Можно ли, следуя за машиной, понять по ее движению, что на уме у водителя? Можно ли читать в машинах, как в лицах? Вряд ли. Он не гнал – наоборот. Опять выбрал медленный ряд. Я мог бы подумать: это хорошо, он понимает, что должен в таком состоянии быть осторожным. Хочет добраться без приключений.
Когда мы свернули с автострады и не спеша поехали по эстакаде, я рискнул пристроиться прямо за ним.
Что, хотел дать о себе знать – понукая его, чуть не толкая?
Если бы он не думал только о своем, мог бы обратить внимание на зеркальце. Что это за тип за мной едет? Дистанцию не может держать.
Понедельник, вечер. В этом направлении машин мало. До Бичем-клоуз можно доехать за полчаса. Но вместо того чтобы свернуть на Норт-Серкьюлар-роуд – первая возможность, через мост Кью-бридж, попасть в Уимблдон, – он поехал прямо, а когда повернул на Хаммерсмит, не воспользовался второй возможностью – через мост Хаммерсмит-бридж, – а двинулся дальше по Хаммерсмитской кольцевой развязке и выбрал поворот на Фулем.
Все же оставалась возможность добраться до Уимблдона через Патни. Но он не заглядывал мысленно дальше Фулема – я уже догадался. Он проделывал обратно тот же путь, что и двумя часами раньше, как будто хотел заставить время идти назад.
Я не рассказывал этого Саре – что на обратном пути он заехал в Фулем. Не потому задержался, что попал в пробку, не потому, что взял медленный темп и даже останавливался прийти в себя. Нет, он отправился на ту квартиру.
И я не рассказывал Саре о том, что случилось на Фулем-Пэлис-роуд вскоре после поворота на Хаммерсмит.
Зажегся красный свет; между Бобом и светофором не было ни одной машины, только ярдов пятьдесят дороги. Но он не притормозил, наоборот – в первый раз внезапно ускорился. В первый раз понесся как лихач.
Это не был оживленный перекресток, вправо и влево шли второстепенные улицы, но перед нами как раз показался длинный, высоченный, медленно движущийся автофургон. Боб нажал на акселератор, потому что увидел возможность. Голову даю на отсечение. Потому что увидел: автофургон вот-вот перегородит улицу точно стеной.
Ошибка? Не заметил красного света, думал о другом? Нет. Я тренированный наблюдатель. Наблюдать – моя специальность. Он нарочно ускорился, он знал, на что идет.
И нажал на тормоз только в такой момент, что, будь у него шины похуже или не будь дорога сухой, дело все равно могло бы кончиться плохо.
Фулем-Пэлис-роуд. Вправо Уинслоу-роуд, влево Сент-Данстанс-роуд.
Опять полицейский. В голове рапорт о не-случившемся дорожном происшествии. Стандартные фразы. Расстояние, направление, скорость. Профессия есть профессия – делаешь свое дело. Только когда он затормозил и автофургон прополз, освободив наконец дорогу, я увидел, где мы находимся. Больница Чаринг-Кросс. Чуть южнее Хаммерсмита. На левой стороне, впереди, за светофором – больница Чаринг-Кросс.
Я не говорил этого Саре. Маршу тоже.
Необходимая встряска? Момент истины? Устроить самому себе шок? Жизнь, которая была его жизнью, – вон она, там, совсем близко.
Его могли внести на носилках. Удобно. Рукой подать. Отделение скорой помощи. Кто-то мог вдруг его узнать. Господи, это же Боб Нэш!
Но он остановился.
Могло случиться так, что ей пришлось бы к нему ездить. Самой быть посетительницей, не догадываясь, какое это невероятное везение, какое счастье под видом несчастья. Это могло спасти их обоих. Состояние крайне тяжелое, потом лучше, лучше. Это могло соединить их прочней, чем срастались бы его переломанные кости.
«Чудом остался жив». Да нет, лучше! Вдвое лучше.
А меня и не видно было бы, и не слышно.
Или он умер бы. Тоже вариант. Она бы так и не узнала, на что способна. Понятия бы не имела. Думала бы, что случилось самое жестокое из возможного (и к кому могла бы обратиться в поисках утешения?). «Трагическое происшествие» – в этой точке. Думала бы даже – ведь это была ее «уступка», – что сама во всем виновата.
Но она не была бы сейчас здесь. Время посещений, как в больнице. И я не был бы.
Скрежет резкой остановки. Пешеходы замерли. Повернулись, взглянули, пошли дальше. Но водитель автофургона, скорее всего, ничего не заметил из своей высокой кабины.
Больница Чаринг-Кросс – вот она, прямо перед глазами.
На светофоре все еще горел красный. Боб снова запустил заглушённый мотор. Зажегся зеленый. И теперь – если шок сработал, если он опять стал самим собой – он мог поехать прямо: Фулем-Пэлис-роуд, Патни-бридж, Патни, Патни-хилл, Уимблдон-коммон... дома.
Но он повернул налево на Лилли-роуд, я за ним – к той квартире.
Да, мне повезло. Ему нет.
Улица точно такая же. Улицы не меняются, молчат, ни единого слова. Он остановился, вышел, двинулся ко входной двери и, как множество раз до этого (считал или нет?), отпер ее.
Без десяти восемь. Я нашел местечко на дальней стороне улицы, не доезжая ярдов двадцать. Теперь было меньше шансов, чем когда-либо, что он заподозрит слежку.
Но, может, мне надо было прекратить пассивное наблюдение? Вмешаться? Выйти из машины, пересечь улицу, прикоснуться к его плечу?
Мистер Нэш? Роберт Нэш? Полиция. Пройдемте со мной.
Он закрыл за собой уличную дверь. На втором этаже зажегся свет. Все-таки это могло ничего особенного не значить: он же был съемщиком этой квартиры. Мало ли, забыл что-нибудь. Какое-нибудь простое, не слишком существенное дело. (После того как чуть не врезался в автофургон?)
Так или иначе, можно ли его винить, если он не сумел воспротивиться? Последний взгляд по пути домой. Последний взгляд, пока комната, постель еще хранят еле уловимый остаток тепла. Пока не развеялся ее аромат.
Почти восемь. Она уже была в воздухе.
Может быть, здесь он мог по-настоящему с ней распрощаться. Подвести баланс своей жизни. Снова стать мужем собственной жены.
Не думаю, что Сара поставила бы задержку ему в вину, если бы к этому все сводилось.
Но сколько на это нужно времени? Распрощаться. Только ли с квартирой и с тем, что она для него значила? Я же видел его лицо в зале вылета – не лицо, а само отбытие. Я видел, как он погнал на красный свет.
И все-таки я сидел неподвижно, я не выскочил из машины, пока не прошло по меньшей мере минут десять. Да, сидел и сидел. Минуту за минутой. Может быть, подводил баланс своей собственной жизни. Я не принял немедленных и решительных мер, основанных на разумном подозрении, я не взял на себя должную инициативу – можно было в крайнем случае и соседей потревожить, чтобы войти в дом. Полиция! Откройте, полиция!
Да, Марш. Я просто сидел. Уже не полицейский. Ничего общего с самим собой. Кажется, даже вцепился изо всех сил в руль, точно в скалу.
Пять минут... Десять... Пятнадцать. Ужин стоял на плите. Вино дышало. Сара тоже считала минуты.
Переступаешь черту.
Я открыл дверцу, метнулся через улицу. Тогда-то он, может быть, и увидел меня – увидел не видя – второй раз за вечер. Не знаю и не узнаю. Он открыл уличную дверь в тот самый момент, как я подбежал к калитке. Мне пришлось резко остановиться – как он тогда встал перед автофургоном. Превратиться в случайного прохожего – пусть и немножко странного, запыхавшегося. Но он двинулся к калитке, ничего не видя, миновал меня, едва не задев, и сел в машину. Казалось, мог пройти и сквозь меня.
Полное впечатление, что уже не человек, а призрак.
49
Спрашиваю:
– Как императрица?
– Отлично. Она на юге Франции. Купила яхту.
– Здорово.
– За шестьдесят, но еще в хорошей форме.
– Молодец старушонка.
Разговор о чем угодно, лишь бы не о главном. Тратишь драгоценное время на игру в карты.
Почти четверть пятого. Через пару минут – свисток. Добавочного времени, как в футболе, тут не дают. Придется уйти до всех событий. Она будет переживать их заново одна.
Настанет ли такой год, когда этот день пройдет незамеченным, как чей-нибудь забытый день рождения, а потом вдруг вспомнится? Внезапная боль, как от удара ножом.
Нет, не думаю.
Почти четверть пятого. Два года назад я ждал у фулемской квартиры – в первый раз. Она точила кухонный нож. Даже и в мыслях не имея.
Я говорю то, что говорил на свиданиях перед уходом множество раз:
– Я с тобой, сердце мое. Я буду с тобой.
Хотя сегодня, в особый день, это не может быть правдой. Потому что она будет с Бобом. Его день. А призраки – они не похожи на обычных посетителей. Могут являться в любое время, могут проходить сквозь стены.
Кто станет его винить? Сегодня-то. Но во рту вздымается черный вкус.
Нет, он сегодня не может, просил передать свои извинения. По причинам, от него не зависящим. Вместо него – я.
Как будто я должен заместить его от и до: полноценный повтор. Его двойник. Она занесет нож и увидит, что это я. И на этот раз удержится.
Ревность – к трупу. Она может читать мои мысли. Ее глаза видят, что творится у меня в голове.
– Я буду с тобой.
– Я знаю.
Но ревность и к живому Бобу. Это она тоже знает. Ревность ко всем тем годам, к хорошим долгим годам – двадцать четыре их было, – которые кончились так, как они кончились. А могло быть с самого начала – она и я. Мы с Сарой. Нелепость, да? А Боб нашел бы себе кого-нибудь еще. И мы все были бы счастливы, все были бы живы. Нелепость.
И я, может быть, стал бы гинекологом, а Боб – полицейским.
Играешь в карты – тасуешь колоду.
Двадцать четыре года. Но время действует по-другому. Оно не так раскрывает свой смысл. Свидания, моменты, дни. Этот день, этот ясный холодный день, алмазный режущий воздух.
Две минуты. Что можно сказать за две минуты?
Близость как между лежачим больным и посетителем. Больничная тишина. Можно подумать – когда я уйду, ее отправят на операцию. То ли выживет, то ли нет. Под нож, ха-ха.
Хотя нож – он действительно есть, я знаю, торчит у нее в сердце, мучит, ржавеет.
Когда-нибудь я его вытащу.
Я с тобой, я буду с тобой. Я всегда ей это говорил, даже в самом начале – когда она ничего не хотела слышать. Бросьте, что за чепуха. Это долго не продлится.
Но однажды она сказала (улыбка – как солнечный свет на камне): «Нет, Джордж, все наоборот. Могу я быть с тобой?»
Говорю сейчас:
–Я хотел, чтобы ты была со мной, там, сегодня. Сегодня такой... красивый день. Я хотел, чтобы мы вместе стояли у могилы. Понимаешь, сердце мое, – в какой-то момент надо уйти, повернуться и уйти. Я не знал, когда это сделать. Сколько времени стоять? Если бы ты была со мной, ты сказала бы когда. Понимаешь меня? Ты бы знала. Я хотел, чтобы ты была рядом и в какой-то момент сказала: «Пойдем, Джордж. Пора».
И когда бы ты это ни сказала, сердце мое, когда бы ты ни решила, что хватит, он бы нас не остановил.
50
Марш спросил:
«Разве мистер Нэш не доехал бы до дому без вас?»
«Я хотел убедиться».
Он посмотрел на меня взглядом острым, но терпеливым. Тактичный старший полицейский чин разбирается с не в меру рьяным подчиненным. Как будто он мой начальник. Внутренние дела. Полицейский с полицейским. Дальше это не пойдет.
«Что, по-вашему, он мог сделать?»
Но я не собирался ему говорить. Что Боб сначала поехал на квартиру, что я второй раз за день ждал снаружи – может быть, минут пятнадцать. Ждал, хотя ждать, наверно, не стоило, не следовало. Ждал, хотя что-то во мне качалось и колебалось.
А там, наверху (надо поместить себя в ситуацию) он, наверно, думал: где еще я могу быть, куда еще могу податься?
Раньше, в другие времена, в других странах случалось иной раз такое, что офицер высокого ранга позорил себя, поступал как не следовало. Его оставляли в комнате с пистолетом, дверь запирали. Сослуживцы снаружи ждали выстрела.
В другом мире, в другую эпоху. Безупречная военная форма, суровые правила. В эпоху, скажем, Наполеона и Евгении.
Я ждал.
Ведь он же был не из таких, правда? Надежный, уравновешенный человек, медик, профессионал. Низвести себя до этого? Комната в Фулеме, четыре обступающие, теснящие стены.
Я смотрел. Свет за шторами. Мы все немножко полицейские, ничто не относится к ведению одной полиции.
Не воображайте, Марш, что оставите все это позади. Не воображайте, что вот-вот станете вольной птицей.
Он потер подбородок. Первый час ночи. Боб уже четыре часа как мертв.
«Вы как-то уж слишком за него переживали».
Я не собирался ему говорить. Саре тоже. Но она и так знала: было написано у Боба на лице. Все ее терпение, вся ее уступчивость, все ее схемы и варианты, все ее ожидание, все ее надежды кончились тем, что она встретила на пороге призрака.
И теперь ее черед быть там, откуда нет выхода. Запертая камера дальше по коридору. Четыре холодные липкие стены. Как она могла, как ее угораздило?
Спертый воздух комнат для допросов. Рутина полицейских участков. Запах дезинфекции.
«Я хотел убедиться. Ради Са... ради миссис Нэш. Для пользы моей клиентки».
Я увидел, какое лицо стало у Марша.
«Разве она просила вас доставить его домой?»
«Нет. Я и не доставил».
«Ясно. Жаль, между прочим. Вы всегда так стараетесь ради клиентов?»
«Когда как. Я сам за себя решаю».
«Будучи нанятым Сарой Нэш. Вы хотите сказать, что не обязаны были действовать просто как детектив, исполняющий задание?»
Или не действовать, не шевелиться.
Он подразумевает: как хороший, надежный полицейский.
Но я действовал, разве нет? Я выскочил из машины. Побежал через улицу. Со всех ног побежал.
А Боб нашел-таки выход, спасся из четырех стен: лестница, уличная дверь. Не было никакого выстрела. Мы чуть не столкнулись между калиткой и домом. Не помню, обрадовался я или нет. Он прошел мимо меня, я отступил. Выпустил его.
Выпустите ее, Марш, слышите? Слова стучались в стенки моего черепа, как будто и они хотели вырваться из маленькой жестокой комнаты. Возьмите меня, наденьте на меня наручники. Но ее – выпустите. Я должен был его остановить. Должен был, правда? Арестовать – мало ли за что. За то, что жив? Арест гражданским лицом.
Улица в Фулеме. Викторианский красный кирпич. Кругом живут спокойные законопослушные люди. Благополучный район.
Я должен был пощадить его. И его, и Сару. Я должен был принять меры ради общественного спокойствия.
Я должен был сказать: «Не спешите ехать домой, подождите. Мы с вами не знакомы, но...» Я должен был задержать его, допросить, задать наводящие вопросы.
«Не торопитесь. Давайте найдем какое-нибудь место, где можно сесть и потолковать».
51
Время вышло. Вдруг все заторопились. Как перед отплытием судна. Провожающие – на берег! Куда, интересно, плывут заключенные?
– До свидания, сердце мое, до скорого.
Это всегда кажется дезертирством. А сегодня – самым настоящим предательством. Как она переживет эти часы? Пока иду обратно вместе с остальными через все двери и посты, нет даже обычного облегчения, обычного ощущения отсрочки. Повезло – выпускают. Репетиция, предупреждение.
Надзорки отсчитывают выходящих с таким видом, будто все-таки способны на подвох. Или это будет уступка? Ладонь на плече: нет, вы, пожалуйста, задержитесь.
Знают они или нет, что сегодня годовщина? Вот он, явился, тут как тут, а сегодня ровно два года. Это что-нибудь да значит.
Бриджет машет мне на прощание. Взгляд особенный или обычный?
– Пока, Бриджет.
– Пока, Джордж. Всего хорошего.
– Всего.
А мир никуда не делся. Это всегда немного удивляет: с ним ничего не произошло. И всегда еле заметный сладкий прилив благодарности, виноватой благодарности.
А потом это бьет по тебе, встает новой стеной: две недели.
Выхожу вместе с другими. Холодина. В первую секунду кажется, будто мы – какой-то диковинный класс, выпущенный из школы после уроков (хотя, думаю, я единственный, кто сдает домашнюю работу). Быстро, молча расходимся, словно хотим как можно скорей слиться с окружающим и превратиться в невинных прохожих.
Суеверное правило: никогда не оглядываюсь. На случай, если магия сработает вдруг так: заноет спина. На случай, если Сара позади меня и ладонь на плече будет ее.
Джордж, это я. Не уезжай один.
Двадцать минут пятого. Солнце опустилось за крыши. По небосклону разлилась краснота. Выше она переходит в розовый цвет, еще выше – в голубизну газового огня. Ломтик луны. След самолета, тонкий и серебристый, как игла. Впереди еще одна морозная ночь, воздух тверже стекла.
Записывай для меня, Джордж, что там, снаружи, делается. Приноси сюда внешний мир. Но не как полицейский рапорт, понимаешь?
Ничего себе заданьице. Весь мир. Но я стараюсь.
«Ты заслужила весь мир, сердце мое».
«Нет, я заслужила то, что имею».
Клочок мира на клочке бумаги. Раньше я никогда этого себе так не представлял. Приносить мир по кусочку, как заключенные могли бы откалывать по кусочку от стены.
Но она домашнюю работу сегодня не сдает. Не такой день.
Пересекаю большую улицу и иду к машине. Фонари уже горят. Полчаса – и будет совсем темно. Думаю о его могиле: днем гладкий гранит блещет как лед. Бобу тоже надо будет пройти через это заново. Ей – значит, и ему. Если только это возможно – пройти заново.
Что делают служители на кладбищах с наступлением темноты? Закрывают ворота, запирают замки? Никаких посетителей. Никаких похорон.
Деревья вдоль тротуара превращаются в силуэты. Кроны ясно вырисовываются на фоне неба до последней веточки, до мельчайшего сухого листика. Машины низводятся до плывущих фар.
Закат. Сумерки. Она научила меня прислушиваться к словам. Так же, думаю, как в свое время научила Кристину. Странные английские слова. Их очертания, их след, их запах. Су-мер-ки. Почему они так завораживают – зимние сумерки? Опускается занавес, проводится граница. Словно мы все уже должны быть дома, за надежными дверьми. Но мы не дома, еще нет и половины пятого, и все превращается в приключение, в тайну. Что бы мы теперь ни делали, мы будем делать это во тьме.