Все. При упоминании рогов они забыли обо мне. Можно было натягивать джинсы и уходить гулять. Но я знала, что после того, как они там наругаются всласть, надо будет накапать им в их рюмочки. Деду — от сердца. Бабушке — от печени. Из одного и того же пузырька.
Рога — это отдельная история. Рога винторогого козла привез деду из экспедиции какой-то его бывший студент. Деда хотел прибить их в прихожей вместо вешалки. Но бабуля сначала предложила переступить через ее бездыханное тело, а потом уже вешать этот позор у всех на виду. Рога бабуле не нравились. Во-первых, они на что-то смутно намекали. Потом, они собирали пыль и валялись в неподходящем месте. А недавно на них сел старинный друг семьи доктор Кальт, близорукий и рассеянный, когда пришел измерить бабуле давление.
— Немедленно унеси их! — царственным жестом указывает бабуля на рога.
Дедушка возмущается: куда их нести, эти рога винторогого козла! Набирает номер своего студента-благодетеля. Мы с бабушкой переглядываемся. Сейчас деда все напутает. Он у нас страшный путаник. Обязательно все сделает наоборот. Путает цифры… Естественно, не может дозвониться, попадает не туда, говорит от смущения странные смешные слова. Вечером желает доброго утра. Дедушка очень боится телефона. Бабушка только иронично кивает. Дедушка, бывший переводчик, снова все напутал. У нас в семье бытует мнение, бабулей навязанное, что открытие второго фронта во Вторую мировую задержалось только из-за дедушки, потому что он там на переговорах что-то путал в переводе.
Дедушка переодевается и идет пристраивать рога в чьи-то хорошие руки.
— На чью-то хорошую голову… — комментирует бабушка дедушкины благие намерения.
Я смотрю в окошко. Такая странная унылая пара удаляется: мой деда и рога винторогого козла.
Через час дедушка и рога возвращаются. Рога — те же. Дедушка взволнован.
— Накапай ему! — приказывает бабушка.
Я капаю в рюмочку. Раз-два…
Дедушка, не выпуская рога, кричит возбужденно:
— Холера! Холера!!!
Бабушка бледнеет. Так наш интеллигентный рафинированный деда еще не ругался никогда.
— Причешись! — кричит деда мне — Холера!! — И это мне?! — В городе холера!!! — по-гусарски заглатывает он капли, не выпуская рогов из объятий.
Мы пытаемся усадить деда в кресло. Но он мечется по комнате, как тигр с рогами, и возбужденно рассказывает, что встретил доктора Кальта. И сначала доктор Кальт очень испугался нашего дедушку. Думал, что деда вышел забодать его рогами винторогого козла. Но потом деда путано объяснил, зачем вышел, и доктор по секрету сообщил, что в Одессе уже есть больные холерой. И что скоро закроют город. И что все! Все!
— Ну что все, Зиновий? Что все?!
— А как же… А как же она?! — И деда тыркнул в меня рогами. — Как же она?! — и заплакал.
Ну потом уже не очень интересно. Как я капала обоим. Как мы с бабушкой пытались, с риском быть заколотыми, отобрать у деда рога винторогого козла. А он, поудобнее перехватывая их, звонил на железнодорожный вокзал и в аэропорт. Чтобы отправить свою внучку к родителям в Черновцы, подальше от беды. И как наконец он усадил меня в поезд, идущий не в Черновцы, а в Днепропетровск, а бабушка вовремя заметила надпись на вагоне, и я, как морской пехотинец, на ходу выбрасывалась на руки деду. И как мы кипятили воду и посуду, и все пахло хлоркой, и к регулярному замечанию «Причешись!» добавилось «Руки! Вымой руки!!!».
Но уже в конце сентября деда мой стал спать спокойнее. Во-первых, холера шла на убыль, и мой папа всякими неправдами приехал за мной в Одессу. А во-вторых, хоть у нас на Дальницкой и было неспокойно по ночам и даже временами постреливали, эта стрельба была не из-за меня.
Таланты и поклонники
Какие только таланты не открываются у людей в сознательном возрасте!
Только не надо спрашивать, во сколько лет приходит сознательный возраст. Ко мне лично он еще не пришел. Я вообще не о возрасте. О талантах. Например, у одного учителя, Захара Петровича Бобегайло, после сорока лет открылся талант пожарного. Бобегайло ушел из школы — и правильно сделал, — устроился на работу в пожарную часть номер три и прямо с ума сходил от радости, когда в полной экипировке — в комбинезоне и каске — ехал тушить пожар на красной машине. А потом еще спрашивал у жены: мол, слышала, слышала, как наша сирена выла? Слышала? Это мы ехали тушить пожар!..
А у моей подруги… Ой, ну тут хотелось бы обсудить поподробнее. Значит, моя подруга Женька Тернова в детстве была такая худая и прозрачная, что, если мама брала ее с собой на рынок, сердобольные старушки, торговавшие творогом, сметаной или овощами, слезами обливались, на Женьку глядя, и давали продукты просто так, бесплатно. Так вот, у Женьки после тридцати лет открылся жуткий аппетит. Не знаю, правильно ли называть это талантом, но ела она талантливо — со вкусом, причмокивая и нахваливая. Даже во сне ей виделась всякая разнообразная изысканная еда, и она просыпалась и опять ела с огромным аппетитом. Превратилась в женщину-гору. И сильной стала неимоверно. Однажды открывала дверь маршрутки — знаете, такая дверь, что не на себя открывается и не вперед, а отъезжает в сторону, — вот Женька вцепилась в нее обеими руками, сдвинула, дверь поехала-поехала и вдруг оказалась в Женькиных руках. Отдельно от микроавтобуса. Женька стояла растерянно, прижав дверь к пышной груди, как баян. Водитель побегал-побегал в отчаянии вокруг них — Женьки с дверью… А что он может сделать? Так обратно дверь и не смог вставить. Но Женька с тех пор стала заниматься спортом — толканием ядра. Нашла себя.
Да, по-всякому люди проявляются в зрелом возрасте. У меня же пока ничего не открылось. Видно, возраст не подошел, как я уже говорила. Зато во мне столько полученного по наследству, что куда там еще приобретать! От врожденных талантов деваться некуда. А потому что родители сами виноваты! Они у меня еще те ребята…
Кукуруза
С детства родители учили меня плохому. Да-да, мои интеллигентные родители учили меня плохому. Например, воровать. А вы думали?..
Однажды мы — моя мама, мой спортивный папа и малолетняя наивная я — шли с пляжа, с нашей речки по имени Прут, и проходили мимо колхозного поля. И мама говорит папе, что так хочется вареной кукурузы, ну просто очень хочется! А маме в тот момент совсем нельзя было отказывать, потому что моя сестра Таня вот-вот должна была родиться. Между прочим, мама очень хотела вторую девочку, потому что, как вам скоро станет ясно, первая не очень-то удалась. И конечно, папа полез на колхозное поле ломать кукурузу — молочную, ароматную, сочную кукурузу, которую очень хотела мама. А я, как порядочная, хоть и неудавшаяся дочь, полезла папе помогать. Можно сказать, стала его соучастницей в таком неблаговидном деле. Наша интеллигентная мама стояла на атасе, но загляделась на какой-то цветочек. И когда мы с папой мирно и беспечно грабили народное добро, складывая его в папину рубашку, завязанную торбой, на нас выскочил сторож колхозного поля с косой наперевес, бдительный, суровый и, как потом оказалось, очень недоброжелательный.
— Па-пу-шой, па-пу-шой! — закричал сторож, потрясая косой. — Папушой, папушой! — И понесся к нам, мстительно блестя глазами, исполненный праведного гнева.
И вместо того чтобы развернуться и бежать со всех ног, придерживая руками мою будущую сестру Таню, мама, проявив недюжинный филологический интерес, изумленно распахнула и без того огромные глаза и осведомилась:
— А что значит это забавное слово «папушой»?
— Это значит «кукуруза» по-молдавски! — на ходу прокричал папа, вскидывая на одно плечо меня, а на другое — рубашку с краденой кукурузой.
— Да?! — радостно удивилась мама.
— Да! А еще это означает, что меня исключат из партии за воровство и я не смогу участвовать в Спартакиаде народов СССР! Бежим!!!
И мы побежали. Получалось довольно бойко, но сторож не отставал. И его можно было понять: на пляж каждый день ходят толпы народу, и все любят молодую кукурузу, особенно когда она так спокойно и бесплатно торчит рядом с пляжем. Но почему-то именно на нашей семье терпение сторожа закончилось, и он решил, видимо, для себя: сегодня или никогда. Он не отставал, мчался решительно и целеустремленно, как служебная овчарка за беглыми каторжниками, голося проклятия и причитая: «Папушой-папушой!» Но он плохо знал моих родителей. Они ведь занимались спортом и каждое утро бегали на стадионе, папа — шесть кругов, а мама… Мама вязала мне кофточку, сидя на трибуне стадиона и наблюдая, как папа наворачивает круги, но считалось, что она тоже бегает.
Короче, когда наша вороватая семейка, преследуемая неугомонным сторожем, с мелким суетливым топотом пронеслась мимо людей, ожидавших автобус, который обычно увозил пляжников в город, когда мы — подающий надежды мастер спорта, тренер по гимнастике мой папа, уважаемая всеми учительница английского языка, красавица моя мама, потенциальная карманница, а возможно — и форточница, трехлетняя я и сторож, с которым мы практически уже сроднились в нашем общем изнурительном марафоне, — так вот, когда мы ойкая, улюлюкая и поднимая клубы придорожной пыли, как кочевники Золотой Орды, промчались мимо автобусной остановки, пляжникам, скучающим на томительном вечернем солнце в ожидании транспорта, было что потом обсуждать и рассказывать знакомым.
Мы, конечно, благополучно оторвались, замели следы и скрылись в неизвестном сторожу направлении, но еще долго мама боялась выходить из дому, а папа, уходя на тренировку, надевал кепку и темные очки, подымал воротник рубашки и вообще стал ходить торопливо и почему-то боком.
Кстати, с тех пор в нашем доме кукурузу не едят.
Ну вот, а вы удивляетесь, почему я выросла именно такая. Нет, охота к воровскому ремеслу в тот день была отшиблена во мне раз и навсегда. Но талант любое событие своей жизни превращать в происшествие сохранился у меня и по сей день. И вот вам доказательство…
Шокотерапия
Поверьте, почти в самом начале моей жизни — лет в двадцать — двадцать с половиной — я была так застенчива, что стеснялась спросить у прохожих, который час, а уж преподаватели университета, врачи, продавцы в магазинах — это была непреодолимая стена… Я краснела, ежилась, а главное — страшно заикалась… Ужас какой-то. Никак не могла с этим справиться. Пока впервые не полетела самолетом. Из Бердянска в Одессу.
Что значит первый опыт! Вот не получилось воровать — и не ворую до сих пор. Так и с самолетом. Как испугалась в первый раз, так и боюсь до сих пор. Боюсь летать. Зато заикание мое практически растворилось бесследно. Оказывается, очень многие комплексы излечиваются самолетом. Рекомендую. Правда — уточняю — не всяким.
Мой самолет «Л-10» был небольшим и запредельно старым. Нет, честно: летчики заводили его вручную, крутя ручку стартера, а горючее доливали в бак с помощью литровой эмалированной кружки прямо у пассажиров на глазах. Я навсегда запомнила эту ободранную эмалированную кружку с черным котом на борту. Как этот самолет взлетел — ума не приложу. Но как только он взлетел, крылья его угрожающе задребезжали. Так, словно самолет вдруг захотел ими взмахнуть, как бабочка. И можно было предположить, что так и надо, если бы летчики не забегали по очереди по салону туда-сюда и не начали вглядываться пристально в иллюминатор, опираясь как раз на мои колени, потому что я у этого иллюминатора сидела. Когда в очередной раз летчик, мальчик чуть старше меня, навалившись на мое плечо и прижавшись к иллюминатору, с досадой произнес отчетливое «ч-черт!», — вот когда он это сказал, у меня началась тихая истерика, и я прошептала ему на ухо, которое было прямо у меня под носом, потому что он все еще опирался на мои коленки, — я просипела ему, еще больше заикаясь от страха, что с-совсем н-не у-умею л-л-л-л-летать. Если что… И только набрала воздуху, чтобы зарыдать во весь голос, как:
— Замолчи, дура! — прошипел летчик. — Замолчи, а то выброшу тебя из самолета!
— А ка-ка-какая р-р-разница?! — проскулила я. — Н-ну вы-выбросишь, а с-с-с-ледом за-за-за мной и в-в-в-вся ос-с-тальная ко-ко-компания ку-ку-кувыркнется… Я уж-уж-уж п-п-п-подожду… Я л-л-л-лучше со-со-со всеми.
— Слушай-ка, меня Мишей зовут, поняла? А тебя?
— О… О-о… О-о-о-ой… Ой…
— Оля? Ты — Оля?
— Да!
Хотя звали — да, впрочем, и до сих пор меня зовут — совсем не Олей. Совсем не Олей. Но разве тогда это имело значение…
— Слушай, Оля, все будет хорошо, ты только не ори. Лучше отвлеки чем-нибудь остальных пассажиров. Ну, будь другом, на тебя одна надежда!..
Родители меня все же хорошо воспитали, несмотря на то, что пару ключевых уроков, как всегда подчеркивала мама, я, к сожалению, пропустила. Когда мне говорят, что надежда только на меня, я собираю волю в кулак. А уж когда просят быть другом! Отвлекать так отвлекать. Вопрос: как? Вон все насторожились. А дедушка в лохматой шапке уже и суры читает, глаза закатывая, просьбы о помощи посылает… известно кому — тому, кто еще выше самолета. Чем же отвлекать? Станцевать, может быть? Ну, во-первых, самолет как бешеная пчела дергается то вверх, то вниз — не шибко потанцуешь. Во-вторых, и места-то в самолете нету. А в третьих — главный аргумент — ноги дрожат…
И тогда я запела. Последние минуты моей юной цветущей жизни плюс полная безнаказанность, а главное — ответственность, которую на меня возложил летчик Миша, безумно пьянили. Я пела громко, задорно и поперек нот:
Спела первый куплет «нахимовцев», а больше я не знала, и так удивляюсь, какими неведомыми путями попали они в мою память. Я запела дальше:
Нет, вот скажите, почему так? Ведь я столько на то время всяких песен знала, почему из меня вдруг полезли те, о которых я и не предполагала, что знаю их?
Пассажиры, конечно, отвлеклись по-настоящему, потому что потом я завыла жалостливую песню про разлуку — чужую сторону и следом лихо проорала разудалую про трех танкистов. Я вопила так упоенно, раскачиваясь и даже призывая примкнуть, дирижировала, что, поражаясь самой себе, совсем забыла о предстоящем крушении…
Видимо, своим бешеным ором я отвлекла не только пассажиров, но и высшие силы, которые вот-вот должны были остро отточенным карандашиком вычеркнуть наш самолет из Книги жизни. Но не успели. Под песню «Москва — Пекин» (она тоже откуда-то всплыла, не верите? А вы побудьте в моей шкуре, в падающем самолете — не то еще вспомните), под историческую песню «Москва — Пекин» наш самолет совершил посадку.
Летчик Миша обнял меня, как в кино, и выпросил номер моего телефона. Но поскольку он звонил и просил к телефону какую-то Олю, а мой папа отвечал, что такой тут нет, наша с ним дружба завершилась, так и не начавшись…
О красоте
Мама моя — удивительно красивая женщина. Такая нежная, обаятельная, женственная, обворожительная, воздушная, стройная, пленительная, чарующая, прелестная. У нее идеальная фигура, густые блестящие волосы, огромные глаза, восхитительная кожа, звонкий чистый голос и легкий смех.
Я — в папу.
Нет, я, конечно, ничего. Особенно когда наряжаюсь в кружева-оборки-каблучки и шляпку. Такой создаю образ мечтательный, нежно-романтический. А потом этот образ — ляп! — и как всегда. В меня же поэтому абсолютно невозможно влюбиться. Потому что мой внешний облик абсолютно не соответствует намерениям и планам судьбы, меня по жизни ведущей.
Рядом с моим домом находится военное училище. Как я любила военных — не передать, у меня прямо температура поднималась, когда я военных видела! И вот каждое утро я бегу в университет в сапожках на каблучке, в легкой каракулевой шубке (с муфтой!) и в шапочке-боярочке. Бегу мимо военного училища. А курсанты на улице снег убирают. Я, конечно, и внимания не обращаю. Подумаешь, курсанты! Там с ними лейтенант всегда стоит юный. Понятия не имею, кто такой. Даней зовут. Даня Кривченко. Двадцать три года ему. Живет на улице Федьковича с мамой, папой и сестрой. Сестра в пятнадцатой школе учится, ее Ирочкой зовут. Понятия не имею, кто он такой, этот Даня. И мне даже и неинтересно. Ну, теннисом большим он занимается, там еще баскетбол… — ага! — еще на гитаре играет, поет хорошо. Словом, не знаю я его.
И вот каждое утро я бегу в университет. А город наш на холмах расположен. И бежать на каблучках мне трудно — гололед. Но я ведь… ну… про образ романтический я же говорила… Офицер этот уже здороваться начал, мол, доброе утро, девушка… Подумаешь! Но если начать бежать на десять минут позже — курсанты уже снег убрали, лед скололи, все подмели и ушли на завтрак. Поэтому приходится очень рано вставать.
Ну и вот-вот этот Даня-лейтенант должен у меня номер телефона моего попросить. Курсанты, конечно, будут хихикать, будут переглядываться, но вот-вот. Мол, девушка, телефончик не дадите? Ну я, конечно, скажу, что не работаю на фабрике телефонных аппаратов, что я телефоны незнакомым людям не раздаю. Даня этот сконфузится очень. И где-то через неделю, если снег, конечно, будет, он опять что-нибудь придумает. Он, конечно, очень застенчивый, но изобретательный.
Правда, в этой истории я не учла свою способность обязательно попадать в неловкие ситуации. Ну, сами додумайте… Снег… гололед… каблучки… Бегу деловито, с задранным носом, дура…
Шмякнулась я просто неприлично, прямо в толпе курсантов. С их лопатами и ледорубами. Шмякнулась со всего размаху на пятую точку и сижу, как кукла в магазине. Глазами — хлоп-хлоп! Ну, курсанты меня поднимать, а у меня ноги разъезжаются в разные стороны, я опять шлепаюсь. Наконец поставили меня ровненько, стали снег с меня отряхивать. Отовсюду. Даже оттуда, куда он вообще не мог бы попасть практически, этот снег. Я кудахтнула пару раз и убежала в смущении.
Больше я мимо училища не бегала. Ходила вокруг, садилась на троллейбус… А Даня Кривченко потом в Москву уехал, в академию поступил…