Перевод с чешского и примечания А.И. Серобабина.
Иллюстрации О.Л. Бионтовской.
Издательство «Детская литература», Ленинград, 1984 г.
I
Мне исполнилось шесть лет, когда родители стали советоваться, «как быть со школой». У нас школы не было, и, чтобы учиться, детям приходилось целый час добираться до города. Уходили они утром, возвращались вечером. Мне хотелось ходить с ними. Дети рассказывали, как они по дороге озоруют, как в пору земляники и черники забегают в дубраву, как мальчишки лазают там по деревьям, о разных играх по пути и в полдень на перемене у школы.
Но родителей заботило другое. Они сказали, что если меня оставлять одну на целый день, то я одичаю, и поэтому договорились с дядей отправить меня к нему в деревню Хвалин, где я начну ходить в школу, а питаться буду у крестной. Соседи не советовали отдавать меня в деревенскую школу, там, мол, я ничему не научусь, в деревне, дескать, нет таких образованных учителей, как в городе. Однако родители остались при своем мнении, и в следующее после пасхи воскресенье отец отвез меня в Хвалин. Они сочли, что для познания жизни деревенская школа с честным и добросовестным учителем даст мне больше, чем городская, и не ошиблись.
Им без сомнения было известно, что не только в большом городе, но кое-где и в маленьких городках учитель разыгрывает из себя профессора и требует, чтобы так его именовали и ученики, и родители, а войдя в роль, не соизволит снизойти до учеников ни в разговорах, ни в общении, как ему положено. Обычно он уделяет внимание в первую очередь ученикам из богатых семей, а поскольку в десять утра и в четыре часа дня в занятиях перерыв, то на детей бедняков у него времени не остается. Только на частных уроках, за отдельную плату, он раскрывает тайны знаний, задает самые серьезные упражнения, тщательно поправляет ошибки и более спокойно воспринимает детские проступки. К тому же начальные городские школы переполнены, и там трудно перейти в менее многолюдные старшие классы.
Я знала о школе только по рассказам соседских детей, а рассказывали они такое, что я испытывала страх перед школой. Усиливали его мои домашние. Стоило мне что-нибудь натворить, как они начинали грозить: «Ну, погоди, вот пойдешь в школу, там тебя научат вести себя тихо!», а старушка няня, желая утешить меня, говаривала: «Милая ты моя, так уж на свете заведено, учение — это мучение, каждый его должен претерпеть. Я, когда в школу ходила, бывала бита, как жито!»
Мне доводилось слышать, как жена господского приказчика, которая была против обучения, упрямо твердила, что своего ребенка в школу не пустит, сама она, мол, не училась и, хоть ни читать, ни писать не умеет, жива ведь. А знать молитву и уметь расписаться отец за несколько зимних вечеров сам его научит. Я видела, как она же, вынужденная подчиниться официальному распоряжению, нещадно лупила свое чадо, отправляя в школу. Неудивительно, что я боялась школы, словно каторги.
Когда я в первое утро в Хвалине проснулась, мне показалось, что нет на свете человека несчастнее меня. Со слезами встала, со слезами одевалась. Во время завтрака крестная сказала тете Анежке:
— Пойдешь за мясом, возьми девчонку с собой и отведи в школу, она уже записана там.
Внутри у меня что-то захрипело, как в испорченных часах, но плакать перед крестной я побоялась.
Крестная, женщина рассудительная и добрая, не имела привычки открыто проявлять свои чувства, и кто не знал ее близко, считал холодной и бесчувственной. Даже к собственным детям она не проявляла нежности, хотя за них готова была отдать жизнь. Привыкшая к хорошо знакомым, приветливым лицам и ласковым взглядам родителей, к их заботливости, когда у меня что-то не ладилось, к материнскому поцелую и к тому, что она меня крестила на сон грядущий, я не могла привыкнуть к новым лицам, смотревшим на меня холодно и, как мне тогда казалось, равнодушно. Сердце мое словно стиснули клещи, а слезы вот-вот готовы были брызнуть из глаз.
Тетя Анежка взяла корзину, а мне повесила через плечо сумочку с букварем. Тут я не удержалась и заплакала, и когда крестная спросила, что со мной, я в отчаянии решила сослаться на болезнь, дома мне приходилось слышать, будто дети так делают, я сказала: у меня, мол, болит живот. Но крестная была женщина мудрая, по глазам поняла, что я лгу, и, похлопав меня по плечу, произнесла с улыбкой:
— Пусть болит. Поболит и перестанет, а ты иди в школу, для учения тебе голова нужна.
И мне стало стыдно. Анежка схватила меня за руку, и мы пошли. Внизу у калитки на меня опять напал страх, я ухватилась за столб и сказала:
— Не пойду!
— Ну, вот тебе и на! — стала уговаривать меня Анежка. — Тебя родители зачем сюда прислали? Чтобы ты в школу ходила.
— Я лучше завтра пойду! — умоляла я.
— И сегодня, и завтра школа останется школой. Так что иди, никто тебя там не укусит, — успокаивала меня тетя,
— Да, меня там будут бить! — всхлипывала я.
— Если будешь себя хорошо вести, никто тебя бить не будет, пан учитель человек хороший. А теперь пошли, быстро, иначе я осрамлю тебя — поведу в школу на веревочке.
Видя, что ничего не помогает, я неохотно пошла, но сквозь слезы не разбирала дороги и спотыкалась о каждый камень.
Мы жили в старом, некогда рыцарском замке, стоявшем на скале. При замке был двор и большой сад. Ниже — заросший камышом пруд. От замка вдоль пруда дугой тянулся высокий склон, на нем, окруженные фруктовыми садами и огородами, раскинулись постройки. Напротив замка, в другом конце склона, на самой вершине стоял костел, возле него дом священника, школа и самые красивые дома. У подножия замка на берегу пруда рядом с плотиной расположились мельница и пивоварня, а от них спускались два ряда домиков и хат.
Мы шли через плотину, и Анежка показывала, где что находится, кто где живет, куда за чем люди ходят. Когда мы стали подниматься к костелу, нас догнали школьники, все с нами здоровались, оглядывались, улыбались, и я перестала плакать.
— Видишь, это твои подружки! — обратила мое внимание Анежка. Рядом с костелом, к которому мы подошли, находилось огороженное стеной кладбище.
— Ну вот, а это наш костел. В день святого Ильи сюда на храмовый праздник народу собирается, как на ярмарку. Вон там, за костелом, дом священника. Пан священник хороший человек, у него прекрасный сад, если будешь хорошо учиться, он разрешит тебе посмотреть сад, угостит фруктами. Послушных детей он любит. Ну, а это школа! — сказала Анежка, и мы остановились перед двухэтажным, очень приветливым, деревянным зданием. Перед мощеной завалинкой росла старая липа. Справа от входа под окнами находился маленький, обнесенный зеленой изгородью палисадник с цветами. Все это напомнило мне родной дом, особенно ласточки под крышей.
За школой был виден сад. У порога лежал пучок соломы. Тетя велела мне всегда обтирать ноги, пан учитель любит опрятных детей. Сердце у меня трепетало от страха, когда я переступала порог, но плакать я постеснялась. Вдруг открылась боковая дверь, и в класс вошел пан учитель. Увидел он нас, приподнял над лысиной черную бархатную шапочку, ответил на приветствие Анежки, наклонился ко мне, взял за руку, погладил и очень сердечно произнес:
— Это Бетушка, моя новая ученица, не правда ли? Из нее непременно выйдет хорошая девочка.
— Наши выражают вам свое почтение и просят быть с нею терпеливым, пан учитель, — передавала поручение Анежка.
— Как и с каждым, панна Анежка! — ответил пан учитель.
Еще раз приказав слушаться, Анежка попрощалась и ушла. Пан учитель проводил ее до порога. После того как я увидела пана учителя и он ласково со мной поговорил, у меня стало легко на сердце.
Дома у нас дети часто говорили, что их учитель «занюханный», жилетка и пальцы у него в табаке, под мышкой носит розгу, а рассердившись, заскрежещет зубами, положит ребенка на колено и всыплет по чему попало. Поэтому для меня учитель был человеком страшным и мерзким, я его боялась больше, чем грозного Микулаша.
Совершенно иным был хвалинский пан учитель! Белые как снег волосы его спадали до самого воротника, лысину он обычно прикрывал черной шапочкой. Лицо хотя и в морщинах, но красивое и приветливое, голубые глаза его смотрели на каждого из нас так ласково, что я не могла от них оторваться. На костюме не было даже пушинки, а под мышкой он нес книгу.
Проводив Анежку, он взял меня за руку, и мы вошли в класс. Пан учитель снял шапочку, дети все как один встали и поздоровались. Он ласково им ответил и спросил:
— Все ли вы здесь, дети мои? Никто не отсутствует?
— Никто! — хором ответили школьники.
— Я рад это слышать. Теперь у вас будет на одну девочку больше. Я привел себе новую ученицу, а вам подружку. Надеюсь, вы отнесетесь к Бетушке хорошо, будете любить ее? — сказал пан учитель, показывая на меня.
— Будем! — откликнулись девочки. Мальчики смотрели на меня, но не ответили ничего. Потом пан учитель усадил меня за третью парту рядом с Барушкой, дочкой пекаря, спросил, все ли необходимое я взяла с собой, увидев книжку, поинтересовался, умею ли я уже читать, показал, куда я должна класть сумку, как надо сидеть.
Иногда я искала взглядом розгу, скамью для дураков, мешочек с горохом, на который девочек ставят коленями, черную доску и другие страшные предметы, о которых я слышала дома. Но в хвалинской школе не было ни скамейки для дураков, ни розги, ни черной и никакой другой позорной доски. На передней белой стене находилась чудесная картина «Христос благословляет младенцев». Над столиком пана учителя висели портрет государя императора и виды Праги, на боковой стене — карта Чехии, а в рамке под стеклом — чисто переписанное поучительное изречение, обычно каждую неделю новое. В понедельник на уроке чистописания пан учитель вывешивал изречение, которое было лучше всего написано на предыдущей неделе. На этих уроках мы писали всего одно изречение. Сперва пан учитель показывал, как пишутся отдельные, трудные или малознакомые буквы, а мы вслед за ним писали их на дощечках и в тетрадях. То же и со словами — сначала писал их целиком, тут же проверял, у кого как сделано, и, увидев, что получается, выписывал целое, но только одно и короткое изречение. Оно всегда содержало мораль и было кратким, писали мы его весь урок, а пан учитель находился рядом и всегда мог помочь. Изречение надолго оставалось в памяти. Лучшее из написанного удостаивалось чести быть помещенным в рамку под стекло, где оставалось до следующего понедельника.
Угол около двери занимала облицованная зеленым кафелем старинная печь, от которой зимой исходило приятное тепло. Сквозь три окна на противоположной стороне класса виднелся замок, позади него — зеленые холмы и сосновая рощица. Возле печки стоял шкаф, в котором хранились сочинения и другие школьные принадлежности.
Когда пан учитель впервые при мне раскрыл шкаф, Барча толкнула меня локтем, кивнула головой на книгу в красном переплете с золотым обрезом и шепнула мне:
— Вот она, золотая книга!
— А где черная? — спросила я.
— Черной книги у нас нет. В золотую записывают самых лучших, на экзамене вслух называют их имена, а потом пан викарий[1] дарит им картинки и книжки.
В том же шкафу я увидела всяких зверушек: белку, ласку, хоря и еще много других, а также птиц, о которых я до сих пор ничего не знала. Одни из них стояли, другие сидели. В голове у меня все запуталось. Как же они там живут? Почему не в лесу? Мне это казалось странным, я уже собралась спросить у Барчи, но в это время пан учитель, который читал маленьким «про белку», подошел к шкафу, вынул из него белку, сидящую на пеньке, стал показывать ее, рассказывать и спрашивать о том, какая она внешне, чем питается, как себя ведет, где живет. Тут только я поняла, что это не живые зверушки, а чучела. А когда на вопрос: «Что вам, детки, в белке не нравится?» — я ответила: «Она все грызет и портит», — пан учитель, довольный ответом, повторил его и стал объяснять, почему она это делает. Я села на место совершенно счастливая, не спускала с него глаз, старалась ничего не пропустить мимо ушей и все время, пока он говорил, только о золотой книге и мечтала: скорей бы меня уже туда записали.
Когда в перерыве я пришла из школы домой, Анежка спросила:
— Ну-ка покажись, цела ли, может, от тебя кусок откусили?
Я ничего не сказала, только улыбнулась. А после обеда без напоминания взяла сумочку и с удовольствием поспешила в школу.
II
Все дети в школе умещались на четырнадцати партах: восемь парт мальчиков и шесть — девочек. На двух первых сидели те, у кого были грифельные доски и буквари.
Пока старшие писали, выбирая из прочитанного имена существительные, глаголы или другие части речи, либо примеры на правила грамматики, правописания, решали задачки, пан учитель обучал младших распознавать буквы, складывать из них слоги и слова, считать с помощью шариков, колечек и даже фасоли, называть животных и цветы, описывать их, определять. При этом за те признаки животных и растений, что дети сами рассказывали, пан учитель хвалил их и нужное дополнял. После чего рассказанное надо было написать и прочитать. С малышами нашему милому пану учителю требовалось особое терпение: выполнив задание, они начинали болтать, возиться, мешая учиться старшим. Он тут же находил выход прекращать их шалости: задавал написать буквы или цифры, которые они только что выучили, либо сам рисовал штрихами — столик, скамейку, домик, собачку и тому подобное. Хотя некоторые продолжали болтать, показывая друг другу свои работы и указывая на ошибки, старшим это не мешало, а если с ними надо было работать над чем-нибудь серьезным или трудным, малыши, кончив учиться, отправлялись домой.
Годом позже в школе появился молодой помощник учителя, который учил маленьких в отдельном классе. Я сидела за третьей партой, поскольку еще до школы умела уже довольно прилично читать, начинала писать и считала до двадцати. С самого начала меня включили в число «читающих», однако когда пан учитель вел урок чтения, я не спускала с него глаз и старалась ничего не пропустить мимо ушей. То, как он учил, было для меня совершенно ново. Например, напишет букву «м» и начинает рычать, подражая медведю, при этом рассказывает о нем. Затем к этой согласной дописывает «а» или «е», «и», «о», а дети тут же читают: «ма», «ме», но не повторяют вслух, а записывают на грифельных дощечках. На кусочках картона у него были наклеены буквы, дети глядели на них и складывали в слоги, которые он выговаривал. Как дети радовались, как закатывались смехом, когда на дощечке получалось «ма-ма», или «па-па», или же «я-го-да», либо что-то такое же интересное. С какой радостью каждый из этих баловников писал мелом или грифелем у себя на дощечке! Для меня все это было совершенно ново, я тоже искренне смеялась вместе со всеми и в том, как радовались удивленные малыши, узнавала себя, хотя меня этому учили не так.
Когда мне было четыре года, мама принесла с ярмарки дощечку, на которой был листок с напечатанными буквами, а над ним нарисован красный петушок.
— Вот тебе грифельная дощечка, если ты запоминаешь песни, можешь и буквы запомнить, — сказала она.
По соседству с нами жил «пан дядюшка», как его все называли, хотя ничьим дядюшкой он не был. Говорили, что он многое знает и умеет делать. На следующий день я пошла к нему похвастаться дощечкой, и он сам предложил учить меня буквам. И научил, сперва буквам, потом складывать их в слоги, а из слогов составлять слова. Так постепенно я играючи научилась читать. Потом мы стали читать и писать сразу, а на больших свинцовых пуговицах его синей куртки и на жилете с большими карманами дядюшка учил меня считать.
Но летом мы учились мало, он больше водил меня по саду, объяснял названия деревьев, мы наблюдали, как трудятся пчелки, или же ухаживали за цветами — я их окапывала маленькой мотыгой и поливала из леечки. Проку от моей работы было немного, но она доставляла мне удовольствие, а я в свою очередь доставляла удовольствие дядюшке.
Зимой мы учились больше, и, если я хорошо себя вела, дядюшка показывал книгу, в которой было много красивых птиц и цветов. Иногда он рассказывал сказки и учил петь. Но родители считали, что все это развлечения, а не настоящая учеба, и в школу я все-таки должна пойти. Тогда они решили послать меня в Хвалин, по совету дядюшки, который, как я позже узнала, прослышал, что там хороший учитель.
Когда пан учитель впервые вызвал меня читать, я быстро встала, но вдруг представила себе, как меня будут все слушать, покраснела и не смогла слова вымолвить.
— Не бойся, Бетушка, если даже ты и не умеешь хорошо читать, стыдиться этого не нужно. Ученым еще никто не родился, каждый должен был начинать учиться, и я, когда был такой же маленький, как ты, тоже не умел читать.
Осмелев от этих слов, я стала читать, а когда закончила, пан учитель похвалил меня, сказал, что получилось довольно хорошо.
Так ласково он относился к каждому из нас и тем самым возбуждал в нас желание учиться.
Учили нас тем же предметам, каким обычно учат в нормальной городской школе: чтению, письму, арифметике, грамматике, закону божьему. Кроме того, примерно раз в неделю пан учитель рассказывал нам о каком-нибудь событии чешской истории. Делал он это обычно как поощрение за то, что мы были внимательны, что в плохую погоду никто не пропустил занятия, либо за то, что мы хорошо приготовили все заданные уроки. А мы, старшие, которых он выбрал, должны были дома написать то, что запомнили, и тот, кого пан учитель вызывал, читал написанное. Тем самым с его постоянными поправками и дополнениями патриотические события глубже, полнее и основательнее закреплялись в памяти.