А потом Ваня, все еще свободный от фобий, проснулся и пошел курить и познакомился с каким-то в белом длинном платье и в порыве чувств к Мане пытался купить у него для нее бусы. Но тот в платье сопротивлялся и бусы не продавал, потому что, как оказалось, это были не бусы, а четки, которые, как известно, используют, чтобы вести продолжительные беседы с небесами.
И Маня утащила Ваню назад в кресло, и в салоне стали показывать фильм про двух девушек-близнецов, которые из Америки полетели в Великобританию учиться. Ваня посмотрел на Букингемский дворец и виды Лондона, на Парламент и Трафальгарскую площадь, восхищенно воскликнул: «Так вот ты какая, Австралия!» — и уснул. И так спал до конца путешествия.
А о приключениях Казаков в самой Австралии я расскажу в следующий раз. Потому что Австралия до сих пор еще не опомнилась. Скажу только, что родственники и друзья Казаков надарили им столько, что Ванина фобия так ни разу ему и не пригодилась.
Когда же они вернулись домой, переполненные впечатлениями, Ваня отослал родителям в Бричаны экономную телеграмму: «Были Австралии. Понравилось. Много купили. Скоро летим Израиль. Сравнивать».
Когда трубач отбой сыграет
Личинка, британцы и принц Ацдрубаль
Есть в Карпатах такой маленький городок — Вижница. Город художников, поэтов и авантюристов. В Вижнице заканчиваются цивилизация, время, мир. И начинается вечность. Дальше, то есть выше, ходят не в туфлях, а в постолах, ездят не на автомобилях, а верхом на крепких лошадях, лечатся не таблетками, а травами, поклоняются духам воды, леса, гор и привораживают любимых. Привораживают, заговаривают, пришептывают любимых на всю жизнь или на время. Это уже кто как любит. А если от любви страдают, если страдают от любви — распускают косы по плечам, идут в горы и ищут в лесу старую ворожку, что готовит зелья горькие, отворотные. Да мало ли… Сколько там еще загадок и тайн! В Вижнице заканчиваются рельсы. Обрываются — и все. Дальше — тишина, небо, горы, таинственный звон и синий цветочек чебрик.
Именно туда, в загадочную Вижницу, и собрались приехать британцы. Точнее, жители Манчестера. Их интересовали белые грибы, травы, местные живописцы, водопады, старинные автокефальные соборы и — горы, горы, горы.
Толмачей для англичан пригласили из нашего агентства. Должны были ехать Асланян, Розенберг и я. Но Асланян и Розенберг подрались в магазине «Дружба народов». Из-за «Беовульфа». На староанглийском. Это было еще тогда, когда книг не хватало и интеллигентные люди даже дрались за право обладания. Асланян и Розенберг подрались, повалив несколько стеллажей. Их забрали в милицию, и мне пришлось одной ехать за англичанами в Ленинград, а потом сюда, в Вижницу. Конечно, если бы я была в тот момент в магазине «Дружба народов», я бы тоже подралась с Асланяном и Розенбергом. И не исключено, что победила бы. Потому что «Беовульф» — редкость большая и на дороге не валяется.
Вместе со мной в Ленинград за гостями от общественности Черновицкой области выехала самая серьезная женщина города Черновцы Стефания Федоровна Личинка. Личинка — самая серьезная женщина не только потому, что у нее абсолютное отсутствие чувства юмора. Нет. Самая серьезная женщина — это общественный статус. Объясняю. Каждый год в канун Восьмого марта в Черновицком областном драматическом театре проходит торжественное собрание, посвященное этому международному дню, о котором другие народы, кроме бывшего советского, имеют смутное представление. В президиуме собрания сидят суровые дядьки в пиджаках с ответственными лицами. В виде исключения в этот день в президиум сажают трех женщин. Как правило, одних и тех же. Это профсоюзные деятельницы в костюмах джерси, с навеки залакированными прическами со следами бигуди. Личинка была одной из трех. Испокон веков в нашем городе их называют самыми серьезными женщинами Черновцов. А кого же еще можно посадить в такой президиум?
Вот в такой компании я и выехала поездом в Ленинград. У Личинки в полиэтиленовой сумке под кожу лежала наличность, выданная ей городом для встречи британцев: посещение дворцов, музеев, театров и ресторанов.
Всю дорогу Личинка рассказывала мне, как в юности она не поддавалась на происки империализма. И в ГДР, и в Польше, и в Болгарии. Она поучала меня долго, больно тыча в мое плечо твердым профсоюзным пальцем и подозревая меня во всех грядущих грехах. Она воспитывала меня, бесцеремонно называя на «ты», пока в соседнее купе не вошли офицеры. Глаз Личинки заблестел, она завершила воспитательный час, поправила перед зеркалом прическу, вышла из купе и мечтательно уставилась на проплывающие за окном пейзажи. Офицеры зазвенели бутылками и возбужденно загалдели, приглашая меня и Личинку принять участие в военных увеселительных мероприятиях. Я отказалась резко и сразу. Личинка поломалась и согласилась. Еще через час Личинка сняла пиджак. И всякую ответственность. Она пела песни своей юности и хохотала. Офицеры поскидывали обувь, бегали к проводнику за стаканами и штопором. И босиком, в форменных брюках и распахнутых кителях, были похожи на пленных немцев.
Гусарская попойка длилась до Ленинграда. Гусары перешли с Личинкой на «ты» и хором пели песню: «Хорошо в степи скакать, свежим воздухом дышать». Личинка разгулялась, но с заветной сумкой при этом не расставалась. Молодец.
Британцы из Манчестера благополучно прилетели и накинулись на Ленинград без объявления войны.
— Скажи им, что я от профсоюза, — требовала Личинка.
— Личинка — от профсоюза! — констатировала я британцам.
— Хорошо, — безразлично кивали британцы.
— Ты сказала? Ты сказала им, что я — профсоюз? — настаивала Личинка.
— Да.
— Ну и что они ответили?
— Они ответили, что хорошо, что вы от профсоюза.
— И все?! — недоумевала Личинка. — Может, у них есть ко мне какие-нибудь провокационные вопросы?
— У вас есть вопросы к мисс Личинка? — поинтересовалась я.
— Есть! — вдруг активизировался старший группы Дэвид, как оказалось — опытный путешественник, побывавший в СССР несколько раз. — Можно не идти к Авроре, в Музей революции и в Музей Ленина?
— Можно?.. — спросила я Личинку.
Личинка подняла глаза к небу, посчитала сэкономленные на политической пассивности англичан средства, выданные ей наличностью, и, сказав, что это крайне подозрительно, разрешила.
В магазине «Сувениры» на Невском я купила огромный отбойный молоток для своего папы. Это был такой сувенир — шариковая ручка в виде почти метрового отбойного молотка. Папа будет смеяться — решила я и купила это уродище. Личинка прикупила себе бюстик Есенина и осуждающе шипела, что я веду себя крайне подозрительно. Британцы по моему примеру купили отбойные молотки и себе. А потом еще веревочные авоськи и меховые шапки-ушанки. Отбойный молоток был громоздкий, хоть и пластмассовый, и не влезал в сумку. Я полдня таскала его на плече. С ним же поволоклась в Кировский театр на «Гаянэ». Уставшие британцы плелись за мной со своими отбойными молотками и в меховых ушанках, похожие на махновцев-стахановцев, только что вышедших из забоя.
— Крайне, крайне подозрительно! — осуждающе кивала головой Личинка и делала вид, что она не с нами.
Пока мы пытались сдать в гардероб авоськи и шапки (молотки у нас не взяли), Личинка пропала. Мы нашли ее отбивающейся сумкой от какого-то «не нашего» империалиста, который, приняв ее за театральную служащую в ее форменном костюме джерси, на разных языках спрашивал, как ему пройти к своему месту. Придя на помощь Личинке, я объяснила империалисту по-английски, куда ему следует пройти и где сесть.
— Скажи ему, что я из профсоюза! — Личинка возмущенно, по-куриному отряхивалась.
— Она из профсоюза, — послушно отрекомендовала я Личинку.
— А! О!..
Империалист бросился целовать Личинке руки. Она от возмущения вновь замахнулась на него сумкой. Империалист, прижимая руки к сердцу и без конца кланяясь, убыл в указанном ему направлении.
В антракте он появился в нашей ложе, снова кланяясь и извиняясь, и церемонно преподнес мне красиво запакованную коробочку со словами: «Сувени-и-ир! Португа-а-алия!» Личинка цапнула коробочку и, ловко вытащив из-под кресел папин отбойный молоток, протянула его португальцу: «Сувени-и-ир! СССР!» А мне зашептала:
— Та-а-ак! Вот мы и влипли! Это же приспешник Салазара! Фашист!
— Но в Португалии уже давно нет фашизма! — возмутилась я.
— Может, и нет, но это не дает тебе право общаться с салазаровским наймитом!
Я горько вздохнула. Наймит был интеллигентен, хорош собой, и во лбу у него явно было несколько качественных высших образований. С изяществом юного князя он поволок отбойный молоток к себе в ложу, послав на прощание такой отчаянный взгляд, что у меня перехватило дыхание.
— Но в Португалии уже давно нет фашизма! — возмутилась я.
— Может, и нет, но это не дает тебе право общаться с салазаровским наймитом!
Я горько вздохнула. Наймит был интеллигентен, хорош собой, и во лбу у него явно было несколько качественных высших образований. С изяществом юного князя он поволок отбойный молоток к себе в ложу, послав на прощание такой отчаянный взгляд, что у меня перехватило дыхание.
В следующий раз приспешник Салазара выскочил на нас в Эрмитаже. Радостно и удивленно, с сияющими глазами он подпрыгивал и ликовал за спинами моих британцев, размахивая ярким платком, пока я старательно переводила англичанам сведения об экспонатах рыцарского зала. Португалец и сам выглядел бы как рыцарь при дворе короля Артура, если надеть на него доспехи, дать в руки щит и меч Эскалибур. Хотелось называть его «милорд» — он похож был на принца, не осознающего своего высокого положения. Принца по крови, по духу и по воспитанию.
— Та-а-ак… — заподозревала Личинка. — Крайне странно… Ты ему сообщила, что мы собираемся в Эрмитаж?
— Не-ет…
Я сама была удивлена. И обрадована. Империалист наконец назвал свое имя — Ацдрубаль. Его звали Байо Пинто Ацдрубаль. Это было не имя. Песня. Поэма. Через несколько часов шатания по Эрмитажу мы с британцами собрались идти отдыхать в отель. Ацдрубаль увязался за нами. По дороге он пел. Изображал тореро. Танцевал. И без конца целовал мне руки. Личинка шипела и негодовала. Британцы хохотали. У гостиницы под бдительным профсоюзным оком мы с португальцем снова расстались, теперь уже навсегда. Не приходится говорить, что он уносил в своей тонкой и сильной руке мое сердце…
…В цирке шапито, куда мы приехали с англичанами, на арену вышел верблюд. Заносчивый и облезлый, он вышел явно в дурном настроении, всем своим видом демонстрируя презрение к зрителям. Плохо ему было, этому верблюду. То ли несварение, то ли полнолуние, то ли вообще — а ну ее, эту жизнь. И я его очень хорошо понимала. Верблюд надменно оглядел публику, выбрал Личинку, оценил ее костюм джерси и плюнул. Верблюжий плевок пеной расположился вокруг Личинкиной шеи и улегся липким боа у нее на плечах. Личинке стало плохо. Она повалилась ко мне на руки, не выпуская сумку с деньгами из цепких пальцев.
— Врача! Врача! — закричали вокруг.
На крик прибежал врач… Им оказался потомок лузитан и Генриха Мореплавателя Байо Пинто Ацдрубаль, принц и воин, отважный рыцарь короля и хранитель Ордена справедливости, правды и красоты. И откачивая мою Личинку, он зашептал:
— Это судьба… Судьба! Третий раз! Третий раз мы встретились в этом большом чужом городе! В чужом холодном городе на воде! Это судьба…
И от огорчения, что он шептал это не мне, а Личинке, я проснулась. Поезд стучал на стыках. Тускло горела лампочка в купе. Личинка вскочила и суетливо завозилась, проверяя сумку.
— Я все напишу в отчете! — пообещала она, оплеванная в моем сне, но бдительная. — Я все напишу, когда мы приедем домой, — пообещала самая серьезная женщина нашего города.
И она написала. Что переводчица, молодая и легкомысленная, которую так неосмотрительно послали встречать важную для города группу, вела себя крайне подозрительно. Подробности занимали три листа.
А я довезла своих британцев в Вижницу и сдала на руки Асланяну и Розенбергу, свободным и помирившимся. В первый же день они потащили британцев смотреть, где заканчиваются рельсы.
Мне же осталось только распустить волосы и пешком отправиться в горы: искать в лесу старую ворожку, пить горькое отворотное зелье. Горькое отворотное зелье — от любви.
Близнецы
Один из лучших знаков гороскопа — Близнецы. Они чувствительны и талантливы. Они общительны и добры. Они привлекательны и артистичны. А главное — они могут ужиться со всеми другими знаками Зодиака: и с упрямыми Козерогами, и с подозрительными Весами, и с властными Львами, и даже с коварными Скорпионами.
Я — Близнец. Братьев и сестер Близнецов у меня видимо-невидимо.
Например, брат-близнец Слава. С ним мы солидарно худеем. То есть сбрасываем вес. Однажды договорились в Одессе: давай, мол, брат Слава!.. И он: давай, брат Маруся!.. И все. Близнецы — люди слова. Он — в Донецке. Я — в Черновцах.
— Ну что, — звонит брат Слава, — ты уже похудела?
— Конечно! — заверяю я брата Славу, дожевывая пирожок. — Я так похудела, что влезла в свои старые дозамужние джинсы! А ты?
— А я, — говорит Слава и тоже чавкает чем-то аппетитным, — я так похудел, что влез в свои детские тапочки. — Тут он спохватывается и честно добавляет: — Правда, без задников, шлепанцы.
Близнецам иногда свойственно привирать. Но они во что бы то ни стало избегают конфликта. Видите, хоть Слава и родился в январе — он явный Близнец, дружелюбный и главное — правдивый.
Сестра-Близнец — Капитолина. Она — моя одноклассница. В школе была жуткой активисткой. Если кто-то опаздывал в школу или не ходил в библиотеку, или, не дай бог, не участвовал в сборе металлолома, — Капитолина вечером шла к нарушителю домой. С барабаном. Пионерским, конечно. Она становилась под окном несчастного и била в барабан. Чтобы все вокруг знали, что, например, ее подруга Гончарова — белоручка-пианистка — отлынивает от сбора металлолома. А Родине нужен металл. И Гончарова ее, Родину, этим металлом должна обеспечивать. Такая у Капитолины была идея. И она в эту идею верила — что меня в ней и восхищало. Недаром же говорят, что Близнецы ищут нестандартные подходы к решению проблем. И однажды, когда мне было очень худо, Капитолина своим барабаном подняла весь профессорский состав мединститута, и они под ее недремлющим оком спасли меня и моего родившегося тогда сына. И хотя Капитолина родилась в июле, она — явный Близнец. Явный.
Брат-Близнец Аркадий — талантливейший импровизатор. Он может все. А то, чего не может, — все равно может. Судите сами: инспектора ГИБДД отдают ему честь, даже когда он идет пешком. А если уже и едет, то останавливают только по двум причинам. Первая: хотят угостить тем, что есть у них в кармане, — чаще всего это карамельки. Или хотят посмотреть гитару, которую Аркадий всегда возит на заднем сиденье в чехле. Так и говорят, когда останавливают: «Инспектор ГИБДД сержант Сидоренко. Дозвольте на гитарку подывытыся…»
А поскольку Близнецы — люди великодушные (ну и что ж, что Аркадий — декабрьский?), конечно, он достает гитару из чехла и дает инспектору. Иногда под настроение может песню ему спеть. Или романс. «В полях, под снегом и дождем, мой милый друг, мой нежный друг, тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг…» Инспекторам ведь несладко стоять на дороге. И потом, жаль их: они ведь не Близнецы.
Сережа — еще один брат. Сердечных дел мастер. Нет, он не Дон Жуан. Не Казанова. Нет. Сережа — врач-кардиолог. Но люди идут к нему по любому поводу: с зубной болью, с животом, с похмельным синдромом или с печалями душевными. Однажды ему принесли огромного яркого попугая Арчибальда, заносчивого, как завсегдатай английского закрытого мужского клуба. Арчибальд наглотался ярких цветных скрепок и забил себе зоб. Сережа — решительный и энергичный, с интонациями молодого Пирогова — воскликнул: «Оперировать! И немедленно!»
Кстати, Близнецы невероятно изобретательны. Сережа накормил попугая булкой, смоченной в водке. Арчибальд бесконтрольно вырубился, повесив свою яркую головушку и раскрыв клюв. Но когда Сергей, уже выщипав перышки, разрезав, почистив ему зоб от скрепок, собирался зашивать, — попугай открыл один глаз и хрипло произнес: «Дурак ты!» — и снова уснул. Ни до операции, ни после попугай больше не говорил.
Близнецы — народ несколько злопамятный. И Сергей зашил синюю грудку попугая темными шелковыми нитками так, что теперь Арчибальд с черными горизонтальными полосками на синей голой груди потерял свой аристократизм и стал похож на пьяного матроса.
Да, кстати, Сережа — Близнец февральский.
Моему младшему Близнецу Вадимке три годика. Его, маленького и трогательного, приводят ко мне учить английский язык.
— Кто ты сегодня, Вадимка? — играем мы с моим маленьким братиком-Близнецом в нашу игру. — Ты мальчик или птичка?
Вадимка стеснительно поводит огромными серыми глазками и тихонько шепчет:
— Я — цветочек…
Как и все Близнецы, Вадимка очень любит природу, лошадей и свободу. Вчера он сочинил стишок: «Я скакаю по полям, по полям. Я скакаю на коням, на коням!» Талантливый, как и все Близнецы, несмотря на то, что родился в апреле.
С сестрами Наташкой и Соней мы — тройняшки, хотя они обе опоздали с рождением. Одна — летняя. Вторая вообще явилась в свет осенью. Мы понимаем друг друга молча. Без слов. Мы собираемся и по-хорошему молчим. А потому что Близнецы — народ умный, спокойный, мечтательный и лиричный. Близнецы — они такие, что обнять и плакать растроганно… Наташка носит часы на шее, как раньше аристократки носили бархотку. У ее часов длинный ремешок. Это страшно раздражает людей других знаков Зодиака. Они спрашивают — мол, Наталья Викторовна, который час. А Наташка достает из кармашка маленькое зеркальце, подносит к часам на шее и говорит: «Без пяти пять». Она вообще очень любит это время. И Соня любит. Мы все трое любим время без пяти пять. Очень обнадеживающее время. Как весна.