С огромным трудом она с сыном добралась до Парижа и узнала, что Игорь Александрович в тюрьме Фрэн, куда его перевели из Сюртэ Женераль (тогда — одно из отделений гестапо). Значит, пока жив. Потом его перевели в тот же самый Компьень. Странная судьба… Но помочь Кривошеину, который так много помогал другим, уже не было возможности: вся организация его была разгромлена; и русские, и французы, и немцы арестованы по доносу провокатора.
Нина вытащила чемодан — это был старик-чемодан, принадлежавший в России матери Игоря Александровича, — и стала укладывать вещи, готовя передачу мужу. Уложила все так, чтобы он понял: его укладывала Нина. Она даже сунула туда игрушечного слона, что означало: Никита с нею. 1 августа, в день памяти Серафима Саровского, брат мужа Кирилл поехал с этим чемоданом в Компьень. Передачу приняли, и Игорь Александрович получил все.
Наступил август. Немцы покидали Францию… Нормальная жизнь в Париже замерла — ждали неведомо чего; говорили, что все в городе заминировано немцами — и мосты, и водопровод, и даже Нотр-Дам. Но парижане как-то внезапно и дружно изменились — стали любезными, с открытыми лицами друг с другом разговаривали, подмигивали — на улицах вдруг стало весело!
Би-би-си передавала, что американские войска и силы генерала Леклера быстрым маршем идут к Парижу, что ведутся переговоры о том, чтобы из Компьеня заключенных больше не вывозили в Бухенвальд.
Утром 24 августа слышалась близкая стрельба. Заговорило радио, диктор, плача от волнения, выкрикивал: колонна Леклера движется к Парижу, скоро первые части будут у Орлеанской заставы…
Нина и Никита выбежали на улицу — где-то полыхал огонь, стреляли все сильнее; ударили колокола, один, другой… наконец густой, низкий бас Нотр-Дама. И минут через десять издалека внезапно раздался крик, как будто кричал весь квартал:
— Вот они!
По всей улице собралась несметная толпа.
Девушки в светлых платьях, в руках букеты — синие, белые, красные цветы, у многих волосы повязаны лентами, тоже сине-бело-красными… В воздухе мелькают сотни маленьких национальных флагов… И вот появляется колонна легких бронированных джипов, и в них сидят солдаты дивизии Леклера, молодые, загорелые, радостные. Им кидают букеты и флаги, вся толпа поет «Марсельезу»…
Нина обернулась: из-за угла вдруг выехал громадный грузовик и медленно двинулся на людей. Он был набит немецкими солдатами, у них пулеметы, и они начали стрелять по толпе. Все попадали на землю… Нина больше всего испугалась, что вот сейчас, когда уже все, кажется, позади, Никиту найдет шальная пуля. Но он остался жив.
После этого случая она поняла, что беда может подстеречь в самый последний, в самый счастливый момент. Нина ждала возвращения мужа, но вскоре стало известно:
Игоря Александровича уже увезли в Бухенвальд.
Потянулась зима. Почти не было топлива, электричество давали скупо, час утром, час к обеду… В ноябре Нина по совету знакомых пошла повидаться с директором заводов «Рено», которого, как говорили, жена выкупила у гестаповцев за несколько слитков золота.
Все оказалось правдой. Эта решительная дама прорвалась на машине через фронт… в Бухенвальд. Приехала туда через два дня после того, как транспорт, где был и ее муж, и Игорь Александрович, прибыл в лагерь, вызвала двух стражников, дала им часть слитков. В ту же ночь эсэсовцы вывели ее мужа, она отдала им все слитки и увезла мужа назад, опять через фронт, прямо в Париж, в огромную роскошную квартиру на бульваре Сен-Жермен… Теперь директор «Рено» принимал два раза в неделю родственников вывезенных с ним вместе заключенных; ему показывали фотографии.
В те же дни Нина получила от неведомых железнодорожников две записки от Игоря Александровича, которые он сумел выбросить через щель вагона, в котором его везли в Германию. Железнодорожники писали, что не решались переслать эти записочки, пока немецкая армия окончательно не покинула Францию.
Только 13 мая 1945 года Нине удалось узнать, что ее муж жив и освобожден из лагеря Дахау, в Баварии, куда он попал после Бухенвальда. 1 июня он вернулся. И сразу показалось, что и не было никаких бед, что будущее сулит только счастье. Если бы так!
Видимо, каждому человеку отмерена чаша страданий, которую он непременно должен на своем веку испить. И пока не изопьет до капли, будет жить, жить и… мучиться.
После победы русские эмигранты были полны безудержной любви к своей родине-победительнице. На подъеме патриотизма возникло движение за возвращение в Россию. И Кривошеины взамен своих, так называемых «нансеновских», эмигрантских, паспортов получили советские.
Очень многие эмигранты подались тогда в родные места. Комитеты по делам русских переселенцев работали без устали. Один из них, возглавляемый Игорем Александровичем, назывался «Союз советских граждан» и располагался в том же помещении на рю Гренель, где еще недавно находилась контора, возглавляемая «русским фюрером» Жеребковым. Довольно зловещее совпадение…
Происходило нечто невероятное. Те люди, которые люто ненавидели большевиков после революции, теперь, после окончания войны, ну просто обожали их! Все словно ослепли и не видели очевидного. А между тем кое-какие свидетельства того, что их ждет, все-таки прорывались во Францию.
Одна из «новых советских гражданок» получила открытку от брата, вернувшегося на родину, в какой-то провинциальный город, и в открытке значилось: «Ждем тебя обязательно! Как только выдашь Машу замуж, приезжай к нам…» А ее дочке было два года…
Но, как говорится, кого боги хотят погубить, того они лишают разума.
Французская компартия всячески поддерживала «возвращенцев», а их деятельность начала изрядно досаждать правительству. И вот в один «прекрасный» день по приказу министра внутренних дел были арестованы двадцать четыре «новых советских гражданина», в том числе Игорь Александрович Кривошеий. И все они были вскоре вывезены в советскую зону Германии, а вскоре попали в пересыльный лагерь около Бранденбурга.
Есть грубоватая поговорка: «За что боролись, на то и напоролись». «Новым советским гражданам» очень скоро пришлось понять ее смысл на собственном горьком опыте.
Между тем семья Игоря Александровича тоже собиралась в путь. Были куплены три плетеные корзины, и началась укладка. Нине советовали: книг не берите, все равно отнимут, там же цензура, и она раздарила множество ценных книг, очень редкие издания.
Говорили: не нагружайтесь кастрюлями и сковородками, там купите, и она почти все хозяйственные вещи бросила в Париже (приехав в Ульяновск, где в те годы даже стакана нельзя было купить, она просто локти от досады кусала!).
И вот Нина и Никита пустились в путь через Марсель на теплоходе «Россия». И тут их охватил… нет, не страх, а некое странное, пугающее предчувствие того, что совершена роковая ошибка. Нине казалось, что от окружавших ее новых лиц, от всех этих советских людей иного поколения, которых она встретила на борту теплохода: дипломатов, помощника капитана, подавальщиц в черных тугих платьях, в белых накрахмаленных передничках и наколках, в модных туфельках на невозможно высоких каблуках — от них всех шла некая телепатическая передача. Нина чувствовала, как они ее воспринимали, — тут были и жалость, и насмешка, и злобное отталкивание, и главным образом полное несовпадение мироощущения. Это было очень страшно, и на нее иногда находила настоящая паника.
И вот «Россия» приблизилась к Одессе.
На борту появился представитель НКВД — на голове фуражка, сам среднего роста, лицо серое.
— Ну что ж, — сказал он, — посмотрим ваши вещички. Вот откройте сумочку свою, что в ней?
Нина открыла сумку, он взял ее, начал по одной вынимать веши. Попался тюбик губной помады, второй.
— Это ваше?
— Да, конечно.
— А зачем вам два тюбика?
— Один везу в подарок знакомой.
— Ну, а может, отдадите его мне?
Вот так номер! Нина растерялась: как быть? Отдать, сказать: «Да ради бога, берите. это же ерунда». Но ведь, так начав, можно, и все остальное делить «на двоих»…
— Нет, — ответила небрежно, — у меня другого подарка с собой нет.
Он молча положил помаду назад.
— А, это что?
— Самопишущая ручка.
— А зачем вам две?
Нина начала злиться, даже голос у нее зазвенел:
— Одна — мне, вторая — подарок мужу.
— А не отдадите мне? Да что же это за наглость такая?! Нина взяла перо из его рук, положила назад в сумку, повторив:
— Нет, это подарок мужу. Я ему уж даже написала, что везу.
Он перебирая остальные вещи, но у Нины с собой в каюте было очень мало чего, все хранилось в багаже, в трюме. Он отобрал три модных журнала.
— Да почему же? — удивилась Нина — Это ведь только моды!
— Нельзя, это запрещено.
Вскоре «смотритель» ушел, и видно было, что он недоволен.
И вот — прибыли. Сначала в Одессу, потом в лагерь для пересыльных, потом, после путешествия в теплушках, в Ульяновск. Остатки эйфорической «ностальжи» все еще продолжали окрылять переселенцев. А вернее всего, они сами нипочем не желали признать, что совершили роковую ошибку. На одной из стоянок Нина увидела мальчишек, которые пекли на костре картошку. Ее с Никитой угостили. Между прочим, она первый раз в жизни попробовала печеную картошку.
— Нельзя, это запрещено.
Вскоре «смотритель» ушел, и видно было, что он недоволен.
И вот — прибыли. Сначала в Одессу, потом в лагерь для пересыльных, потом, после путешествия в теплушках, в Ульяновск. Остатки эйфорической «ностальжи» все еще продолжали окрылять переселенцев. А вернее всего, они сами нипочем не желали признать, что совершили роковую ошибку. На одной из стоянок Нина увидела мальчишек, которые пекли на костре картошку. Ее с Никитой угостили. Между прочим, она первый раз в жизни попробовала печеную картошку.
Нюхала, ела скорее с интересом, чем с удовольствием, понять не могла, что она ей напоминает…
— Мама, а правда похоже на жареные каштаны? — сказал вдруг Никита.
Мальчишки посмотрели на него дикими глазами: что за штука такая, жареные каштаны? И говор, и вид его, и слова, которые он говорил, — все было странным, чужим.
— Совершенно непохоже, — ответила Нина, изо всех сил стараясь не разрыдаться.
Вот и Ульяновск, который — пока, на первое время, как было объявлено, — определен был местом жительства для репатриантов Якобы огромная честь: начинать жизнь на родине в городе, названном именем Ленина… А между тем страшный был город Ульяновск в те годы — дома не ремонтировались больше тридцати лет, заборы и частоколы месяцами лежали, поваленные на тротуар, — приходилось обходить их, сойдя на мостовую, а там зачастую лужи по щиколотку. Во многих домах обрушились балконы; некоторые висели на металлической подпорке и покачивались на ветру.
Игорь Александрович первым делом повел семью, оголодавшую в дороге, в ресторан. За соседним столиком сидели молодые офицеры из танкового училища. В ожидании обеда они заказали водку — каждому принесли по стакану — 200 граммов — и тарелку черного хлеба. Они подняли стаканы с удовольствием и… выпили все сразу, одним длинным глотком. Нина видела такое первый раз в жизни! Думала, эти молодые парни сейчас под стол упадут, но ничего, все спокойны, кто-то закусил водку корочкой черного хлеба, а другие и вовсе не закусывали…
Поселили семью временно в гостинице.
Жутко показалось в этом обшарпанном, неуютном, грязном помещении. Откуда-то неслись пьяные крики, женский визг… Но ведь сказали же — временно!
Дверь в коридор заставили стулом.
Нину мучила бессонница, но наконец она все же задремала, прижавшись (наконец-то!) к мужу. Рядом на стуле положила свечу и коробку спичек. Проснулась, будто ее кто толкнул, подумала: в комнате творится что-то ужасное… Она чиркнула спичкой, свеча загорелась — со стола посередине комнаты на Нину злыми красными глазами нагло смотрели громадные крысы. Они деловито рвали Никитин рюкзак, который лежал на столе и где осталось немного пшеничного хлеба;
И на полу шла громкая возня. Нина осветила угол — там четыре крысы тащили что-то из вещей в угол, где ими была прогрызена громадная зияющая дыра! Нина схватила свой старый альпеншток (тот самый, с которым когда-то переходила Финский залив и с которым не расставалась как с талисманом), замахнулась на крыс, и они на короткое время куда-то исчезли, но скоро снова все появились и принялись опять грызть и тащить к себе все, что им нравится. Нина попыталась разбудить мужа, но он сонным голосом ответил, что во всех комнатах гостиницы то же самое и что приходится с этим мириться…
Игорь Александрович работал инженером на заводе. Нина блестяще знала французский, английский, немецкий, поэтому ей удалось устроиться в университет на кафедру иностранных языков.
Как-то раз она увидела в расписании, что историю английской грамматики ведет какая-то Н.Я. Мандельштам. «Неужели? — подумала Нина. — Да не может быть!»
Через несколько дней она заметила незнакомую женщину с полуседыми рыжими волосами и сразу поняла, что не ошиблась.
Набралась храбрости и спросила:
— Простите, вы, кажется. Надежда Яковлевна Мандельштам?
Та ответила настороженно и резко:
— Да, а что?
— Вы вдова Осипа Мандельштама?
— Да…
Нина увидела, что она испугалась ужасно. Наверное, в институте никто, кроме тех, «кому следует знать», и не подозревал ничего или даже вообще не знал, кем был Осип Мандельштам.
— Вообразите, — забормотала Нина, — когда-то, когда я была совсем молодой, в конце 1918 года, мне выпало счастье в одном доме в Петрограде дважды видеть Мандельштама, слышать, как он читал свои стихи…
Через минуту они сидели рядом и беседовали, будто старые знакомые, а вскоре Надежда Яковлевна пригласила Нину к себе.
Сперва она одна стала к ней заходить, а потом и с Мужем и Никитой. Однако по ее просьбе об этих встречах никогда никому не рассказывала.
Человек приспосабливается ко всему, и только-только Кривошеины начали приспосабливаться к новой жизни, как… Молния всегда ударяет без предупреждения. А впрочем, можно ли от нее укрыться и спастись?
Игорь Александрович был арестован — как английский шпион, а заодно и французский, как монархист и злейший враг Советской власти. Припомнили ему и его белогвардейское прошлое. Ему ставили в вину сотрудничество с английской разведкой, которой он поставлял сведения о немецких оккупантах во Франции, а еще то, что он.'.. выжил в Бухенвальде! Не убит — значит, предатель… После восемнадцати месяцев нечеловеческого следствия на Лубянке постановлением Особого совещания ему был вынесен приговор: десять лет по статье 58-4 за «сотрудничество с международной буржуазией». «
Да, вот ирония безумного времени! Сначала, после вторжения Германии в Советский Союз, этот эмигрант-антикоммунист был посажен в лагерь за то, что он русский.
Потом попал в немецкий концлагерь как участник французского Сопротивления. А за то, что помогал западным союзникам России одержать победу над Гитлером, оказался в ГУЛАГе…
Пять лет Игорь Александрович пробыл в Бутырской тюрьме в Москве. За это время Нине и Никите было позволено увидеться с мужем и отцом только один раз.
Это свидание принесло лишь еще большее опустошение и отчаяние. Нина не смогла ничего толком мужу рассказать: о своих трудностях нельзя — только расстроишь его, говорить «о деле» запрещено, называть знакомых, пожалуй, лучше не надо… Польза от этой путаной и несвязной беседы была только в том, что Игорь Александрович снова понял: у него есть семьи, его любят, как прежде, его ждут, его ни в чем не винят… прежде всего в том, что он позволил одурманить себя лживыми приманками и пустыми иллюзиями. Впрочем, Нина и сама была одурманена не меньше, и, строго говоря, они вместе расплачивались за легковерие и наивность — расплачивались слишком дорого, невероятно дорого! Ни за что платил только Никита…
Жили Кривошеины после ареста Игоря Александровича так, что сердобольные знакомые иногда подавали им деньги, чтобы с голоду не умерли. В тот вечер, в ту ночь, когда это впервые случилось, был у Нины великий спор с самой собой — как быть? Что же это: она принуждена на улице принимать милостыню — как нищие на паперти?! Но она убедила себя: не только можно, но и должно принимать всякую помощь. Оказалось, смирение и нищета идут всегда рядом, вместе.
А было ли в Ульяновске хоть что-нибудь, что вызывало бы у Нины радость? Во-первых, был там великолепный вид на Волгу, а она разливалась против города на целый километр ширины! Ульяновск стоит на высоком берегу, и эта ширь, этот простор вселяли в душу успокоение, утешение и смирение.
Вторая радость — «Дворец книги». Библиотека и в самом деле находилась во дворце, когда-то построенном архитектором Коринфским. Раньше тут жил симбирский губернатор, а теперь здесь было одно из самых богатых книгохранилищ советской провинции. Нина со многими сотрудниками библиотеки подружилась и познакомилась, и в первую очередь, конечно, с работающими в иностранном отделе. Около девяти тысяч книг насчитывало его собрание — больше французских, но и английских немало, все — из бывших симбирских дворянских гнезд.
Как-то Нина напала там на полное собрание журнала «L'Illustration», с 1857-го вплоть до 1916 года. Нина с Никитой брали их домой по несколько номеров и по вечерам читали, любовались — когда-то на Кирочной в Петербурге семья Мещерских аккуратно каждую неделю получала этот журнал… Да и читальный зал «Дворца книги» был великолепен — громадный, просторный, с высоким лепным потолком. Нина нередко ходила туда посидеть, брала какую-нибудь редкую монографию по искусству — армянскому, грузинскому, персидскому, — то есть такую, которая была абсолютно вне ульяновской жизни, и отдыхала, разглядывая рисунки и любуясь изредка из окон зала на чудесный пейзаж: Волга!
Что и говорить, ее тоска по родине была утолена. Теперь она тосковала по той, другой стране, потерять которую так боялся ее отец.
По Франции!
Когда удавалось купить картошки, Нина пекла пару штук в золе и ела маленькими кусочками — не столько ела, сколько нюхала, мучительно пытаясь воскресить в памяти тот осенний день около моста Пон-Неф… желто-черный шарф худого парня, стоявшего около жаровни с каштанами… и как Игорь сначала смеялся над ней, а потом сказал: