— Тебе кажется, что ты нашла объяснение, что это что-то оправдывает. Нет, нет, не существует оправдания, все куда сложней, дело в тебе и во мне, мы раздавлены отсутствием у нас будущего…
— Краймонд, мы создадим свое будущее, постепенно, день за днем…
— День за днем — это иллюзия, все — сейчас…
— Ты хочешь убить меня?
— Только когда убью себя, Джини. Я люблю тебя, ты любишь меня, вот о чем речь. Наша любовь совершенна сейчас, сейчас мы абсолютны, мы боги, потом будем только ничтожней.
— Краймонд, мой дорогой, ты знаешь, я сделаю все, что хочешь, все, я принадлежу тебе, я — это ты, я пойду за тобой куда угодно. Моя жизнь в твоих руках, моя смерть в твоих руках. Но…
— Но сперва, считаешь, нужно перекусить, поскольку время ланча!
— Нет, книга еще не закончена, а когда она будет закончена, за ней последует другая… К тому же…
— К тому же?
— Я хочу еще раз потанцевать с тобой.
— Возможно, потанцуем, когда-нибудь, при конце мира.
— И тогда, при конце мира, ты научишься плакать. Пожалуйста, больше не пугай меня такими безумными речами. Знаю, ты жаждешь вечности, но мы предадимся ей в свое время. Такова, в конце концов, любовь. Идем…
— Нет, не могу есть, не могу работать…
— Идем в постель.
— О, моя Джини, моя королева, если б только там было одно это!..
~~~
— Это дитя умирает, — сказала Вайолет Херншоу Гидеону Ферфаксу. — Решила умереть. И умрет от изнурительной болезни, от таинственного вируса, от туберкулеза, депрессии, недоедания…
— А мы не можем помешать?
— Кто это «мы»?
— Ты и я. Объединим усилия. Что скажешь?
— Нет.
— Не хочешь помешать ей, не против, чтобы она умерла, желаешь, чтобы она умерла?
— Твои слова ничего не значат, вульгарное клише, чтобы давить на психику, ты ничего не понимаешь в настоящем страдании и в жизни со смертью. Не понимаешь, что смерть существует.
— Тут ты, может, права, — согласился Гидеон, — хотя, объективно говоря, если позволительно употребить сие известное наречие, создается впечатление, что ты не желаешь Тамар добра, даже предпочла бы, чтобы ее не существовало. Тебе действительно все равно, если она совершит самоубийство? Впрочем, как ты говоришь, это опять клише.
— Она не совершит самоубийство. Она выживет. Вы все считаете ее чистой девой и хрупким цветком. Но это ж сущая атомная бомба в миниатюре. Почему не дал знать, что зайдешь?
— Так у тебя больше нет телефона.
— Не могу позволить себе. Ты наверняка зашел не просто так. Мог бы написать.
— Не мог планировать так далеко вперед. Ты в своем репертуаре, все разыгрываешь драму.
— Испугался, что письмо будет свидетельством.
— Свидетельством чего? Моего интереса к Тамар, моего интереса к тебе?
— Ты явился ради нее.
— И ради тебя, так как тебя не отделить от нее, и ради тебя самой.
— Ты сочувствуешь мне, жалеешь, презираешь…
— Как ты перескакиваешь с одного на другое! Мы привыкли часто видеть Тамар, теперь она отказывается от наших приглашений, полагаю, под твоим влиянием. Не будешь против, если я в ближайшее время серьезно поговорю с ней?
— Буду, и категорически.
— Я очень люблю это дитя, и Пат тоже ее любит, и Леонард…
— Пат всегда до смерти боялась, что Леонард захочет жениться на Тамар. Не беспокойтесь! Моя семья не собирается сближаться с вашей ни под каким видом, никогда!
— Собственно, я пришел сказать, что Патрисия и я хотели бы удочерить Тамар.
— Ты имеешь в виду — официально?
— Если возможно. Во всяком случае де-факто.
— Вы жаждете иметь власть над ней. Это идея Пат, чтобы Леонард не мог на ней жениться.
— Ты всегда страдала подозрительностью, но это уже паранойя. Тут есть один момент, я просто ставлю тебя в известность. Первое, что мы намерены сделать, это дать денег, чтобы Тамар вернулась в Оксфорд. Знаю, ты сказала «нет» Роуз и Джерарду, но я хочу убедить тебя, что мы — особый случай, я во всяком случае.
— Тамар единственное, что у меня есть, а вы хотите отобрать ее у меня.
— Ты сама не получила образования и против того, чтобы она его имела.
— Я не принимаю денег от других.
— Предпочитаешь жить за счет Тамар.
— Я столько лет работала, чтобы поставить на ноги эту девчонку! Что ж мне, вечно вкалывать? Она молода, у нее хорошая работа, теперь она должна зарабатывать. Ты насмехаешься надо мной, что я необразованная. Я бы тоже зарабатывала, если б могла найти работу.
— Именно это я и собираюсь тебе предложить.
— «Помогать» Пат в качестве «домработницы». Нет уж, спасибо!
— Ты могла бы помогать мне в офисе. По-моему, Пат говорила тебе об этом в Ночь Гая Фокса. Серьезно, Вайолет, только посмотри на эту квартиру, посмотри на себя, в каком вы положении. Ты и Тамар как два больных зверька в грязной коробке, надо каждый день проверять, живы ли вы еще. Я не хочу стоять и смотреть, как вы чахнете тут от зависти, горя, хронического несчастья и недостатка любви. Ты умна, привлекательна, если причешешься, можно и подкраситься, ты по-прежнему выглядишь молодо. Мой бизнес расширяется. Собираюсь открыть галерею на Корк-стрит и шикарный офис с фикусами и всяким умным оборудованием, так что мне нужен там кто-то, кому я могу доверять. Подучилась бы, хотя бы кое-чему, никакой особой магии там нет. Патрисия этим вряд ли станет заниматься, да и ненавидит она подобные дела. А ты бы там заправляла, тебе будет интересно, чем киснуть здесь и умирать от тоски и скуки. Разве не хочешь найти применение своим мозгам, своим талантам, вместо того чтобы впустую тратить их на бесконечное перебирание обид? Ты и Тамар могли бы и жить с нами, большой семьей, по крайней мере какое-то время, разместиться в квартире, которую мы занимаем сейчас. Убираться там не нужно.
— А как ты предполагаешь поступить с Джерардом?
— От него мы избавимся. Мне нужен этот дом. А если не получится, купим себе другой, побольше.
— Я думала, Патрисия хочет, чтобы я прибиралась и готовила, как прежде.
— Просто тогда была крайняя ситуация. Сейчас я предлагаю нечто совершенно новое. Я хочу, чтобы Тамар преобразилась, и ты тоже. Встряхнуть вас, почистить, выбить пыль, одеть модно, красиво, ярко. Вы одеты безвкусно, у вас никакого чувства цвета. Я, может, сам займусь модельным бизнесом, во всяком случае печатаньем на ткани. Вайолет, я серьезно это говорю.
— Нет, это все несерьезно.
Гидеон заявился неожиданно, в одиннадцать утра, войдя в незапертую дверь, и нашел Вайолет на крохотной кухоньке, где она завтракала, уткнувшись в газету. В раковине колыхалась пирамида немытых тарелок. Буфет был забит консервными банками, бутылками, бечевкой, плесневеющим хлебом, кастрюлями с остатками какого-то варева, невскрытыми конвертами со счетами. Гидеон, глядя уголком глаза на все это скопище, подумал, что оно напоминает абстрактную картину художника-экспрессиониста, которую он только что купил. Вайолет, когда он вошел, сняла очки. Застигнутая врасплох, она выглядела ужасно. Каштановые волосы, немытые и нуждающиеся в стрижке, висели крысиными хвостиками, лицо сальное, старая болтающаяся кофта надета наизнанку, свитер слишком тесен и слишком короток, юбка перекошена и толком не застегнута. На ногах толстые шерстяные носки. Она сидела согнувшись, чуть ли не водя носом по строчкам. Дорогие контактные линзы вышли из строя. Она, очевидно, почувствовала, что, поскольку застигнута врасплох в ужасном виде, надо изобразить, будто она такая вот оригинальная.
Гидеон, благоухающий лосьоном после бритья, примостился на стуле напротив, поспешно прикрыв сиденье как будто чистым пластиковым пакетом из буфета. Слегка качнул стул, чтобы отодвинуться от липкого пятна на полу. Стул нехотя отлип с чмокающим звуком. На Гидеоне был темный костюм, красновато-розовая рубашка и бледно-желтый галстук с синим рисунком. Его вьющиеся волосы, более темные и более вьющиеся, чем у Джерарда, сияли здоровым блеском, полные алые губы были влажны, толстые щеки довольно разрумянились на холодном воздухе.
— Ты думаешь, Тамар — само совершенство, — сказала Вайолет, — все так думают. Почему вы сейчас заволновались за нее?
— Она слишком совершенна. Я не могу не чувствовать тревоги за нее. Один человек в ее издательстве сказал другому, который передал мне, что она выглядит по-настоящему больной. Ты сама сказала, что она умирает.
— В последнее время она невозможна. Не ест и вид какой-то несчастный, и молчит, говорить со мной не желает, словно призрак в доме поселился.
— В обществе бывает, ухажеров незаметно?
— Нет. Да она бы и не сказала. Уходит по вечерам. Думаю, просто бродит по улицам. Лишь бы сбежать от меня и от телевизора!
— Нет, серьезно, Вайолет, позволишь мне помочь? Приняла же ведь деньги Мэтью.
— Нет, серьезно, Вайолет, позволишь мне помочь? Приняла же ведь деньги Мэтью.
— Откуда ты знаешь? Тут другое, эти деньги он был должен своему брату, да в любом случае деньги-то небольшие.
— Ладно, ты не желаешь связываться с Роуз и Джерардом, но я не такой, как они, они недотепы, а я человек деловой. Могу реально помочь. Взять на себя заботу о ней. Кроме того, я другой, потому что я — это я.
— Я забыла, кто ты такой.
— Неужели не помнишь «Привет, свингер»?
— Нет.
— Когда-то давно мы были знакомы.
Наверное, самой ужасной тайной Вайолет было то, что она знала Гидеона, когда они были молоды, лет по двадцать, прежде, чем он встретил Патрисию, больше того, Вайолет их и познакомила. Гидеон, в то время застенчивый еврейский паренек, изучавший историю в лондонском колледже, не произвел на нее впечатления. Папаша Гидеона (беженец, который сменил фамилию на Ферфакс, позаимствовав ее из комической оперы Гилберта и Салливана) держал на Нью-Кингс-роуд лавку подержанных вещей. Вайолет влюбилась в студента-музыканта, который образовал поп-группу. К тому времени, когда она дозрела, чтобы заинтересоваться Гидеоном, его уже присвоила Патрисия. Убеждение, что Гидеон был слегка «увлечен» ею, но, удостоверившись в ее равнодушии к нему, перенес внимание на ее кузину, которое поселилось в Вайолет черной злокачественной опухолью, с возрастом росло и становилось все черней. Долгие годы она гадала, проговорился ли Гидеон Пат о том туманном, так сказать, эпизоде, но потом успокоилась, предположив, что промолчал. Ни она, ни Гидеон никогда не упоминали о прошлом, но по мере того, как Гидеон из нищего студента превращался в воротилу бизнеса, ощущение, что между ними «кое-что» было, у обоих, похоже, начало преобладать над сознанием, что «ничего» не было.
— Не хочешь ты помогать нам, — сказала Вайолет, — это лишь твоя вечная эйфория, ты во всем успешен, и эта твоя успешность особенно бросается в глаза здесь, по контрасту с этой обстановкой. Это способ выставить себя триумфатором. А нам остается присоединиться к толпе, бредущей за твоей колесницей. Ты хочешь, чтобы мы воздевали очи к небу и пели тебе осанну, но мы на это не способны. Перед кем-то расстилаются воды счастья, перед кем-то черная река. Мы принадлежим к разным племенам.
— Мир счастливых — не мир несчастливых, как сказал Джерард, цитируя какого-то философа. Но чего этот философ не понял, так это что счастливые могут иногда забрать несчастливых и пинками и криками загнать в мир счастья. Это то, что могут сделать деньги, Вайолет, вот для чего они существуют.
— Ты любишь деньги, любишь власть, только и всего. Ты законченный эгоист.
— Хорошо, пусть так, но неужели, по-твоему, у меня не может быть каких-то благородных побуждений? Ты знаешь, как я люблю Тамар.
— Заладил: Тамар, Тамар. Думаю, ты влюбился в нее, ты находишь ее физически привлекательной, хочешь стать ей любимым дядюшкой и бог знает кем еще…
— Ох, замолчи. Ну, Вайолет, просто подними голову и для разнообразия посмотри на небо, на солнце. Мне отвратительна картина, которую ты нарисовала: как вы бредете за колесницей. Я хочу тебя и Тамар посадить в колесницу. Где вы будете на Рождество?
— Здесь, конечно, как всегда.
— Даже пытаться не буду представлять себе эту тоску. Послушай… нам больше нет нужды проводить Рождество в Бристоле, теперь, когда Мэтью нет, мы можем отправиться куда угодно. Почему бы тебе и Тамар не поехать с нами? Мы можем снять дом в Италии. Тамар в Италии никогда не была. Получили бы удовольствие. Поедем, пожалуйста!
— Вот это твоя идея, а не Пат, идея глупая и нелепая. Мы не желаем, чтобы ты или Пат нам покровительствовали, не желаем играть роль скромных благодарных бедных родственников! Да и в любом случае Тамар не захочет ехать, она теперь вообще не хочет никуда выходить.
— Между прочим, это идея и Пат, один я бы до такого не додумался!
— Ты хочешь поделиться своим счастьем с бедняками. Ну а бедняки против. Доброта Пат унижает меня. Как в последний раз, когда со мной обращались, как со служанкой. Тамар очень расстраивается. Я нужна Пат как зримое доказательство ее счастья и удачи! Когда человек по-настоящему в отчаянном положении, сочувствие — это последнее, в чем он нуждается. Я могу жить со своими несчастьями, если только меня оставят в покое!
— Ты сама причина своих несчастий, и ты очень несправедлива. С тобой не обращались, как со служанкой. Ты делаешь невозможным любое проявление великодушия и доброты, да еще выступаешь от лица Тамар, будто она такая же ничтожная, полная подозрительности и злобной ненависти, как ты.
— Ты презираешь меня, — сказала Вайолет, — я для тебя что пыль под ногами, и думаешь, что имеешь на это право, ты не стал бы говорить таким оскорбительным тоном с кем-то еще.
— Нет, не стал бы, и думаю, что имею право так говорить.
— Ты заявился, как турист, посмотреть, как тут отвратительно и как отвратительно я выгляжу, чтобы рассказать об этом Пат.
В этот момент в дверях кухни показалась Тамар. Она в самом деле напоминала призрак, но не какое-то прозрачное видение, а вполне материальное, как палка, вроде черенка от метлы или указательного столбика, однако явно и ужасно не черенок и не столбик. На ней было длиннополое коричневое пальто и большой, низко надвинутый коричневый берет, делавший ее похожей на странного бледнолицего зверька, чуть жалкого, чуть неприятного. Лишь в огромных, как у зверька, глазах, враждебно заглядывающих в кухню, выражалось подобие разума. Гидеон, не видевший ее какое-то время, был потрясен, будто стал свидетелем некой чудовищной умственной и физической деградации, даже перерождения.
Он тут же воскликнул:
— О Тамар, какая удача, что ты здесь! Я как раз говорил твоей матери, как было бы хорошо, если б ты провела Рождество с нами в Италии, мы снимаем дом…
— Что ты делаешь здесь в такое время, или тебя уволили с работы? — спросила Вайолет.
— Отпросилась пораньше, — ответила Тамар.
— Тамар, так как насчет Рождества, Италии? — закричал, вскакивая, Гидеон, когда Тамар повернулась, чтобы уйти.
— Нет, спасибо.
Тамар скрылась, громко хлопнув дверью.
— Вот видишь? — сказала Вайолет.
Шагая по холодной темной туманной улице утреннего Лондона к своей машине, Гидеон размышлял о загадке Вайолет и Тамар. Как люди могут не хотеть быть счастливыми? Это же полностью против человеческой природы. Он был убежден, что человек старается, и должен тянуться, инстинктивно и используя все ухищрения, сорвать плод счастья, обшаривая ветки и тряся, если нужно, дерево. Он размышлял, но слишком углубляться в этот вопрос ему не хотелось. Он, конечно, повторит попытку. Он слегка преувеличил, сказав, что мысль об Италии пришла ему совместно с Пат. Он (как Тамар предположила поздней) никогда не рассказывал ни Пат, ни кому-то другому о моменте (хотя был ли такой момент в действительности?), когда нашел, что двадцатилетняя Вайолет очень привлекательна. Не хотелось ничего добавлять к странной той истории, но и отбрасывать ее тоже. Он любил жену и жил с ней счастливо, возможность чего интуитивно почувствовал еще при первой встрече; они были ближе друг к другу, чем многим со стороны нравилось считать. Пат, разумеется, тоже хотела помочь этой несчастной паре, хотя мотивы у нее несколько отличались от тех, которыми руководствовался он. Гидеону Тамар представлялась совершенным ангелом, безусловно «сильной добродетельной особой», и он подсознательно понимал, что такое впечатление, лишь частично отвечавшее действительности, возникло под влиянием ее решимости не поддаваться разрушительному воздействию матери. Вайолет назвала ее непотопляемой, атомной бомбой в миниатюре. Вот только Гидеон этому не поверил; когда Тамар отреагировала на его предложение, откровенно не проявив ни малейшей радости, он увидел ее такой, какой Джерард не видел, слишком готовой «сдаться». Возможно, процесс только начал видимо проявляться. По правде сказать, Гидеон нашел ее физически привлекательной, захотелось похитить ее, но не в каком-то предосудительном смысле, и сделать из нее другого человека: подобающе одеть, увезти в Париж, Рим, Афины, купить ей машину и богатого, успешного, красивого, благородного молодого мужа. А еще захотелось увезти Вайолет, чтобы встряхнуть ее, пробудить к жизни, но это желание было более сложно выполнимым и, наверное, бесполезным, даже неблагоразумным или бессмысленным. Ему припомнились времена, когда она была «свингером», а он (имевший тогда какое-то глупое прозвище, которое не хотелось вспоминать) не то чтобы испытывал к ней глубокое чувство, но что-то вроде привязанности, его взволновало это воспоминание и она сама как нечто сопровождавшее его на протяжении всей жизни; и ему стало жалко ее, хотя он ни во что ни ставил подобное чувство и неизменно воспринимал как, может, чувство эйфории, эгоизма и власти, в которых она обвиняла его. И, шагая дальше, он отбросил эти непростые мысли и стал думать о своем отце, которого любил, но с которым у него никогда не было настоящего взаимопонимания (такого, как, например, с Пат). Конечно, отец радовался, что сын богат, и радовался (должен был радоваться), что сейчас окружен всем, что могут дать деньги. Но отец хотел, чтобы сын, его единственный ребенок, стал доктором, и до сих пор с ностальгией говорил о прежних трудных временах на Нью-Кингс-роуд. Взаимная любовь (а она была взаимной) не обеспечивает взаимопонимания. Благодарение небесам, Леонард очень близок с дедом, как в детстве с бабушкой, давно уже покойницей. Она тоже была своенравной. Конечно, у них обоих было тяжелое детство. От предков и их детства Гидеон с легкостью перескочил на рисунки Бекманна[82], которые, думал, удастся приобрести за разумную цену. Затем, подходя к своей красивой машине, задумался о себе и расплылся в улыбке.