— Спасибо, гражданин начальник…
— Борода, ты блядь. Ты сука. Мы тебя лишаем воровским куском хлеба.
— Побойтесь хуя, ебаный ваш рот! За что вы меня на старости лет лишаете воровским куском? В рот меня ебать — моя воровская совесть чиста! Они на него прут:
— Нет, ты блядь. Ты работал подрывником, и значит ты был в доверии. Он им ботает:
— Чем вы меня попрекаете? Я работал подрывником, но все ворье кантовалось при СВВ. Пускай скажут люди!
— Хорошо, мы это проверим, а до выяснения мы тебя отходим сапогом по ребрам. Клади крабки на баш.
— Борода, ты чокнулся? Не позорь свой авторитет. Лезь на юрцы. Я за тебя отвечу. А у меня уже и зубы клацают. Ленчик-Воркута — он у них хлябал за старшего блатного — мне ботает:
— Шурик, ты чего?
— Ничего. Хуй через плечо, вот чего. Отъебитесь от человека, вот чего. Никола-Мора кричит: — Ссыте на него, он с ума сошел! А я ему ботаю:
— Ай, братка, ай Кирилла Кириченко, а полезай под нары, падло позорное, мы с тобой
в Халмер-Ю потолкуем, с тамошним ворьем. Я знал за его грязные дела на севере. Никола засох, но Ленчик, настырное падло,
— Шурик, ты не прав. Смотри, не бери на себя лишнее.
— Кого ты тянешь, псенок? Змеёныш, с кем ты заедаешься? Что ты понимаешь в законе? Что вы все знаете о взрывниках? Я ебу вашу немыслимую динтойру! Я сам работал подрывником на БАМе и на ББК. Вольняги к нам и носу не совали, бздехали этой легкой работы. Когда мой кореш подорвался на отказе, я в двух котелках приволок в зону все, что от него осталось. А вы тут ставите свои шаляпинские права, твари позорные, падлы, блядская отрава!!!
— Брось, Шурик, не психуй… А я ему:
— Соси ты сифилисный хуй! Я чувствую, что говорю лишнее, но уже не могу остановиться. Меня несет.
— Господи ебаный мой боже! Ты все видишь — чего же ты не стреляешь? Есть на свете справедливость? Нет, блядь, справедливости! Я воровал в период нэпа, когда вы еще в пизде сидели и не выглядывали. Вы в колхозе колоски воровали, когда за мной уже ходило сорок лет срока. Где вы были в ту зиму, когда нас Курилка ставил на пеньки, обливал водой на Соловках, в двадцати километрах от Советской власти? Где вы были в тридцать седьмом году, когда все кюветы за Бутырками были забиты воровскими телами? Где вы были во время колымского произвола, когда Павлов ликвидировал рецидив, когда нас шмоляли без суда и прокурора за рыжие фиксы, за белые руки? Вы по битому льду босиком бегали? Вы человечину хавали? Вы кашу из говна варили?.. Кто вы такие, сучье кодло, самозванцы?.. Зачем я на свет родился, зачем меня в Москве трамвай не переехал, зачем я не пошел в милицию служить, чтобы не быть с вами в одном законе? Я ебу вашу родословную на сто верст в окружности, псы, бакланье, подлючие творения; я ваш рот ебал, я вашу веру ебал, я вашу совесть ебал и цель вашей жизни! Лезьте под нары, гады, порчаки, троекуровская псарня, лезьте под нары, пиздорванцы, и засохните там навек!
— Ложись, фраера! Легкой смерти захотелось?
— Эх, Борода, Борода. Дожил ты до седых мудей, а ума не нажил. Ты думаешь, я не мог его прибрать? Я мог, но сознательно воздержался. А теперь нашли мы приключение на свою сраку. За это нас обоих пустят под откос.
— Шурик, я объявлю.
— Чего ты заладил — объявлю, объявлю… Ты лучше крошки с бороды смети, грозный объявитель!
— Дежурный, уберите труп.
— Тут люди есть?
— Тут люди есть?
— До хуя и даже больше.
— Кто да кто?
— Никола Сибиряк, Мишанька Резанный, Лева-Жид, Змей Горыныч, Мыня Заика — не саратовский Мыня, сучонок, а другой Мыня. Я ему ботаю:
— Сынок, чеши к ним, скажи, Шурик Беспредельный приехал.
— Здорово, малы!
— Здорово, Шурик, — отвечают и продолжают штевкать. Вот так хуй, не болит, а красный.
— Да что вы, — говорю, — псы? Уху ели или так охуели? А Змей Горыныч толкует:
— Псы, да не суки.
— Эх, урки, вот какие ваши мнения!
— Добрый вечер, господа суки.
— Добрый вечер, Шурик, — ботают, — чего пришел?
— Пришел толковать на понял-понял. Сучьего полку прибыло. Они на меня шнифты вылупили:
— Шурик, ты в натуре?
— Сказано — сымаю погоны. Кажите масть! Они толкуют:
— Какой разговор! Буби козыри, все в наших руках. Принимай любую колонну. Помпобыт маячит нарядиле, тот волокет из заначки пузырек одеколону, миску жареной картошки. Шурик мне толкует — нарядилу тоже Шуриком звали:
— Садись, похаваем.
— Позор вам, воры! Сегодня я вас выеб в рот, а завтра весь Советский Союз узнает об этом. Идите и пашите до кровавых соплей. Роги в землю, господа олени; потому что на лбу у вас написано: «вкалывать», а на жопе — «без выходных».
— Здравствуйте, господин гад!
— А, — говорю, — прелестная воровка, обосрала хуй, плутовка! Здорово, здорово.
— Товарищ комендант, вы такой видный мужчина, а никогда не споете, не сбацаете. Вы не можете или у вас есть затаенные причины?
— Я с тобой станцую, когда у тебя на лбу вырастет конский хуй в золотой оправе. Но у тебя есть кодло трехнедельных удальцов, и если ты желаешь, то они сейчас будут у меня бацать и на голове, и на пузе, на двенадцать жил, на цыганский манер. Все ее жиганы втянули язык в жопу и в прения не встревают. А она вдруг толкует мне:
— Скажите, Шурик, зачем вы сменяли воровскую славу на сучий кусок? Или вам не хватало?
— Гадюка семисекельная, не тебе меня обсуждать. Входить в мои причины я с тобой, мандавошкой, не намерен. И ушел на хуй. Проходит дней несколько, и она пуляет мне ксивенку:
— Мне нужно с вами поговорить об очень важном. Я эту ксивенку порвал и хожу как ходил. Однажды по утрянке она меня штопорит у конторы.
— Вы получили мой пропуль?
— У меня есть к вам разговор.
Я ботаю:
— О чем нам с тобой толковать? Ты крадунья, законница, а я убежденный сука, вечный враг преступного мира. Иди и забудь меня. Попутного хуя в сраку!
— Шурик, беги в женскую зону, Вика твою Ленку порезала.
— Собирайся!
— Дура ненормальная! Ну, на хуя она тебе сто лет усралась? Теперь тебе верняком карячится срок. Чего вы с ней не поделили? А она заплакала и ботает:
— Я ее пописала за то, что ты с ней шворился. Учти, я всех порежу, с кем ты будешь. И тебя порежу. Я тебя люблю и не могу без тебя жить.
— Ах, — говорю, — падлючье творение! Вот ты чего замыслила! У-у, гуммозница, по-носница, дристополетница!!! Бежи в кандей, спасай свою дешевую жизнь! Сейчас я тебя работаю начисто!
— Посиди, — говорю, — девка, охолонись!