Том лежал, опираясь на локоть, а Эстер, поглаживая его лицо, сквозь смех воскликнула:
— Ты мой славный малыш, Том! Мой славный малыш!
Он взглянул на нее, и его лицо исказилось. На мгновение он замер, а затем, не произнеся ни слова, упал на постель, вздрагивая всем телом.
Сначала Эстер показалось, будто Том все еще смеется, но когда он согнулся, закрыв руками лицо, она неожиданно поняла, что Том плачет. И это рыдал мужчина, который не плакал с самого детства; мужчина, который редко жалел людей, а себя не жалел никогда.
Эстер ужаснулась. Том был ее опорой, ее каменной стеной. Он спас ее от голода и нищеты. И теперь, при виде его слез, ей казалось, будто рушится весь ее мир.
Что же такого она сказала?
Эстер села и обняла Тома, прижав к груди, словно собственного ребенка. Она укачивала и поглаживала его, обращаясь к нему только по имени и старательно избегая любых ласковых слов.
Вскоре он затих. Грудь и плечи Эстер были мокрыми от его слез.
Через некоторое время он сжал ее руку.
— Эстер. Я напугал тебя. Прости.
— Я испугалась… немножко. Но это не важно. Ты сделал меня гораздо храбрее.
Том криво усмехнулся.
— Что ж, наверное, это лучшее из всего, что я сделал.
— Если это поможет тебе, — мягко предложила Эстер, — можешь рассказать, чем же я тебя расстроила. Но только если это не причинит тебе боли.
Том молчал, и, если бы не его дыхание, можно было бы подумать, будто он уснул.
— О, Эстер, — сказал он, наконец, — ты напомнила мне о детстве. О том, что я пытался забыть. Долгие годы я вел себя так, словно моя жизнь началась в Лондоне. Я нарочно не вспоминал свое детство, потому что боялся вспоминать. Честно говоря, я стал тем Томом Дилхорном, которого ты знаешь, когда повстречался с Аланом Керром на судне, идущем в Австралию.
Том помолчал снова, а когда заговорил, его голос казался безжизненным.
— Мой славный малыш, сказала ты. Так называла меня мама, когда я был маленьким. Я и этого не помнил. Услышав, я вновь почувствовал себя ребенком, и все забытое вернулось ко мне в один миг. Боже, прости меня за то, кем я был, и за то, что я сделал.
Он снова умолк.
Эстер понимала, что не должна торопить его или задавать вопросы. Тому нужна была лишь ее близость и ее любовь.
— Ты охотно говорила со мной о своем прошлом, а я не рассказывал тебе ничего. Я ошибался… между нами не должно быть секретов. Я поведаю тебе то, что не говорил никому. Даже Алан не знает, кем я был и откуда пришел, хотя и догадывается о моей прежней жизни. Моя мать была дочерью фермера из Йоркшира. В их семье было принято отдавать девочек в услужение в помещичью усадьбу, чтобы они кое-чему научились и набрались опыта.
Он хохотнул.
— Опыта! Уж этого она набралась, бедняжка. Сын хозяина сделал ее своей любовницей. По ее рассказам, это была настоящая любовь. Она болтала какую-то чушь о замужестве; говорила, что иначе не отдалась бы ему. Вроде бы какой-то его родственник тайно их обвенчал. Вскоре она забеременела. Один из слуг донес об этом хозяину. Отец ее любовника был тираном, которого боялись все домашние, и в итоге этот милый молодой джентльмен бросил мою мать. С тех пор она его не видела. Ее отправили батрачить на одну из ферм, подальше от усадьбы и от ее родного дома. Родные от нее отвернулись… она ведь их опозорила. Ей пришлось жить, как брошенной шлюхе, и растить своего ублюдка — меня.
Том рассмеялся снова, и его грустный смех был скорее похож на рыдание.
— Я вырос на ферме. Сначала все было не так уж плохо. Но жена фермера состарилась и подурнела, а моя мама была красавицей. Хозяин изнасиловал ее. Я помню ночь, когда это случилось. Я видел, как она сопротивлялась… Его жена пожаловалась своим братьям. Они приехали на ферму, избили фермера, а меня и маму вышвырнули на улицу. Теперь ты понимаешь, почему я стремился забыть все это, Эстер. Я не знаю, сколько мне было лет. Я и сейчас не знаю точно своего возраста. Нас приютил еще один фермер. Он жестоко обращался с моей матерью и бил меня. Вскоре от ее красоты ничего не осталось. Ее он тоже начал бить. Ему это доставляло удовольствие… и поэтому я не могу видеть, как женщины страдают. Теперь я ясно помню, чем все это закончилось. Мне было тогда лет двенадцать, и я был рослым не по годам. Мама говорила, что я становлюсь похожим на отца. Она научила меня читать и писать. В доме была библия, «Житие святых» и какие-то сказки. Однажды хозяин увидел, как мы читаем вместе. Почему-то его это разозлило. Он начал избивать маму. Я испугался, что он ее убьет. На столе лежал перочинный нож. Я помню, как схватил его и воткнул хозяину в бок. Я до сих пор не знаю, выжил он или нет… Он упал, обливаясь кровью. Мама кричала: «Теперь тебя повесят, Том». «Нет», — ответил я. Я был маленьким, глупым и жутко гордился своим поступком. Мы так и оставили его валяться в луже крови, а сами удрали в Лондон. Мама сказала, что там нас не найдут. Лондон! Она и понятия не имела, как это далеко. Для нее это было всего лишь название. Еще на ферме мама начала кашлять кровью. Мы спали в сараях и в стогах сена. Я в то время не понимал, что она торговала собой ради куска хлеба. И все-таки до Лондона мы добрались. Помнится, мне он показался адом кромешным. Я знал об аде из «Жития святых». Очень скоро мама умерла. Я остался один. У меня не было ничего — ни семьи, ни денег, ни приличной одежды, ни ремесла, ни даже дома. Я спал на улице, под мостами, во дворах гостиниц и выпрашивал милостыню. Некоторое время я работал на бродячего фокусника и выучился паре полезных трюков, но он пытался совратить меня, и мне пришлось сбежать. В конце концов, я стал вором, потому что иного выхода у меня не было. Я был здоровым, сильным и умным, и вскоре сделался вожаком шайки, в которую входили такие же мальчишки, как я. Да уж, мне везло. К восемнадцати годам я стал удачливым карманником. У меня была хорошенькая любовница. Я так и не узнал, что с ней случилось после того, как меня замели легавые. Мне казалось, я заткну за пояс любого.
На этот раз в смехе Тома звучала горечь.
— Это научило меня не зарываться, Эстер, но было уже слишком поздно. Старшие узнали, что я начал утаивать часть прибыли, и сдали меня легавым. Меня поймали с поличным. Старик в балахоне и черной шапочке приговорил меня к смерти. Я поверить не мог. Умницу Тома Дилхорна должны были повесить. Молодость меня не спасла. Старик заявил, что я чудовищное воплощение порока, и он окажет милость этому миру, избавив мир от меня. Хотел бы я знать, как бы он запел, если бы оказался один на лондонских улицах в тринадцать лет. Я помню, как валялся в Ньюгейте, словно в оцепенении. У меня в голове не укладывалось, что на этот раз мне не отвертеться. Я клялся себе, что если каким-нибудь чудом спасусь от виселицы, то впредь буду более осторожным. За день до казни в мою камеру вошел надзиратель. «Вставай, парень», — крикнул он. Меня вывели наружу, приковали к еще троим бедолагам и отправили в плавучую тюрьму. Ходили слухи, будто нас готовят к перевозке… так оно и оказалось.
Том глубоко вздохнул, прежде чем продолжить. Эстер поняла, что ему нужно выговориться.
— На судне я встретил Алана. Ему приходилось гораздо тяжелее, чем мне, потому что он был джентльменом и беззащитным, как ягненок, в окружении волков. Его осудили за измену. Он служил врачом на военном корабле, сболтнул какую-то глупость насчет идеалов Французской Революции, а капитан расценил это как предательство. Ему еще повезло, что его не вздернули на рее. Мне стало его жалко. Сам не знаю, почему. Меня-то никто никогда не жалел. Думаю, мне нужно было о ком-то заботиться, сделать то, чего я не смог сделать для своей бедной матери. Я стал ему другом, защищал его, спас от смерти… и от гораздо худшего. Это лучший из всех моих поступков. Алан оказался умным, образованным и прирожденным учителем. А мне так хотелось учиться! Я был убежден, что если бы знал больше, то меня бы так легко не поймали. И когда Алан предложил отблагодарить меня за спасение, я попросил, чтобы он обучил меня всему, что знает сам. Я немного умел читать, мог нацарапать пару строк, и счет мне легко давался, но разговаривал я, как отщепенец. Он научил меня писать изящным почерком, потом это многих удивляло. Думаю, и тебя тоже…
Эстер кивнула, и Том печально рассмеялся.
— Он научил меня разговаривать, как джентльмен. У меня был дар к подражанию, и я быстро все схватывал. Латынь я тоже освоил, благодаря ей мы не свихнулись от скуки за время пути. После Мыса Доброй Надежды мы взялись за греческий… и на этом его познания заканчивались. Алан говорил, что не встречал людей с такой хорошей памятью, как у меня. Я не забываю ничего из прочитанного, написанного, услышанного или пережитого… даже странно, что я совершенно забыл свое детство. Думаю, я нарочно хотел забыть. Я смутно помнил, что моя мама была храброй и нежной, и все. А теперь воспоминания неожиданно вернулись после твоих слов. И это тоже странно. Алан учил меня и медицине. Я даже был его помощником на судне. Он говорил, что из меня вышел бы неплохой врач. Представляешь? А один старый клерк, высланный за кражу, обучил меня бухгалтерии. Только благодаря им обоим я не превратился в еще одного бывшего вора, не знающего, как заработать себе на жизнь. Это не все, любовь моя, далеко не все. Но остального лучше тебе не знать. Зато бедный ублюдок выжил… пусть даже такой ценой.
Он замолчал.
Эстер прижимала его голову к своей груди и укачивала его, как ребенка.
— Бедненький, о, мой бедненький.
История одинокого мальчика и его несчастной матери тронула ее до глубины души. «А я-то считала себя страдалицей, — подумала она. — Я и понятия не имела, что же такое настоящее страдание».
Но больше всего ее поразил невыразительный голос Тома. Том говорил таким тоном, словно речь шла не о нем, а о постороннем человеке. Что бы ни думала Эстер о его прошлом, такого она и представить себе не могла.
Эстер продолжала целовать и ласкать его. Впервые Том тихо лежал в ее объятиях, принимая ее ласки, забыв о привычной роли страстного любовника.
Оба знали, что рассказ Тома оказался для Эстер самым дорогим подарком. Он раскрыл ей свою душу, хотя после Ньюгейта обещал себе никогда этого не делать.
Вскоре он уснул. Эстер лежала рядом с ним до самого рассвета. Теперь она чувствовала себя не игрушкой Тома, а его верной спутницей.
Тринадцатая глава
Том сидел за столом в своей конторе, дожидаясь прихода Джека Кэмерона. Вдруг из-за двери послышался какой-то шум.
Не успел он выйти из-за стола, как дверь распахнулась. На пороге стоял Джек Кэмерон, одной рукой сжимая письмо Тома, а другой выкручивая ухо Джозефу Смиту.
— Я проучу твоего наглого лакея, Дилхорн.
— Я всего лишь попросил его подождать, пока вы освободитесь, мастер Дилхорн.
— Я прохожу к бывшим каторжникам, когда захочу, — усмехнулся Кэмерон.
— Вы ошибаетесь, — невозмутимо возразил Том. — Это я хотел с вами увидеться.
Теперь, когда об Эстер речь не шла, он сохранял ледяное спокойствие.
— Если вы не отпустите мистера Смита, боюсь, мне придется преподать вам урок.
Джек оттолкнул Смита.
— Отлично, Дилхорн. Пусть твой жалкий прислужник идет чинить перья.
— За это, — вкрадчиво заметил Том, — я повышу на два процента ставку по вашим долгам. Эта сумма возместит мистеру Смиту моральный ущерб.
— На два процента? — оскалился Джек. — Какого дьявола? И что означает эта писанина? Я и не подозревал, что ты писать умеешь.
Он швырнул на стол письмо Тома.
— Нам нужно обсудить наши деловые отношения, — ответил Том, не обращая внимания на наглость Джека, но и не скрывая иронии.
— Какие еще отношения, Дилхорн? Я не связываюсь с каторжниками.
— С бывшими каторжниками, — поправил его Том, — и если вам кажется, будто нас ничто не связывает, то вы ошибаетесь, как ошибались и раньше, когда обзывали мою жену.
— Для такой швали, как ты, Дилхорн, я капитан Кэмерон.
— Конечно, капитан Кэмерон, — охотно согласился Том. — Капитан Кэмерон. Что ж, капитан Кэмерон, вынужден сообщить капитану Кэмерону, что я скупил все его долговые обязательства. Они лежат на столе перед вами, капитан Кэмерон. И я хочу, чтобы капитан Кэмерон согласился с тремя моими условиями, если капитан Кэмерон любезно соизволит их выслушать.
— Проклятье, перестань повторять мое имя, подлец! — взревел Джек.
— У меня сложилось впечатление, будто вы сами велели мне называть вас по званию, капитан Кэмерон, но раз уж вы так просите, буду счастлив оказать вам эту услугу.
— Какие условия, Дилхорн? Как ты смеешь говорить со мной об условиях, чертов ворюга?
— Я добавляю еще один процент за оскорбление словом, — невозмутимо продолжил Том, — и вам придется обсудить со мной эти условия, потому что в противном случае я пошлю за вами судебных приставов и поставлю в известность полковника О’Коннелла.
Джек едва не утратил дар речи.
— Ближе к делу, — выдавил он, наконец.
— Боюсь, вы снова ошибаетесь. У меня к вам целых три дела. Во-первых, я скупил все ваши долги. Во-вторых, я назначил процентную ставку, которую вы будете выплачивать в конце каждого квартала. В-третьих, если вы откажетесь платить или попытаетесь приставать ко мне или моим людям, я сразу же обращусь к судебным приставам. Вам все ясно, капитан Кэмерон… сэр?
В слове «сэр» было столько презрения, что оно звучало как оскорбление.
Джек опустился в кресло, стоящее напротив стола, и безмолвно уставился на своего врага. Затем искаженным от ярости голосом прорычал:
— Ты, чертов каторжник, я пришлю тебе вызов, вот увидишь.
— Пожалуйста. Хоть сейчас. Я-то вызывать тебя не собираюсь, и поэтому, по вашим дурацким правилам, буду сам выбирать оружие.
— К черту, Дилхорн, — в отчаянии воскликнул Джек. — Не хватало еще, чтобы меня убил в этой проклятой дыре какой-то подонок вроде тебя!
— Не хочешь? Тогда тебе придется уладить свои денежные дела. Но ты мне до сих пор не ответил.
— Что я могу ответить? Ты же схватил меня за горло. Но я отомщу, Дилхорн, вот увидишь.
Том откинулся на спинку стула. Улыбка на его лице была убийственной. Сейчас Эстер вряд ли бы его узнала.
— Ты мне надоел, Кэмерон, — произнес он, наконец. — Ты и двух слов связать не можешь. В тебе столько же обаяния, как в старой шлюхе, а своей трусостью ты позоришь армию. У тебя кишка тонка вызвать меня на дуэль, как бы я тебя ни оскорблял. Но это не помешает мне нажиться на твоей глупости.
— Ей-богу, Дилхорн, ты заплатишь за это.
— Ошибаешься. Это тебе придется платить. А теперь выметайся, меня ждет работа.
Том склонился над столом, взял перо и начал что-то писать в гроссбухе.
Джек смотрел на него, то бледнея, то краснея. Затем вскочил и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.
— Не пересолил ли я? — пробормотал Том. — Но этот дурень сам напросился. — Он пожал плечами и вызвал Смита.
Спустя несколько дней Том и Эстер провели ночь, оказавшуюся последней ночью ничем не омраченного блаженства.
Они, как обычно, устроили пикник. В последнее время уезжать далеко от дома было опасно. Шайка бандитов (так в Сиднее в последнее время начали называть беглых каторжников) нападала на всех, кто оказывался в буше после наступления темноты.
Том решил, что в собственном саду им будет безопаснее, и они с Эстер выбрались туда с едой, питьем, одеялами, подушками… и пистолетами.
Эстер надела мальчишечий наряд, в котором обычно ездила верхом: белую шелковую рубашку, черные брюки и черную жокейскую кепку. Том был одет так же. Наевшись, они устроили соревнования по стрельбе. Победитель выпивал два бокала вина, а проигравший — один.
Том заявил, что так интереснее, чем просто напиваться. Впрочем, Эстер не давала ему расслабиться. Теперь она почти не уступала ему в меткости.
Их смех звучал под луной, а их руки дрожали все сильнее, пока Том не заметил, что в таком состоянии целиться бесполезно.
— И вообще, я не хочу заниматься любовью с мальчиком, — заявил он, выразительно взглянув на бриджи Эстер.
— Да, мистер Дилхорн, я вполне вас понимаю. Может, мне их снять?
— Не утруждайте себя, миссис Дилхорн, позвольте мне.
— В таком случае я сниму ваши.
Они уснули в объятиях друг друга, и Эстер не знала, что люди Тома охраняют границы его владений, чтобы хозяин с хозяйкой могли спокойно развлекаться.
Мудрая предосторожность, поскольку все уже знали, что у Тома есть враг, не скрывающий своей ненависти к нему.
Том унизил Джека Кэмерона и наедине, и на людях, и сделал его посмешищем всего Сиднея. Прозвище «Гинея Джек» прилипло к нему намертво.
Разговор о долгах оказался последней каплей. Том действительно зашел слишком далеко, но на самом деле Кэмерона сводила с ума страсть к Эстер. Том об этом даже не догадывался.
До встречи с ней на балу Джек Кэмерон утверждал, что для него все юбки на одно лицо. Он издевался над Френком Райтом за его любовь к Люси, а теперь сам, словно мальчишка, страдал из-за женщины, которой не мог обладать.
Джек не мог забыть ее лицо, ее взгляд поверх веера и ее изящную ручку, вложенную в ладонь громилы-каторжника.
Он следил за Томом по всему Сиднею, пылая жаждой мести, но точно так же он следил и за Эстер, мучаясь от сознания ее недоступности. Мысль о том, чтобы переспать с ней, казалась ему кощунством, а попытки представить ее в объятиях Дилхорна едва не доводили его до обморока.
Джек не знал, что и делать. Раньше слово «ревность» ничего для него не значило. Теперь он ревновал Эстер к каждому, кто заговаривал с ней, потому что сам был лишен даже этого. И все же однажды он встретился с ней случайно, когда она шла к карете.
Он низко поклонился.
— Миссис Дилхорн, я ваш слуга… отныне и навсегда.
Эстер пристально взглянула на него.
— Пожалуйста, капитан Кэмерон, позвольте пройти.
— Нет, пока я не принесу вам свои искренние извинения.
— Я уже предупреждала вас, что, обращаясь ко мне, вы подвергаете себя опасности.
— Но я хочу взять назад все, что говорил о вас в прошлом. Вы бесподобны, Эстер, никто не сравнится с вами.
Он что, с ума сошел?
— Я не прошу у вас комплиментов, сэр, и не собираюсь благодарить за них.
Джеку отчаянно хотелось прикоснуться к ней. Он протянул руку. Эстер отпрянула.