— Думаю, она была повитухой, скорей всего, неофициально, но все знала о травах, обычно собирала их в полнолуние. Если хочешь кому-то навредить, то собирать надо, когда луна на ущербе…
— Наверняка была сумасшедшая…
— Не была она сумасшедшей, и даже мошенницей не была… ты не понимаешь, колдовство — это древняя религия, куда древней христианства, чтобы повелевать вещами. Думаю, она ненавидела родителей, они принадлежали к какой-то суровой христианской секте, она ненавидела христианство.
— Этому есть психологическое объяснение.
— Объяснения — это просто отговорки! Иногда она называла себя цыганкой, иногда еврейкой. Люди ее боялись, но и обращались за помощью, она все умела. Занималась лозоискательством, изгоняла привидения, могла вызвать дождь, помочившись… и, конечно, занималась абортами…
— Конечно!
— У нее был дурной глаз, в буквальном смысле, один глаз такой странный, и…
— Как у Дункана! Но вряд ли у него это дурной глаз… хотя ему бы небось хотелось, бедняге!
— У нее было много книг, мне кажется, она надеялась сделать какое-нибудь поразительное открытие.
— Ненормальные на это способны.
— Ну, тогда мы немножко ненормальные. Почему, по-твоему, на кладбищах сажают тисовые деревья? И еще это как социализм.
— Как социализм?
— Да, это антиобщественное общество, форма протеста, как то, чем занимается Краймонд и…
— Ну, Лили, — сказал Гулливер, — перестань смешивать разные вещи, начали с твоей бабушки, а теперь опять вернулись к Краймонду!
— А что, он тоже хочет власти, пишет магическую книгу.
— Ты ведь знаешь его, да?
— Когда-то знала, — осторожно ответила Лили. — Но в последнее время нечасто видела его.
Лили только что пришло в голову, что будет весьма недурно, если Гулливер посчитает, что она была любовницей Краймонда. Она никогда не осмеливалась намекать кому-то на это. Даже сейчас она боялась, что Гулливер может уловить в ее словах намек и не поверит ей или, еще хуже, поверит и скажет что-нибудь Краймонду. Что в точности она сказала? Она уже не помнила. А все вино виновато.
Они завтракали дома у Лили. В квартире рядом со Слоун-сквер были огромные окна с диванчиками под ними и широкие эдвардианские двери из тика. Полукруглый эркер в гостиной, где они сидели за овальным столом, выходил на улицу и видно было, как ветер несет желтые листья высоких платанов и аккуратно усыпает ими тротуары. В камине пылал огонь. Комната была пестрая, заставлена вещами, почти безвкусная; было в ней нечто чувственное и восточное, как подумалось Гулливеру, возможно, след ужасной бабки. Наверное, он был идеальным гостем для этой комнаты. Ему нравился причудливый до умопомрачения вкус Лили: почти черные обои, современный зелено-кремовый ковер шахматного рисунка и с эффектом углублений, напоминавший мозаичный пол экзотического внутреннего дворика, диван с ковровыми и с расшитыми подушками, на котором Лили валялась, бездельничая, блестящие поверхности, заставленные коробочками и статуэтками, дорогими безделушками, которые Лили «под настроение» покупала в дорогих магазинах. Ему нравилось, как тут пахло новыми вещами, даже старые вещи пахли как новые.
Да, они стали друзьями. Прежде у Гулливера никогда не было приятельниц. Это единственное из произошедшего с ним за последнее время, что не было обречено на неудачу или ужасным, но даже и в этом случае все было окутано облаком неопределенности. Он не мог поверить, что хотя бы что-то не кончится крахом. Инициатива их сближения принадлежала не Гуллу, а Лили. Они уже спорили, кто сделал первый шаг. В конце лета, когда Джерард был в Греции, Роуз в Йоркшире, а Гулл только начал впадать в отчаяние, он получил открытку от Лили с приглашением позавтракать в ресторане при Ковент-Гарден. Он решил отказаться, но потом все-таки пошел. Они встречались еще несколько раз, в ресторанах, причем платила Лили. Гулливер не предполагал продолжать поддерживать отношения с подобным нелепым существом, однако продолжал. Впервые он увидел ее сколько-то времени назад на вечеринке у Роуз и почти не обратил на нее внимания. Что же сейчас привлекло его в ней, ее деньги? Они впервые, и по предложению Гулла, завтракали у нее дома. Ему надоело, что она постоянно платит, и он опасался, что она может поставить это ему в упрек. Гуллу было легко с Лили, поскольку он не боялся критики с ее стороны и вообще его мало заботило ее мнение. В его поведении с ней сквозило легкое превосходство, которое он, вероятно, перенял от людей, окружавших ее, когда они познакомились. В то же время он чувствовал потребность продолжать эти встречи. При ней он изображал нищего писателя, гения, ютящегося в мансарде, давая понять, что на деле не стремится найти работу, а всегда желал быть одиноким, жить впроголодь и писать. Говорил, что добровольные отшельники — святые современного мира. Лили восхищал его аскетизм. Разумеется, их отношения нисколько не были романтическими. Лили чуточку рассказала о коварстве мужчин, Гулл — о гей-барах. Все происходило исключительно непринужденно и ни к чему не обязывало.
Дружба с Гулливером доставляла Лили удовольствие. Для нее он был ниточкой, связывающей с Джерардом и с «тем миром». Она верила его истории о «нищем писателе» и «отшельнике святом» и не догадывалась, что он больше не видится с Роуз и ее друзьями. Она воспринимала Гулливера как пропуск в светское общество, но, кроме того, ей было приятно находиться в его компании, приятно, что у нее появился именно такой друг. Они сошлись во мнении, что оба они неудачники, не от мира сего, не такие, как все. Ей нравилось слушать рассказы о его мерзкой семье и рассказывать самой о том, какой отвратительной была ее семья; как отец исчез еще до ее рождения, как мать, перейдя в католицизм, оставила ее на попечение бабке колдунье, которая (хотя Лили и гордилась ею) страшно пугала ее. Из школы она сбежала в «убогий Политехнический», где научилась печатать на машинке, занималась живописью и керамикой. Мамаша-католичка спилась и умерла, бабка, собиравшаяся дожить до ста двадцати, умерла неожиданно и при таинственных обстоятельствах, и смерть на нее (по ее утверждениям) наслала ведьма-конкурентка. Но еще до этого Лили потеряла с ними всякую связь: «Я никогда не любила их, а они меня. А, да что там говорить…»
На столе были ветчина и язык, салями и peperonata[49], серединки артишоков илимская фасоль. И Гулл, и Лили любили поесть, но не готовить. Они выпили много дешевого белого вина. (Лили была не слишком привередлива в отношении вина.) Затем были сыр, шоколадный торт с кремом, испанский бренди, которому Лили отдавала предпочтение перед французским коньяком. В квартире царил беспорядок, кругом лежала пыль, поскольку Лили, очень подозрительная и боявшаяся воров, не приглашала к себе уборщиц, сама же не любила наводить чистоту, но в каких-то других вещах ей была свойственна систематичность, даже обрядовость. «Пикник» проходил спокойно и не спеша, на индийском постельном покрывале, превращенном в скатерть, были аккуратно расставлены красивые тарелки и бокалы; Лили ничего не вынесла из своих занятий живописью в Политехническом, но натура, подтолкнувшая ее к этим занятиям, позволила ей и сейчас проявить художественные наклонности. Как заметил Гулливер, она была также и очень суеверна, верила в предзнаменования, пугалась лестниц, внезапно появлявшихся птиц, скрещенных ножей, неблагоприятных дат, чисел, фаз луны. Боялась черных собак и пауков. Верила в астрологию, гороскопы, которые ей составляли несколько раз, приходила в смятение, когда предсказание не оправдывалось. В голове у нее перепутались обрывочные представления об учениях йоги и дзен-буддизма. Еще одной маленькой загадкой Лили было то, что она могла выглядеть когда необыкновенно старой, а когда необыкновенно молодой. В первом случае лицо ее принимало тревожное выражение, заострялось, веснушчатая кожа покрывалась морщинами, светло-карие глаза тускнели, длинная шея выглядела тощей и жилистой, землистое и как будто рябое лицо стягивалось к губам в гримасе раздражения. В другое же время лицо ее было гладким, молодым и оживленным, бледное, оно светилось, в ярких, как карамель, глазах сверкал ум, от тонкой фигурки веяло энергией. Тогда она становилась невероятно оживленной, но в этой оживленности было что-то от отчаяния. Одевалась она то с шутовской элегантностью, то с беззаботной неряшливостью. Сейчас, энергичная, молодая, она была в облегающих черных вельветовых брючках, босая, в голубой шелковой блузке с высоким воротничком и янтарными бусами. Гулливер, всегда принаряжавшийся ко встречам с Лили, был в серо-желтом шерстяном свитере в красную крапинку поверх белой рубашки, в своих лучших джинсах и туфлях и в роскошном коричневом кожаном (из кожи северного оленя) пиджаке, который пришлось снять, потому что дома у Лили было слишком тепло.
Гулливер промолчал, более того, как бы не заметил намек Лили на ее связь с Краймондом. Он просто прикусил язык. Теперь он часто это делал. Был ли это некий признак, потеря реакции, например, или симптом некой болезни? В любом случае, как, черт возьми, ему реагировать при такой опасной жизни среди этих могучих, воюющих между собой чудовищ? Он сказал:
— Ты виделась с Краймондом?
— Нет, в последнее время не виделась.
Лили не хотелось признаваться, что ее дружба с Краймондом уже в прошлом.
— С ума сойти! — сказал Гулливер. Они, конечно, не раз обсуждали эту историю. Гулливер не мог удержаться, чтобы не позлорадствовать, что и у других тоже неприятности; только представить, один и тот же человек дважды наставил рога! — На месте Дункана я бы застрелился от ярости, стыда и ненависти!
— Зачем стреляться? — сказала Лили. — Ему надо было бы собрать ребят и прикончить Краймонда. Мои подружки феминистки убили бы типа вроде Краймонда, я видела на показательных выступлениях по дзюдо, женщина демонстрировала, как это делается, если на тебя нападает мужчина, мощная была тетка! Сбила его с ног, а он был здоровенный детина, прямо мордой об пол, заломила руку, и все женщины в зале завопили: «Убей его! Убей его!» Это было нечто!
Гулливера передернуло.
— Не представляю, чтобы Джерард и его братия прибегли к насилию. Они скорей сядут и будут думать.
— Уж эти мне культурные джентльмены! — сказала Лили. — Будут сидеть, как божки, которых ничего не касается. Даже если их друг в беде, они и пальцем не пошевелят.
— Они ничего не могут сделать, — возразил Гулливер. — Джерард правда очень старается, заботится о людях.
— Да уж, такой весь из себя весь важный, — съязвила Лили.
Гулливер одобрительно рассмеялся. Приятно было слегка принизить Джерарда. Тот очень его поразил. Раньше, в этом году, Гулливер переписал для Джерарда несколько своих стихотворений. Джерард принял их, казалось, с удовольствием, но позже Гулливер обнаружил их в корзине для бумаг.
— А Дженкин Райдерхуд размазня, — продолжала Лили, — не мужчина, а плюшевый мишка.
— Нет, он славный обходительный малый, только вот мухи не обидит.
Он тут же укорил себя за эти слова. Сидит, перемывает с Лили косточки другим, болтает, что сам не думает, а она и уши навострила. Совсем деградирует, а все потому, что совсем уж выбит из колеи.
— Женщины тебе больше нравятся.
— Роуз Кертленд очень элегантна, — признала Лили. — Шикарней быть невозможно. Хотя робка, и это меня в ней раздражает, не выношу робких женщин. Лучшая из них — это малышка Тамар.
— Тамар? — удивился Гулливер, который прежде не слышал, чтобы Лили упоминала Тамар.
— Да, — подтвердила Лили и добавила: — Однажды она выручила меня.
Когда-то давно на вечере в доме Кэмбесов, где Лили чувствовала себя совсем одинокой, Тамар сочла своим долгом заговорить с ней и не покидала ее все время. Лили этого не забыла.
Гулливер был тронут:
— Она — милое дитя, но вот уж о ком не скажешь: из молодых, да ранняя.
— Благодарение Богу, что в наши времена еще есть подобные девушки! Она чиста, невинна, очаровательна, неиспорченна, свежа — словом, у нее есть все то, чего нет во мне. Я испорченная, мне кажется, я родилась испорченной. Обожаю это дитя.
Гулливера изумила эта небольшая вспышка. Может, он недооценил Тамар и следовало пристальней к ней приглядеться? Но конечно, эмоциональность Лили объяснялась тем, что она больше думала о себе, нежели о юной Тамар.
— У нее есть будущее, — сказала Лили, — остальные мягкотелы, живут в прошлом, в некоем выдуманном оксфордском мире. Тамар правильно сделала, что порвала со всем этим, она смелая, у нее силен инстинкт самосохранения. Необходимо быть твердым, чтобы понимать наше время, не говоря уже о том, чтобы выжить в нем.
— В Джин твердости хватает, она тоже очень любит Тамар, а Тамар просто обожает ее.
— Правда? — Мгновение Лили раздумывала, нельзя ли как-нибудь с помощью Тамар заставить Джин вернуться. Но отказалась от этой мысли. — Непостижимо. У меня вот не получаются отношения с мужчинами, да и с женщинами тоже.
— Со мной получаются.
— Ну, с тобой!..
— Что значит «ну, с тобой»?
— Собственно, мнение, что мужчины и женщины — разные существа, относилось к мужчинам и рабыням. Фрейд с его теорией зависти к мужчинам как обладателям пениса тут ни при чем, но во Фрейде говорило чувство превосходства. Мы, использованные и освобожденные женщины, понимаем и знаем все это лучше других. Что это я говорю «мы»! Я одна понимаю и знаю.
— Это потому, что ты колдунья, — сказал Гулливер. — Я в курсе, что ты познакомилась с Джин на тех занятиях йогой, когда вы стояли на голове, но где ты познакомилась с Краймондом?
— Краймонд, Краймонд, надоело, так ли уж нужно все время говорить о Краймонде?
— Как получилось, что ты пришла на бал с ним?
Гулливер давно хотел спросить ее об этом, но осмелился только сейчас.
— Совершенно случайно, другая девушка в последний момент отказалась с ним пойти, только и всего. Я правда мало знаю его… но, с другой стороны, а кто знает его хорошо?
Лили помалкивала о Краймонде не потому, что между ними было нечто «такое», ей особо нечего было скрывать и, хотя она не возражала, чтобы люди подозревали иное, их знакомство действительно было шапочным. Чем она дорожила и что следовало таить от других — это просто обычная, но для нее важная история ее мыслей и чувств, связанных с этим человеком. Впервые Лили услышала о Краймонде, когда он был знаменитым экстремистом и идолом молодежи, влиятельным другом известного леворадикального члена парламента, выступал на многолюдных митингах и появлялся на экранах телевизоров. Потом, вскоре после возвращения Джин к Дункану и перед самой своей свадьбой, Лили познакомилась с Джин на занятиях йогой. Джин, конечно, никогда не упоминала о Краймонде, но в объединении феминисток, где Лили тогда часто бывала, ходило много разговоров об этой истории, и, хотя там не почитали институт брака, все признали, что Краймонд скотина, бандит, шовинист по отношению к женщинам и его политика в части женского равноправия совершенно несостоятельна. Когда Краймонд выступал на митинге в районе Камден-Таун неподалеку от того места, где она тогда жила, Лили пошла посмотреть на него. И он ее очаровал. Не сказать, что она влюбилась, Лили не осмелилась так определить эту одержимость Краймондом. Скорее это был род рабства, как случается с людьми в подобной ситуации, когда они видят в произошедшем закономерный поворот судьбы и идут ему навстречу. В общем виде, ибо о частностях Лили не задумывалась, к своему положению она отнеслась с неким безнадежным покорным фатализмом. Какое-то время она размышляла, что ей делать. Пошла на другой митинг, там на еще один, один раз поехала на другой конец Лондона, потом в Кембридж. На втором митинге ей удалось, пробившись сквозь толпу возбужденных студентов, его «красную гвардию», как кто-то назвал их, даже поговорить с ним. Она выдала себя за представительницу местного отделения «Семинара женщин-социалисток», общества, о существовании которого слышала, и попросила о личной встрече. Он ответил, глядя на часы, что она может написать ему на адрес его издателя, и исчез. Лили не бросилась писать сразу же, а какое-то время ходила в радостном предвкушении, что будет писать ему. Но по мере того как пауза затягивалась, она осознавала, что не сможет этого сделать, не сможет написать достаточно умное письмо. Он не ответит, и ее жизнь превратится в ад. Она узнала, где он живет, и однажды утром пришла к нему, когда он был один, и предложила свои услуги: быть у него посыльной, секретаршей, уборщицей — кем угодно. Он отправил ее в местную ячейку Лейбористской партии, чтобы там ей подыскали какое-нибудь дело. Когда Лили чуть не в слезах выходила от него, ее осенило упомянуть, что они подруги с Джин Ковиц (тогда это было не слишком далеко от правды). Ей также хватило сообразительности назвать Джин по девичьей фамилии. Краймонд посмотрел на нее с интересом. Но потом сказал: «Ну, иди, иди!» Лили была разочарована, но тем не менее знала, что впредь он будет помнить ее.
Она написала ему деловое письмо, где говорилось, что она много печатала для писателей и ученых (полная ложь) и была бы рада быть его машинисткой. Ответа не последовало. Но когда, благоразумно выждав какое-то время, Лили появилась на очередном митинге и уселась в первом ряду, Краймонд узнал ее и улыбнулся ей. Она снова написала, просто предлагая себя «в качестве машинистки» и с пожеланием ему всяческих успехов. И тогда из агентства секретарских услуг пришло типовое письмо с просьбой выполнить срочную работу для мистера Краймонда. Лили, распрощавшись с прежней конторой, бросилась, как одержимая, исполнять задание, а потом сама отнесла распечатанный текст. Кто-то принял у нее работу, расплатился, Краймонд, мелькнув в дверях, выкрикнул благодарность. Между тем в реальной жизни Лили упала в объятия милого анемичного Джеймса Фарлинга, за которого, оставаясь рабски преданной Краймонду и нисколько не дорожа собой, так что это для нее не имело никакого значения, в конце концов вышла замуж. Почти тут же она стала вдовой, известной и состоятельной, во всяком случае при деньгах (выяснить, сколько ей причиталось, так и не удалось) и с сомнительной славой, которую принесли упоминания о ней, не всегда благожелательные, в газетах. Рассчитывая получить реальную часть этих активов, она стала время от времени посылать Краймонду открытки с короткими пожеланиями успеха и напоминаниями о своем «машинописном бюро». Но шло время, и ее эйфория сменилась депрессией. Она почувствовала, что все «охотятся за ее деньгами», заявила, что «поставила крест на мужчинах» и становится «затворницей». Возобновила дружбу с художницей Анжелой Парк, которую знала со студенческих времен, но поссорилась с ней из-за воображаемого «высокомерия» последней. Она стала думать, что «люди» теперь считают ее глупой, вульгарной, пробивной женщиной, уверенной, что с деньгами ей «позволено все». Стала частенько выпивать в одиночку. Беспричинно беспокоилась о деньгах, которые, казалось, тают. Чувствовала, что ею постоянно пренебрегают, что у нее нет друзей и никакой жизни.