Что до самого Халльдора, то он долгое время был без сознания, как будто не желал возвращаться к жизни. Главная трудность заключалась в том, что у него были разрублены челюсти, и он не мог ни есть, ни пить. После некоторых колебаний лекарь-бербер сделал небольшой надрез под его челюстной костью и вставил туда тонким концом полый воловий рог, через который друзья могли вливать ему в рот подслащенное медом диких пчел молоко, а иногда густое красное вино и приправленный травами мясной бульон, поддерживая таким образом жизнь раненого.
Однажды, когда войско достигло перевала, с которого открывался вид на Палермо, Халльдор вдруг приподнялся на ложе и потянулся к своему мечу. Дежуривший возле него Гирик начал было опасаться, что исландец, не в силах больше терпеть мучения, решил покончить с собой, бросившись на меч, как это делали древние римляне. Но Халльдор знаками успокоил его. Потом взял меч и взвесил его на руке, как будто прежде никогда не держал оружие.
Потом вдруг поднялся и, откинув назад голову, рубанул мечом по центральному столбу шатра. Клинок вошел в дерево, как нож входит в сыр, разрубленный пополам столб рухнул, и Халльдора с Гириком накрыло парусиной шатра.
Прибежавшие на шум варяги страшно обрадовались, когда Гирик рассказал им, в чем дело. Они с радостными криками и смехом обступили Халльдора. Когда же тот знаками показал им, чтобы они срезали с его лица маску из оленьей кожи, тут же отыскался небольшой острый нож, и его желание было выполнено.
Открывшиеся им лицо не было прежним лицом Халльдора, зато глаза его были открыты и явно зрячи. Радости викингов не было предела. Халльдор же вдруг указал рукой себе на губы, и они увидели, что он хочет что-то сказать. Едва шевеля непослушными еще губами, он прошептал:
– Еще не выкован тот топор, которым меня зарубят.
Не в силах более сдерживать обуревавшие его чувства, Ульв бросился на землю и заплакал. Эйстейн же сбегал за непочатым бочонком пива и вышиб из него пробку, да так неловко, что залил пивом все вокруг. Гирик на радостях разорвал в клочья свою новую полотняную рубаху, а потом поспешил в шатер к Харальду, который еще ничего не знал.
Услышав добрую весть, Харальд долго смотрел в одну точку остановившимся взором, как будто внезапно лишился рассудка. Потом он встал, взял Гирика за обе руки и сжал их так сильно, что тот вскрикнул сразу и от радости, и от боли.
Харальд не мог сдержать слез. Ему вдруг захотелось побыть одному. Прихватив меч, который нес на плече, придерживая за лезвие, он потихоньку выбрался из лагеря и неверным шагом побрел в лес.
Харальд шел и шел, пока не набрел на небольшую, окруженную соснами полянку, посреди которой бежал ручеек. Опустившись на колени на зеленый мох, он, как умел, возблагодарил Бога за исцеление Халльдора.
Но охватившее его чувства нельзя было выразить словами. Харальд вскочил на ноги и закричал по-звериному, запрокинув голову, потом с силой швырнул вверх свой меч, который, перевернувшись в воздухе, отвесно вонзился в небольшой бугорок на другом берегу ручья.
Тут Харальд вдруг понял, что ужасно проголодался и хочет пить, и вспомнил, что уже три дня ничего не ел и не пил, проводя почти все время у ложа раненого друга. Он шагнул к ручью и, встав на четвереньки, принялся лакать из него, как пес.
Вдруг викинг заметил в воде какой-то странный отблеск, какую-то мелькнувшую с быстротой молнии тень. В то же мгновение что-то просвистело в воздухе позади него. Он инстинктивно отпрянул в сторону, а туда, где мгновение назад была его голова, ударило копье, по виду булгарское.
Харальд обернулся, не поднимаясь с колен. Прямо перед ним, ухмыляясь, стоял Отвиль, юнец, которому он надавал затрещин в Сиракузах, а за его спиной из кустов показались еще восемь рыцарей с мечами в руках. У всех у них шлемы были украшены лисьими хвостами.
– Вижу, ты привел-таки своих братьев, Отвиль, – проговорил Харальд.
– Нечасто лисятам удается затравить гончего пса, – ответил тот. – Чисто сработано, правда?
– Как ты, наверное, заметил, Отвиль, у меня нет при себе меча, – сказал Харальд.
– Тем веселей потеха, – заявил нормандец и принялся доставать из ножен длинный кинжал.
Увидев это, Харальд страшно разозлился.
– Видал я мясников и получше, – заметил он как можно спокойнее, глядя прямо в глаза Отвилю. И вдруг, еще не договорив, схватил пригоршню грязи и швырнул ее нормандцу в лицо. Тот все равно ударил кинжалом, но Харальд увернулся и рубанул врага сверху вниз правой рукой. С криком ярости нормандец рухнул на землю лицом вниз, а Харальд, взревев по-бычьи, наступил ему на голову сапогом.
Прочие Отвили ринулись на него подобно фуриям. Каждый хотел ударить первым, они отталкивали друг друга, а иные даже скрестили мечи. Тут Харальд увидел у себя над головой сосновый сук, подпрыгнул что было сил, ухватился за него руками и быстро. При этом меч одного из Отвилей распорол низ его туники, другой царапнул по ноге, но не поранил.
Усевшись на суку, где враги не могли достать его мечом, викинг, не успев еще отдышаться, принялся смеяться над ними:
– Если вы будете так любезны, что дадите мне меч, я вам еще кое-что покажу.
Нормандцы злобно уставились на него. В них было что-то волчье: физиономии скуластые, серые глаза горят, зубы хищно ощерены. Больше всех бесновался, конечно же, младший. Он как раз поднялся из лужи по уши в грязи.
– Не забудь умыться прежде, чем садиться ужинать, – крикнул ему Харальд. – А теперь кинь-ка мне сюда меч. Тогда я сойду вниз, и мы с вами позабавимся.
Младший Отвиль издал яростный вопль, похожий на крик ястреба, схватил булгарское копье и метнул в Харальда, целя в ноги. Копье, однако, упало, не долетев до викинга на целый фут.
– Эдак медведя с дерева не снимешь, дружок, – заметил Харальд. – Попробуй еще раз, да прицелься получше. Посмотрим, верная ли у тебя рука.
– Постой, брат, – крикнул один из Отвилей постарше. – Не кидай копье. Викинги умеют перехватывать копье на лету. Ну как наше оружие обернется против нас же? Не стоит торопиться. Времени у нас предостаточно. Мы можем не спеша вершить свою месть.
После этого нормандцы уселись, иные на берегу ручья, а иные привалившись спиной к стволам деревьев, и принялись наблюдать за своей жертвой. Младший же Отвиль набрал у ручья каменьев и принялся кидать их в Харальда. Большинство из них пролетали мимо, не причиняя викингу вреда, но некоторые довольно чувствительно щелкали его по рукам и туловищу.
Харальду удалось поймать один из этих камней, и он тут же запустил им в своего мучителя, угодив ему в плечо. Нормандец взвыл от боли.
– Пусть это послужит вам уроком, – назидательно проговорил варяг. – Впредь будете биться, как подобает воинам, мечом, а не по-воровски, как смерды какие.
Эти слова оказались для него роковыми. Увлекшись, он не заметил, что один из Отвилей постарше поднял с земли довольно большой камень. Тот угодил ему этим камнем в правый висок, он не удержался на суку и чуть не упал, но в последний момент успел ухватиться руками за какую-то ветку и повиснуть на ней. Положение Харальда было отчаянным, ведь даже самый низкорослый из нормандцев теперь смог бы достать его мечом.
Но Отвили решили иначе. Им было ясно, что если Харальд попытается снова подняться и усесться верхом на ветку, она обломится, не выдержав его громадного веса, а если ее выпустит, то упадет прямо к их ногам. Спешить им не было нужды. Наконец, вволю покуражившись, они позвали своего младшего брата и дали ему копье.
– Верши свою месть, братец, – сказал старший из Отвилей. – Теперь он больше не сможет бросить в тебя камнем.
Не имея возможности защититься, Харальд подумал о том, что его конец будет крайне глупым. Он всегда думал, что умрет, как и подобает викингу, в битве[22] или же найдет свой конец в бурном море. Но чтобы быть заколотым копьем, болтаясь на сосновом суку! О такой смерти песен не сложат. Еще ему подумалось о том, какая это любопытная штука – жизнь. Он только что вновь обрел своего старого друга – и вот должен погибнуть сам. Тут его левую подмышку принизала острая боль, и Харальд до крови закусил губу, чтобы не вскрикнуть.
Харальд услышал, как стоявший под деревом младший Отвиль мрачно рассмеялся, а братья принялись поздравлять его с удачным ударом, и тут же понял, что его левая рука, выпустив ветку, безвольно повисла. Ожидая нового удара, он просто, чтобы хоть что-нибудь сделать, крикнул из последних сил:
– Хор-Хор-Хек-Кек-Кек! Хор-Хор-Хек-Кек-Кек!
Поначалу ответом ему был лишь смех столпившихся под деревом нормандцев, потом вдруг в лесу вокруг поляны послышался топот множества ног. Глаза викингу заливал струившийся по лицу пот, но он все же успел увидеть, как разил Отвилей своим могучим данским топором Гирик, немедленно обративший в бегство уцелевших нормандцев, как бок о бок с ним бился Ульв, орудуя своим громадным, зловеще свистящем при каждом ударе мечом, как на шаг позади них рубился старина Халльдор, еще не вполне твердо стоявший на ногах, но отнюдь не утративший силы удара, причем лик его был столь ужасен, что враги рассеивались перед ним, как дым.
Потом, совершенно обессилив, Харальд выпустил сук и упал возле холмика, в который воткнулся его меч, возвышавшийся теперь над головой своего хозяина подобно надгробию.
Последняя искра сознания покинула Харальда, и ему не пришлось увидеть, как пал Гирик, сраженный длинной стрелой, вошедшей ему промеж лопаток.
Не пришлось Харальду услышать и скорбных возгласов Халльдора, оплакивавшего смерть друга.
ВЕЛИКАЯ ТЬМА
На лагерь варягов надвинулась великая тьма. Даже бывалым мореходам никогда прежде не приходилось переживать такое. Все мечтали лишь об одном чтобы Харальд поскорее поправился, и они смогли, наконец, убраться с Сицилии, которую считали проклятым местом. Со времен Миноса Великого никому не удавалось жить там в счастье и довольстве, говорили они, а иссушенная земля острова не могла как следует взрастить ни одного дерева. Боги явно гневались на Сицилию, иначе они не поместили бы на ней вулкан, угрожавший всему живому.
Напуганные этими разговорами, несколько викингов помоложе, которые только недавно вступили в войско и еще не успели обрести обычный для варяжских воинов твердости духа, потихоньку ушли из лагеря и отправились на северо-восточное побережье острова в надежде добраться оттуда до Дании и найти себе нового вожака.
Харальдова рана оказалась очень глубокой и опасной, у него начался страшный жар, так что Эйстейн, забыв о гордости, послал в Ликату за лекарем-бербером. Тот приехал, проделав долгий путь через горы верхом, ведя в поводу вьючного мула, груженого снадобьями. Осмотрев рану, он грустно покачал головой:
– Хор-Хор-Хек-Кек-Кек! Я бессилен что-либо сделать. Если бы лечение было начато сразу, может быть, его удалось бы спасти. Теперь же занесенная копьем зараза распространилась по всему телу больного. Единственное, что можно сделать – облегчить ему страдания в последние часы перед смертью.
Они омыли Харальда, обрядили в чистую одежду и устроили на его ложе высокое изголовье из пуховых подушек. Лекарь беспрестанно жег в стоявшей в шатре жаровне всевозможные благовония. Не забыли они также поставить на низкий столик возле ложа чашу вина со специями, на случай, если Харальд придет в себя и почувствует жажду.
Напряжение и тревоги предыдущего дня не могли не сказаться и на еще не окрепшем организме Халльдора, вновь уложив его в постель в состоянии, близком к беспамятству.
– Прости, прости меня, брат. Мне надо было пойти первым, – твердил безутешный Ульв, стоя на коленях у ложа друга в соседнем с харальдовым шатре и ни на минуту не выпуская из рук его руку.
Эйстейн лично проследил за тем, чтобы погребальный костер Гирика был высок и составлен изо всех пород деревьев, какие только удалось отыскать в Золотой Раковине. Возлияния маслом, вином и молоком тоже состоялось как положено, хотя у варягов не было совершенно никаких припасов, и кормились они тем, что удавалось промыслить ночью в Деревнях. Они надели на Гирика кольчугу и шлем, положили подле него меч, щит и копье, а потом зажгли костер.
Свежий ветер с моря быстро раздул огонь. Высоко взметнулось пламя погребального костра, рассыпая вокруг целые снопы искр. И в эту минуту откуда-то сверху к костру слетела большая серая птица. Немного покружив над ним, она с печальным криком унеслась на север.
– Ты слышал крик птицы? – спросил Эйстейн у стоявшего рядом варяга.
Тот кивнул:
– Совсем как Гириков клич. Птица эта – ястреб.
– А я думал, мне померещилось, – проговорил Эйстейн.
Он пошел в харальдов шатер и увидел, что тот сидит на ложе, глядя на откинутый полог шатра. Когда же Эйстейн приблизился к нему, Харальд ясно произнес:
– Гирик зовет меня, Эйстейн. Он только что крикнул ястребом. Ему нужна моя помощь.
Он попытался встать, но Эйстейн насильно уложил его обратно на ложе.
– Лежи спокойно, командир. Я только что от Гирика. Клянусь, он не кричал ястребом.
Харальд с усилием вглядывался в Эйстейна, как будто никак не мог его рассмотреть. Наконец, взор раненого обрел ясность.
– Поклянись, что Гирику не грозит опасность.
Сжав руку в кулак, Эйстейн промолвил:
– Клянусь молотом Тора, командир, Гирику ничто не грозит. Не видать мне счастья до конца моих дней, если я соврал тебе.
Лекарь-бербер слышал эти слова и, когда Харальд, успокоившись, вновь откинулся на подушки, шепнул Эйстейну:
– Большего ты не мог для него сделать.
Той ночью Харальд, приходя в сознание, каждый раз спрашивал хриплым голосом, действительно ли Гирик в безопасности, Эйстейн же кивал и улыбался. В конце концов, раненый спокойно уснул, сложив руки на груди.
В шатер зашел бербер.
– Мне придется покинуть вас, ибо мой долг быть при царе Туниса. Если Бог, которому молится ваш командир, будет милостив к нему, он приберет Харальда во сне.
Едва воротился провожавший лекаря за пределы лагеря Эйстейн, как из Палермо к варягам прибыл высокий старик в черном плаще с круглым шлемом подмышкой. Ветер трепал его короткие седые волосы; худое лицо покрывал густой красноватый загар. Что-то в лице и осанке старца показалось Эйстейну смутно знакомым, но он ничего не сказал, ожидая, пока заговорит незнакомец.
Подойдя к нему на пять шагов, незнакомец остановился и распахнул свой плащ, показывая, что под ним нет кольчуги, потом произнес твердым голосом:
– Мое имя Отвиль. Четверо моих сыновей убиты.
– Я знаю, сам при сем был, – мрачно проговорил Эйстейн. – Чего же ты хочешь, выкупа или мести?
– Ни того, ни другого, – ответил тот. – Лисята мои сглупили, пытаясь загнать на дерево норвежского Медведя. Они сами виноваты, и я благодарю Бога за то, что у меня осталось еще пятеро сыновей.
– Лучше запри их от греха подальше, а то не за что будет благодарить Бога, – сказал Эйстейн.
Тут он заметил, что по лицу старика катятся слезы, хотя выражение лица его осталось по-прежнему твердым. Наконец, Отвиль промолвил:
– Прежде я не преклонял колен ни перед кем из живущих и глаза мои не знали слез. Но теперь сердце у меня разрывается от грусти и стыда. Позволь мне на коленях просить у Харальда прощения за причиненное ему зло.
Услыхав эти слова, обступившие старого рыцаря варяги загомонили:
–Уважь старика, Эйстейн. Позволь ему повиниться перед Харальдом.
Нормандца отвели к харальдову ложу. Увидев, что учинили его сыновья над великим героем, он пал на колени и поцеловал край одежды Харальда.
В это мгновенье веки норвежца затрепетали, он открыл глаза и устремил на Отвиля затуманенный взор.
– Я знаю, кто ты, – сказал он, – ты тоже носишь на шлеме лисий хвост?
Старик не ответил ему. Еще ниже склонив голову, он проговорил:
– Господин, я пришел просить у тебя прощения.
– Я с радостью прощу тебя, – борясь с забытьём, сказал Харальд, – если ты дашь мне голову ромея Маниака, из-за которого вышла эта усобица, стоившая жизни стольким прекрасным воинам.
Отвиль поднялся с колен.
– Я не в силах выполнить твое требование, господин. Мы изгнали ромея из Палермо, и теперь не в нашей власти захватить его. Мы больше не могли мириться с его высокомерием.
– Если бы тебе пришлось искать Маниака, Отвиль, куда бы ты отправился? – хрипло прошептал Харальд.
– На Крит, – мрачно отвечал нормандец. – Он отплыл туда на торговом корабле.
– Значит, мы пойдем на Крит, – сказал Харальд. – Я слишком далеко зашел в этом деле, чтобы теперь отказаться от своих прав.
Отвиль обвел глазами лица собравшихся в шатре варягов и проговорил, обращаясь к Эйстейну:
– Вашего командира нельзя перевозить, разве что в крепость Палермо, которой я владею. Там он будет в безопасности, и при нем до самого конца будут лекари и священники.
Тут Харальд заговорил на удивление четко, как будто и не хворал вовсе:
– В эту крепость я отправлюсь лишь тогда, когда смогу идти сам. Сейчас боец из меня никудышный.
Отвиль церемонно поклонился ему и вышел из шатра.
– Это – величайший из живущих ныне людей, – сказал он Эйстейну, – когда душа его покинет бренное тело, ты просто обязан обеспечить ему достойное погребение, с кораблем и всем прочим. Он – последний из викингов.
ТЬМА РАССЕИВАЕТСЯ
Вскоре наступил сезон дождей. Теперь варягам приходилось все время безвылазно сидеть в шатрах, по которым часами напролет лупили упругие струи бесконечного ливня, изливавшиеся с покрытых черными грозовыми тучами небес. Окружающая местность вскоре прекратилась в болото, так что едва сойдя с каменистой тропинки, можно было провалиться по пояс в жидкую грязь. К тому же, чуть не половина варягов вдруг захворали какой-то непонятной болезнью: стоило им съесть или выпить чего-нибудь, как их начинало просто-таки выворачивать наизнанку.
Наконец, один из варягов пришел к Эйстейну и сказал:
– Капитан, если мы здесь останемся, то поляжем все до единого. По ночам мы видим огни на наших кораблях. Они совсем рядом, они ждут нас. А мы все торчим здесь, ходим в насквозь отсыревшей одежде, спим на тюфяках из гнилой соломы, многие голодают. Слушай, Эйстейн, мы не трусы, но тут нам пришлось столкнуться с неприятелем, которого не достанешь ни мечом, ни топором. Давай, капитан, сниматься отсюда, пока у нас еще есть силы добраться до побережья.