимнастерки прошарил —
ничего не нашел. И остался без нее — старик отобрал. Молча вырвал, остальное
тряпье сгреб и в печь его, сверху еще дров. Грохнул заслонкой и на улицу ушел.
Дрозд за ним, как нитка за иголкой. Старик на крыльцо сел, закурил, мужчина
рядом пристроился, с завистью на самокрутку поглядывая.
Матвей зыркнул на него, понял, кисет дал: балуйся.
Саша махорки щедро на бумагу сыпнул, свернул, закурил, щурясь от довольства:
добрый табачок, ядреный, до ушей продирает.
— Ты где военврача взял? — спросил Матвея.
— В лесу, — буркнул тот.
— И много там еще таких?
— Хватает.
— Что ж только одного подобрал? Остальные лычками не вышли?
Старик помолчал и бросил:
— Видом. Трупы.
Дрозд притих, соображая, где же это и что было?
— Много?
— Полон лес. Да не лес — так, рощица. С километр может будет. Грибов там
прошлый год было, хоть телегой вывози. А ноне… — и вздохнул.
У Дрозда лицо от представленной картины закаменело. Почему же? Что же там было?
— Бой шел? — спросил тихо. А они в это время выходит по лесу шатались. Болото
мерили? Мать вашу!… Вашу мать…
— Как же, — хмыкнул презрительно старик. — Ваши раненых вывезти не смогли.
Вот вся рощица ими и была забита. А потом немец пришел. Сравнял. Кишки на ветвях
висят. Воронки и месиво из тел. Заблытчинских хоронить заставили.
До Саши медленно доходило. Представить, что своя, доблестная красная армия может
раненых оставить, он мог с трудом, и даже мог найти объяснение, хоть и не
оправдывающее, не утишающее. Но артобстрел немцев по раненным, прицельно и
намеренно?…
— Звери на землю русскую пришли. Звери, — тихо сказал Матвей. — Умоется
кровушкой землица наша. Попомни.
— Может еще кто живой? — глухо спросил лейтенант, с надеждой глянув на мужчину.
— Какой? Этот-то к прогалине видно отполз, вот Бог и миловал. А там, — и рукой
махнул. Затянулся жадно, помолчал и добавил. — Устлано.
Дрозд не понимал, не мог понять. Откинул курево, вскочил, но шаг сделал и замер:
как же так? Как же?…
— Что же наши-то? — спросил у облаков, будто они ответить могли.
— А чего ваши? За Минском говорят, уже. Немец-то под Москвой.
— Врешь!! — развернуло Сашку.
Матвей молча из-за пазухи пару смятых листов вытащил, ему отдал. А на них
ненавистная свастика и орел с растопыренными крыльями. Внизу на одной русским
языком: "Доблестные немецкие войска освобождают советские города и села от
большевистского плена! Ваш долг помочь нам в деле освобождения вашей Родины!
Бейте евреев и коммунистов, спасайте свою страну от большевистского ига!" На
другой: "Весь белорусский народ включился в борьбу против красной чумы.
Доблестные войскам Германии с цветами встречают на улицах Белоруссии, Украины,
Прибалтики! Москва добровольно отдала ключи от Кремля! Вступай в национальную
Белорусскую армию, вступай в полицию и наведи порядок! Убей жида и коммуниста!
Прими участие в освободительной войне!" А на третьей был то ли приказ, то ли
угроза: "За укрывательство и оказание помощи солдатам и офицерам Красной армии —
расстрел! За укрывательство и оказание помощи коммунистам, полит работникам,
красным агитаторам и активистам — расстрел! За укрывательство и помощь жидам,
раненым и партизанам — расстрел! За не подчинение приказам — расстрел! За
нарушение порядка — расстрел!"
Бред!
Дрозд уставился на старика и медленно смял бумагу, разорвал на мелкие клочки и
развеял по ветру.
— Сам-то читал?
— А то? — хмыкнул. — Меня Воронок лично просветил. Гляди грит, дед, в оба. К
те грит, поди, на заимку ни одна гнида красная приползет, так ты мне тут же
скажи. Мы это отродье и загребем.
— Вот даже как? — криво усмехнулся Саша: не понимал он Матвея, решительно не
понимал. — А ты, значит наоборот, как раз красных в доме привечаешь.
— А мне власть не указ. Я анархист душой, да и голова своя имеется.
— Не боишься, что расстреляют?
— Достань сперва.
Дрозд мучился от непонимания и не сдержался, присел перед стариком на корточки,
заглядывая в глаза, спросил прямо:
— За кого ты, отец? За себя, за нас, за них?
Матвей руки на коленях сложил, поглядывая на мужчину, губы пожевал, видно думая,
стоит отвечать или нет, и все ж сказал:
— А не поймешь.
— А не дурак.
— Эт я вижу. А все едино дурака. В том и везение твое. Был бы старше, идейнее,
шмальнул бы я в тебя без зазрения.
Ничего себе откровенность!
— Что так? Шутишь?
— Да куда там. Правду баю, а ты вишь, дурака, и не понял.
— Не понял, — признался. — Ты ведь как отец за нами, за Леной вон. Не погнал,
когда заявились, раненного еще притащил, и вдруг «шмальнул» бы. Что так и что
мешает?
— А ты смерть торопишь?
— Нет. Понять хочу. Беспокоюсь, когда не понимаю.
— Ааа!… - старик поерзал, бороду огладил, глазами сверкнув и бросил. —
Знать, значится, хочешь, чем дышу да кто таков из себя? Ага.
— Хочу.
— Обойдешси.
— Ох, ты! Секретный такой?
— А вот такой я, паря. Я б комуняк до упору долбил, а и немчура мне, что нож к
сердцу. Вишь каку задачку жизть загогнула? И выходит, пока нечесть эта фашистска
лютует, мы вроде как и вместе. Ты знашь, чего по округе-то деится? А! То-то!.
Шваль всяка повылазила, режет да грабит без ума — фриц волю дал. Воронок-то за
разбой втору ходку имел, здесь где-то неподалеку чего-то строил. А фриц его
освободил да главой над деревней поставил. А с им дружки — волки. Микола-то,
председатель, криклив был да идеен, спасу нет. Терпеть я его не мог, сука едино
слово, курва! Шмальнул его Воронок и черт на него, а вот почто Агрипину, жену
его да сноху — молодку с ребятенком малым — то мне не принять. И Зубка с Леськой
активисткой вздернул. Тех в подполе ховали. А все едино нашли. Вытащили и
вздернули. А Леська-то, дура, дите — че с ее возьмешь? Вона, как Алена — умишко
еще с зернышко и то прокламациями забито. Пятнадцать годов от роду. Зубку на год
и боле. Было. Тоже дурака, комсомолец, едрить его… Умирать, паря, старики
должны, — качнулся к Дрозду. — А когда иначе — худо дело.
— Значит ты за молодых? — прищурился, ни грамма не веря.
— Больно просто получается, да? А мне хватит.
— Крутишь, батя. Что например власть-то нашу не любишь?
— А че мне власть-то любить? Власть оно и есть — власть. Ты в ей значится, раб,
она те хозяин. А я не раб.
— Так и власть наша не рабская.
— Ой ли? — качнул головой. — А не буду я с тобой спорить — дурака ты есть
дурака. Щеня слепой.
— Ладно, допустим. Тогда что ж ты не за немцев?
— Русский я, с казачества уральского. Понял, нет?
Саша одно понял: разговаривают они как белка с кроликом — вроде язык один, а ни
черта не понять.
— Занесло ж тебя.
— Угу. Помытарило, — в тон ответил и молчок.
— А хозяйка где? Платье-то с ее плеча Лене выдал?
— Дочкино. А где она — твою власть спросить надобно.
Тут Дрозд и понял, что к чему. Нахмурился, спросил тихо:
— Угнали?
— А то. Говорил: сиди на заимке, чую недоброе. Не, всегда неслухом была.
И взгляд в сторону, жесткий, хищный.
— Угнали.
Александр рядом сел, затылок потер: мать их. Мать!!
— Всех гребли, кто с польскими паспортами, и в вагоны. «Неблагонадежная».
Осьмнадцать годов девке!…
Лена через приоткрытую дверь последнее в разговоре мужчин услышала. В голове от
этого сумбур образовался: деда жалко, дочь его жалко, но с другой стороны,
просто так никто никого хватать и куда-то отправлять не станет. А если отправили,
значит было за что… Наверное.
Ей вспомнилась Варя Шарапова, что у них в классе училась. Отец ее был комбригом.
В тридцать седьмом, по осени его арестовали. Варя сама не своя ходила, но это
можно было понять — невозможно было понять, в чем ее винят. А винили.
Бойкотировали, учителя и то, поедом ели. Лена как могла ей помогала, за одну
парту с ней села… И тоже получила — при всем классе выговаривали, словно она
враг народа.
Ей очень хотелось пересесть обратно к Наде, но что-то упорно держало ее рядом с
Варей, заставляя вопреки разуму идти против воли одноклассников и взрослых.
Может полный благодарности взгляд Вари или ее страх, почти осязаемый, жалкий.
Лена стояла на своем, упорно общалась с Шараповой, помогала с уроками, делилась
пирожками на перемене, не давала задираться на нее и дразнить мальчишкам. А как-то
пригласила к себе в гости…
Она помнит, как посмотрела на нее Варя, как обняла, всхлипнула и жарко
благодарила… но отказалась.
Помнит, как ее саму пропесочивали на собрании, винили в пособничестве дочери
врага народа. А на вопрос Лены: в чем же винят Варвару, ответили вовсе непонятно
— в том, что она не отказалась от своего отца, врага народа, значит и она враг.
А разве это что-то значит, кроме одного — Варя любит своего отца, верит ему,
верна семье, постоянна. Разве это не те самые качества, которые отличают
истинных детей своей молодой страны? Разве верность своей семье, своему отцу не
говорит о том, что этот человек будет так же стойко верен своей Родине?
Получалось, что Варю винят в том, что она не предает?
Вечером Лена решилась поговорить с Игорем на эту тему. Тот хмуро слушал, но не
перебивал. И долго молчал, прежде чем ответить. А ответил так, что она еще
больше запуталась:
"Есть вещи, которые нужно просто делать, не вдаваясь в рассуждения. Глупо идти
против коллектива, тем более против взрослых. С Варей ты больше не дружишь".
Он не сказал, он фактически приказал. Впервые. И впервые Лена не послушалась.
Правда дружба с Варей закончилась сама. Буквально через два дня после Лениного
разговора с Игорем, Шарапова не пришла в школу. Санина сходила к ней домой, но
никто не открыл, а соседи повели себя очень странно — просто захлопывали перед
ней двери, только услышав фамилию девочки.
Тогда все это как-то быстро забылось, отошло на второй план, а сейчас отчего-то
вспомнилось и навалилось виной и непонятным стыдом.
А еще в голове возникли кощунственные вопросы: так ли виновны все те, кого в чем-то
обвиняли? Что с ними стало? Так ли права всегда и во всем власть Советская?
Девушка передернула плечами, гоня прочь эти мысли, и, услышав стон за занавеской,
пошла к раненному. Дичась заглянула, боясь опять увидеть его наготу, но он был
укрыт по грудь. И смотрел на Лену словно на призрак:
— Вы… кто? — легкий акцент был типичен для прибалтийцев. Они часто бывали у
них дома, неспешные, улыбчивые и рассудительные, что ей очень нравилось, а
акцент, признаться даже забавлял. А сейчас Лена еще знала, что ее родители тоже
латыши, и ей представилось, что папа говорит так же. Улыбка сама наползла на
губы:
— Я Ле… Пчела! Вам лучше?
— Мне?… — мужчина попытался сесть, простынь поползла с груди, пугая девушку,
и она поспешила уложить раненного обратно.
— Вам рано вставать. Лежите, — заявила строго. Мужчина нахмурил брови и
хлопнул белесыми ресничками, видно пытался понять, кто эта пигалица, что
распоряжается, как командарм.
— Я вас… не знаю… А где Валя?… — огляделся и вовсе стал мрачным. Затих.
— Вы в безопасности, — заверила девушка. Но, судя по настороженному взгляду,
мужчину ее заявление не успокоило.
— Вы одна? — спросил напряженным голосом.
— Нет. Со мной лейтенант Дроздов и дед Матвей.
Сказала и осеклась: странно звучит. И мужчине видно странным показалось — бровь
выгнул, вопросительно воззрившись на девушку.
— Мы не местные, а дедушка Матвей — местный. Полищук. Он так себя называет.
Потому что эти места называют — Полесье, а тех, кто здесь живет — Полищуками.
— Угу? — не понял раненный.
— Немцев нет. Здесь, — заверила опять.
— Здесь — в хате?
— Да. И вокруг. Мы на заимке. Дальше топь, лес.
— Лес, — кивнул, и закрыл глаза. Скулы белыми стали. Ему вспомнился обстрел,
вспомнилось, как снаряды попадали в лежачих и взрывали живые тела, раскидывая
землю, кровь, мясо и кости. Как ухало и визжало, закладывая уши, как кричали те,
кто не мог уйти от обстрела, как металась медсестра и была придавлена сваленной
взрывом сосной. Как он пытался помочь раненому прыгающему на одной ноге, и
вывести хоть его… И как их разметало…
— Позови лейтенанта, — попросил глухо.
Понятно, этот тоже не хочет с ней разговаривать — кто она такая?
Лена вышла на крыльцо, глянула хмуро на Сашу:
— Раненный очнулся, тебя зовет.
Лейтенант молча снял непросохшее обмундирование с веревки, оделся, застегнулся и
пошел к военврачу.
— Лейтенант Дроздов, Забайкальский военный округ, — представился, как положено
по форме.
— Военврач третьего ранга, майор Вспалевский, десятая армия, Западный военный
округ, — глухо отрапортовал в ответ мужчина. — Давай сразу на «ты», смотрю в