Лейтенант переглянулся с растерянным больше своим поступком, чем отповедью товарища сержантом, и решительно достал свою фляжку, протянул Матвею:
— Напои, — а Серому бросил. — Они конечно звери, но мы — нет.
Мужчина ощерился в ответ, одним ударом вогнал нож в банку тушенки, с таким видом — в тело врага.
— Не бычься, — примирительно заметил Елабуга. — Фрицы — сволоты, а на хрена нам как они быть? И так, сатанеем.
Воробей поднес горлышко фляжки к губам Лены, та хлебнула и…встало в горле, как свинец влили, а не воду. Разлилось по нутру огнем и скосило разум. Поплыла. Тяжко стало даже дышать.
Сержант словил ее, не дав упасть и растерянно, с долей испуга на товарищей уставился. Вроде ничего плохого не сделал, а она вон чего — труп просто:
— Чего-то не того с ней, товарищ лейтенант, — протянул.
— Ну, мать вашу! — разозлился уже Андрей, увидев, как обвисла пленная на руках сержанта. Пошел, по щеке ей легонько тронул:
— На счет трупа мы не договаривались. Ты у меня до штаба дотопаешь, что хочешь твори.
— Претворяется, сука, — бросил Сергеев.
— Не, не, звездануло ее у машины-то, а по жизни не привычная, вот и млеет, — выдвинул свою версию Утка, продолжая рот пищей набивать.
— Плевать! — встряхнул женщину Андрей, за ворот приподняв. К сосне прислонил, а она все равно сползает. Смотрит на него и сползает. — Ну, хватит! — прикрикнул, испугавшись, что правда сейчас умрет, и останутся они без «языка» у самой линии фронта. Здесь осталось-то всего ничего! Пару часов до темноты и пару по минному полю заветной тропкой проползти. А там свои, примут.
Лена смотрела на лейтенанта, а видела сотни точно таких же лиц, молодых, но войной искалеченных, превращенных в лица стариков. И дошло — русский. По-русски говорит, и поняла что говорит, да вот сил уже совсем не было ни ответить, ни порадоваться. Горько вдруг стало от четкого осознания — пришла, конец.
Ничего уже не чувствовала: ни голода, ни холода, ни боли. Все глуше они, все дальше и все ближе беспросветная темнота, за кромкой которой улыбается ей Наденька, смеется Надя, раскачиваясь на качелях во дворе родного дома. Тагир прикуривает самокрутку и усмехается: "будем живы, сестренка". Костя подмигивает ей и обнимает друга.
Откуда они там? — подумалось и понимание само пришло. Вспышкой озарения всплыло воспоминание — горящая машина.
"Я сейчас, сейчас", — прошептала им. Последнее осталось перед тем как уйти следом за ушедшими, теми, кто уже никогда не будет ни смеяться, ни усмехаться, ни обнимать наяву. Как и она.
— Мать вашу, нашатырь дайте! — потребовал лейтенант, не на шутку испугавшись, что умрет сейчас немка, им все планы обломает, а главное унесет с собой важную информацию.
Елабуга рядом присел, с брезгливостью рассматривая квелую, словно и, правда собравшуюся умереть, немку.
— Аптечку говорю! — рыкнул на него Андрей.
Тот нехотя подал и сплюнул с досады: да пусть сдохнет. Одной твари на земле меньше будет.
Лена смотрела на плавающее в серой пелене лицо лейтенанта и понимала, что выхода нет, кроме как рискнуть — не дойти ей самой, не передать документы Банге, потому что дошла. Объявил организм предел, а Бог видно ровно до этого леса ей жизни и отмерил.
— Ноль шестому, — прохрипела, давясь словами. В ответ Серегин подавился, глаза от ярости и возмущения огромными стали. Ткнул в ее сторону рукой, а от кашля внятно выразиться не может.
Лейтенант же замер: послышалось?
Елабуга к пленной поддался:
— Да она по-русски лопочет!
— Точно! Ах, ты сука! — выговорил наконец Серегин, ринулся к женщине, убить хотел, но лейтенант очнулся, откинул бойцов — Елабугу в одну сторону, Сергеева в другую:
— Тихо!
— Ты это, лейтенант, — тараща в растерянности глаза на него, закивал Воробей. — Послухай чего она, может по делу что?
— Ноль… Ноль шестому! — выдохнула Лена опять.
Андрей ее рывком приподнял, перехватил, чтобы ближе быть, понять что-то, услышать. А та хрипит как заведенная:
— Ноль шестому от Пчелы… Ноль шестому…
— Нашатырь, мать вашу! — заорал, почувствовав, что дело нечисто, как бы не на свою напоролись… и чуть не убили!
Остальные видно тоже это сообразили, притихли. Елабуга нашатырь достал, провел открытым флакончиком перед носом девушки. Та дернулась, глаза огромными сделались и в упор на лейтенанта смотрят:
— Документы для ноль шестого. Передай, лейтенант! Документы ноль шестому от Пчелы. Он знает. Еще, еще, лейтенант, ремень, — залепетала торопясь, пока в себе, пока еще соображает. — В нем документы.
Каретников хмурился, веко в тике дергалось — понять пытался, бредит она или он свихнулся — какой "ноль шестой" к ляду? Какой ремень?
— Ты кто? — рыкнул. "Только не говори, что своя, что разведка. Не поверю!" А сам уже уяснил, осознал — разведка, своя. И выходило что «ястребы» своих же угрохали в том леске. И они разведчицу мотыжили, поносили, словно тварь последнюю, не зная, что своя она. А чего молчала-то, чего?!!
— Не… не важно… Передай. Обещай… Ноль шестому от Пчелы… Ремень. Лейтенант… Внутренний… Под шинелью… В нем… его тоже… Обещай…
Мужчину скривило от отвратительности ситуации, от глупости такой пошлой и такой жуткой.
— Руки развяжи, — бросил Воробью. Тот, торопясь и больше затягивая веревку, все же распутал, но Лену от его дерганий опять повело, перед глазами потемнело. Уже не говорила — одними губами шептала: ноль шестому… ремень… документы… ноль шестому…обещай…
Каретников ее на землю аккуратно опустил, ремень снял, шинель распахнул. Второй ремень расстегнул, не сообразив еще, что же мокро, а к себе повернул, кровь увидел и на коже с внутренней стороны и на своих руках. Уставился тяжело на Серегина, словно он в том виноват. Мужчина головой качнул, замкнулся лицом:
— Я чего? Сказала бы. Она же молчала.
— А что она сказать должна была? — зыркнул на товарища Елабуга, зубами пакет с салфетками порвал.
— Сказала бы кто она.
— Кому?! — рыкнул лейтенант. — Тебе? А ты кто? У тебя на лбу корочки рядового советской армии?! Или может у меня?!
— Лопух ты, Федя, — бросил ему Шкипер. Китель женщине расстегнул. — Ничего, красивая, прорвемся. Перевяжем, а в госпитале тебя залатают.
И смолк.
Утка над ухом матерился протяжно от увиденного — бельишко тонкое к ранам прилипло, в крови все, а раны — звезды на грудине да на животе.
— Мать честная, — потянул Воробей. — Это ж что с девкой творили, гады.
Андрей слышал о зверствах немцев, видел немало, но такого не доводилось. И тошно стало, себя стыдно. Отобрал у Шкипера салфетки, на раны наложил. А тот у края перчатки кровь заметил, стянул ее, рукав отодвинул и на товарищей тяжело уставился, выказывая пробитую ладонь, глубокие кровавые борозды вокруг запястья.
В душе только маты от увиденного стояли.
Утка молча порвал свой пакет, подал с насупленным видом Каретникову.
Лена ничего не чувствовала. Где-то глухо и далеко, кто-то что-то делал с ней, а что, кто?…
Очнулась от боли и увидела знакомое лицо лейтенанта.
— Ноль шестому, — просипела опять. Мужчина палец к губам приложил: тихо. И Лена сообразила, что темно, что слишком близко мужчина к ней — значит что-то не так. Вспыхнуло где-то близко, в небе, словно лампочку включили.
— Немного осталось, терпи, — попросил тихо, ласково. И пополз, ее с Елабугой подтаскивая по тонкой тропке меж минами.
Уже почти на своей территории кто-то «умный» очередь дал над их головами.
— Свои! — рыкнул Воробей приглушенно.
Со стороны немцев выстрелы в ответ раздались. Разведчики в землю вжались. Минут пять — тихо стало.
— Разведка, вы, что ли там? — приглушенным шепотом спросили из окопа.
— Нет, Гитлер к тебе с пряниками пожаловал! — выругался Серегин.
Лена слушала эту перепалку и смотрела в темное небо. Звездочки подмигивали ей и было так спокойно, словно она возвратилась в безмятежное детство, в те дни, когда еще только собиралась ехать в Брест…
Серегин скатился по насыпи в окоп, принял девушку.
— О, бабу притащили! — хохотнул солдат, увидев трофей разведчиков. И не понял, чего на него все дружно рыкнули:
— Молкни!
Каретников поднял девушку на руки. Немного и она уже лежала в блиндаже капитана, а тот все щурил глаз, пытаясь что-то уяснить из доклада Каретников.
— И где я тебе ноль шестого возьму?
— Не знаю. Но документы нужно отдать ему.
Капитан ремень в руке взвесил:
— Эти?
— И эти!
— А бабу?
— В госпиталь ее надо.
— Немку?
— Да своя она, говорю же!
— Эсэсовка, — кивнул Попов, тяжело глядя на лейтенанта: в своем ты уме? И на политрука покосился: Вась, ты что понял?
— Не немка! — разозлился уже Елабуга. Перестал у порога топтаться — в пару шагов возле девушки оказался, шинель распахнул, следом китель и выказал раны.
Аргумент был неожиданным и веским. Перепалка смолкла. Политрук фуражку на затылок сдвинул, лицом вытянулся. Капитал головой качнул и кулаком по столу грохнул, заорал:
— Что стоите?! Сестру зовите! Марина — связь! Ноль шестого вызывай, кто бы он там не был!!
Мужчины помогли прибежавшей медсестре раздеть раненую и добавили себе впечатлений. То, что они увидели, выходило за все рамки и представления. Сестра же, молоденькая, из только прибывших, необстрелянных, суетилась и тряслась, не зная, как перевязывать, и все грозила в обморок упасть. В итоге ее в угол, как табурет задвинули и нашатырь под нос сунули, а сами обработкой ран занялись. Молча. Говорить ни о чем не хотелось. Слов не было даже из неприличных.
Андрей все смотрел на девушку, на лицо с неестественно белой, прозрачной какой-то кожей, на раны на руках, на груди и на саму грудь. И понимал одно — а ведь она совсем молодая, наверное, возраста Марины, монотонно бубнящей в трубку "ноль шестой"…
Только к полуночи выяснилось, что ноль шестой имеет отношение к штабу партизанского движения. Буквально через час пришла машина из штаба армии за документами и раненой.
Девушку повезли в госпиталь, а лейтенант со своими бойцами еще долго топтались у штаба и молча курили.
Этот, в общем-то, рядовой эпизод для войны потряс всех, хотя казалось бы чего только уже не видели, не узнали. Даже в глазах Сергеева разъедающая душу ненависть сменила задумчивость и тоска. Он искоса посматривал на товарищей и явно не понимал, что же это было, как такое вообще может быть.
— Вот ведь как, — протянул Воробей. — Это ж какие она муки приняла…
— Заткнись! — в унисон оборвали его Утка, Елабуга и Каретников. И мужчина смолк, понимая, что ребята желают одного — забыть все что случилось.
Но знал и другое — не получится у них.
— Эх, братцы, это что же немец творит, — протянул Серегин.
Лейтенант молча поправил лямку автомата на плече и решительно зашагал к своему блиндажу. За ним потянулись бойцы.
Андрей честно пытался забыть, не думать — до того ли. Но израненная, прошедшая пытки девушка все стояла перед глазами. И ела совесть, что по-гадски они так с ней обошлись. И он не выдержал, решил в госпиталь к ней наведаться. Бойцы, узнав о том, тут же потянулись к лейтенанту, кидая ему в вещмешок, кто яблоко, кто пайковый сахарок. И молчали.
Каретников затянул гостинцы в вещмешке, оглядев своих солдат и, понял, что ни один как он не смог забыть ту, что называла себя Пчелой.
— К вечеру буду, — бросил и вышел, услышав гудок — знакомый водитель, что как раз в сторону госпиталя шел, знак подал — жду.
К вечеру он действительно вернулся. Кинул мешок на стол и бросил:
— Разбирайте.
— Не понял, — прищурившись от попавшего в глаз табачного дыма, спросил Шкипер.
— Нет ее. Перевели. Отправили поездом в другой госпиталь, — отрезал лейтенант. — Закрыли тему.
— Закрыли, — вздохнул Утка.
— Жаль только не имени, ни фамилии…
— Закрыли тему! — повторил громче разозлившийся Каретников. А что злился?
Потом только понял — на себя, за то, что не узнал ни имени, ни фамилии, ни возраста, ни откуда она. И потому не сможет узнать — выжила ли.
Глава 27
Жарко, отчего же так жарко, что все стучит и стучит, — пыталась понять Лена, выныривая из тумана. И видела людей, но воспринимала их фантомами, и все вглядывалась с лица, пытаясь узнать. И не узнавала.
Пожилая майор военврач, устало потерла глаза: немного и они прибудут на станцию.
— Готовьте раненных к выгрузке, Анастасия Семеновна, — сказала старшей медсестре.
И села за истории болезней. Нужно успеть рассортировать умерших и живых, проверить, дописать, расписаться. Валя помогла, молодая сестра, разложила уже на стопки.
— Это умершие, Валентина Ивановна. Это тяжелые, — на вторую стопку указала. Женщина села и пробежала взглядом по записи в первом листе. В графе «ФИО» значилось «Пчела».
— Это что?
— Это с седьмой. Женщина после пыток.
Майор вздохнула и потерла лоб:
— Не женщина она, Валя, девочка совсем.
И подписала сбоку на истории крупными буквами: Cito! Sypsis!
— Ее в первую очередь, Валюша, — отдала исписанные листы. — Может, успеют.
— Ян Артурович, раненых привезли, — семенила за стремительно двигающимся по коридору высоким седовласым мужчиной в белом халате Ерохина Сима, санитарочка. — Тяжелые, страсть.
— Операционную готовьте.
— Так готовы, бригады в сборе, первых уже приняли. А тяжелые вас ждут, чего вы скажете.
— Сима, я иду, — напомнил, мешающейся под ногами пигалице. Толкнул дверь в приемник. Туда уже сносили раненых. Майор Павчук распределял кого в перевязочную, кого сразу на стол. Завидев Яна Артуровича бросил, махнув ему рукой:
— Там трое. Сложные.
Мужчина подошел и увидел на трех каталках в ряд двух мужчин и девочку, молоденькую, молоденькую. Она горела. Повязка на голове была в цвет лица, а щеки не просто красные — алые.
Доктор взял лист и прочел: Быстро! Сепсис!
Передал историю Галине, молодому врачу, и отодвинул простынь с тела девочки, оглядел повязки, слушая женщину:
— Имя, фамилия, отчество неизвестно. Часть неизвестна, написано — разведка. Возраст восемнадцать — двадцать лет. Поверхностное осколочное ранение левой височной области, ожог третьей степени в области груди, живота, некроз, множественные резанные раны спины, некроз, резанные, колотые раны спины, груди, рук…Ян Артурович? — вытянулось лицо женщины. Это как вообще?
— В перевязочную. Срочно. Займитесь, Галина Сергеевна, я сейчас буду.
И повернулся к мужчине, что метался на каталке, отогнул простынь, увидел распухшую ногу и понял, что придется ампутировать, вариантов нет.
— В операционную, — бросил.
Через десять минут он уже входил в операционную, где за перегородкой расположилась перевязочная. Девушку уже раздели, сняли бинты, а салфетки оставили. Сима руки к груди прижимала, таращась на кровавый эскиз звезд на груди и животе, проступающий сквозь марлю. Галя исподлобья смотрела на Яна.
— Не иначе, гестапо, — бросила глухо. Банга был согласен, потому промолчал. Завязал маску и начал пинцетом снимать салфетки, а с ними кожа сошла, оголяя изъязвленные раны, глубокие, с оплавленными краями кожи.
Худо.
Девушка заметалась, захрипела, и доктор глянул на санитарку: придержи ее.
— Края иссечь. Перекись, стрептоцид не жалея, повязки не плотные, — продиктовал Галине. — Закончите, позовете.
И перешел за стол с мужчиной, для ампутации. За тремя другими столами оперировали коллеги. Булыгин, ассистент хорошо справлялся, и Ян вернулся к больной. Осмотрел раны на руках — тоже скверно. Если удастся справиться с сепсисом, нужна будет операция для восстановления сухожилий. Рана на голове ерунда, по сравнению с другими, но не так уж поверхностна.
— Нужен рентген, — бросил, заподозрив наличие осколка. — С повязками — та же схема.
И опять к столу, Булыгину помогать.
Вернулся, девушку уже на живот положили.
Ян глянул на изрытую грубыми, глубокими ранами спину и уставился на Галю: жива? В обморок не собирается упасть? Нет, но взгляд растерянный, жалеющий.
Мужчина взял пинцет и скальпель: тут много работы и молодой, неопытной ее не доверишь.
— Дима, сам справишься? — спросил у Булыгина.
— Да, Ян Артурович, заканчиваю.
Ян приступил к иссечению, давая распоряжения Галине:
— Капельницы с литической смесью три раза в сутки. Глюкоза, витамины, три раза в сутки. У старшей сестры есть пенициллин.
— Но он плохо апробирован.
— У нас нет выхода, нужно рискнуть. Посмотри, — кожа сходила сама, оголяя покрытые вкрапленьями гноя мышцы. — Иди за пенициллином. Сейчас же заряжай капельницу. Прокапать за сегодня не меньше десяти флаконов.
И все спокойно, обыденно.
Галя не могла этого понять. Она не считала Бангу черствым или жестоким, наоборот, восхищалась его мягким, очень ласковым отношением к больным, восхищалась как специалистом очень высокого класса, но вот в такие минуты совсем его не понимала. Он словно не видел, что сотворили с девушкой фашисты — даже не моргнул, словно не понимал, что она и так в тяжелейшем состоянии — назначал плохо проверенный на деле препарат.
Она попыталась вразумить полковника:
— Ян Артурович…
Но тот тяжело посмотрел на нее, обрезая все возражения:
— Это приказ, лейтенант медицинской службы Радченко. Выполнять.
Галя пошла к старшей сестре, и услышала за спиной наставления доктора санитарке.
— Сима, отвезешь пациентку в четырнадцатую палату.
И подумалось: не такой он черствый.
В четырнадцатой стояло всего три койки и лежали две женщины.
Лена металась в бреду, чтобы она не вырвала иглы из вен, ей привязали руки бинтами к койке, но все равно приходилось дежурить.