Это не производит никакого видимого впечатления на Рауна. Но заставляет двух синих мужчин сделать шаг назад, расстегивая при этом пиджаки. Возможно, им жарко. Возможно, оба они имеют одинаковую нервную реакцию. Возможно, у них обоих есть по дубинке со свинцовым сердечником.
— Меня отвезут домой?
— До самых дверей.
В машине я сижу на заднем сиденье с Рауном. В какой-то момент я наклоняюсь вперед и снимаю с шофера солнечные очки.
— Я нема, как рыба, мой милый, — говорю я. — Мой рот запечатан семью печатями. От меня Раун не узнает ничего о том, что ты при исполнении служебных обязанностей спишь. В половине восьмого утра на Каббелаевай.
У Главного полицейского управления мы сворачиваем и едем между красными домами, где находится автоинспекция. Мы направляемся к низкому красному зданию, выходящему фасадом на гавань.
На нем нет никакой вывески. Нам никто не встречается по пути. Не стучат пишущие машинки. На дверях нет табличек с именами. Лишь тишина и покой. Как в читальном зале. Или в морге Института судебной медицины.
Два синих пажа исчезли. Мы заходим в темный кабинет. На окнах жалюзи. Через жалюзи виден электрический свет, причалы, вода, Исланс Брюгге.
Это комната, в которую днем, должно быть, проникает много света. Кроме света, в ней ничего нет. Нет ничего на стенах. Ничего на столах. Ничего па подоконниках.
Раун зажигает свет. В углу на стуле сидит человек. Он ждал нас, сидя в темноте. Жилистый, коротко стриженные почти под ежик черные волосы, холодные голубые глаза и суровые губы. Он аккуратно одет.
Раун садится за письменный стол.
— Смилла Ясперсен, — представляет он. — Капитан Теллинг.
Я сажусь спиной к окнам напротив двух мужчин.
Нет сигарет, нет кофе в пластмассовых стаканчиках, нет магнитофона, нет сильного электрического света, нет обстановки допроса. Есть только атмосфера ожидания.
В этой атмосфере я замираю.
Из тишины появляется дама с подносом, на котором чай, сахар, молоко и ломтики лимона, все это на белом фарфоре. Затем пустое здание бесследно поглощает ее. Раун разливает чай.
Он достает из ящика стола папку. Она светло-розовая. Он медленно читает. Как будто пытается снова воспринять все это, как в первый раз.
— Смилла Кваавигаак Ясперсен. Родилась 16 июня 1956 года в Кваанааке. Родители: охотник Ане Кваавигаак и врач Йорген Мориц Ясперсен. Общеобразовательная школа в Гренландии и в Копенгагене. Экзамен на аттестат зрелости в государственной школе Биркерёд в 1976 году. Училась в Институте X. К. Эрстеда и на географическом факультете Копенгагенского университета. Гляциальная морфология, статистика и фундаментальные проблемы математики. Поездки в Западную Гренландию и Туле в 1975, 1976 и 1977 годах. Размещение запасов провианта для датских и французских экспедиций в Северной Гренландии в 1978, 1979 и 1980 годах. В 1982 году принята на работу в Геодезический институт. С 1982-го по 1985-й в качестве научного сотрудника принимала участие в экспедициях на ледники в Северный Ледовитый океан и арктическую часть Северной Америки. Приложены различные отзывы. Один отзыв от майора Гульбрандсена, который возглавлял патруль «Сириус». Он относится к 1979 году. Он жалуется на то, что вы не водите собачьи упряжки. Вы боитесь собак?
— Я осторожна с ними.
— Но он добавляет, что он бы порекомендовал любой гражданской экспедиции взять вас с собой проводником, даже если придется нести вас на спине. Потом следуют ваши научные работы. Дюжина, некоторые опубликованы за границей. С названиями, которые выше нашего с капитаном Теллингом понимания. «Statistics on Glacial Graphology». «Mathematical Models for Brine Drainage from Seawater Ice»[7]. И компендиум, написанный вами для студентов. «Основные черты гляциальной морфологии Северной Гренландии».
Он закрывает папку.
— Есть несколько других отзывов. От преподавателей. От сотрудников американской военной лаборатории «Колдуотер» на острове, который называется Байлот. Все они единодушно утверждают, что тот, кто хочет что-нибудь узнать про лед, может с большой пользой для себя обратиться к Смилле Ясперсен.
Раун снимает пальто. Без пальто он оказывается тощим, как ершик для прочистки курительной трубки. Я снимаю туфли и сажусь с ногами на стул, чтобы можно было помассировать пальцы ног. Они занемели от холода, к колготкам прилипли льдинки.
— Эти сведения, строго говоря, совпадают с curriculum vitae[8], который вы подавали, когда просили разрешение на въезд в Северную Гренландию в связи с экспедицией Норвежского полярного института для клеймения белых медведей. Мы тщательно проверили эти сведения. Они полностью соответствуют действительности. Если основываться на них, я думаю, может сложиться впечатление, что мы имеем дело с молодой, очень независимой женщиной, обладающей необыкновенным потенциалом, который она честолюбиво и талантливо использует. Вам не кажется, что именно к такому выводу можно прийти?
— Вы можете прийти к любому, какому вам угодно, выводу, — говорю я.
— Однако у меня есть и некоторые другие сведения.
Эта папка очень тонкая, темно-зеленая.
— Этот отчет практически совпадает с тем отчетом, который отдел капитана Теллинга имел в своем распоряжении, когда они поставили штамп «Отказать» на вашем последнем ходатайстве о разрешении на въезд в Северную Гренландию. Он начинается с того, что подводит итог некоторым фактам вашей личной жизни. Ваша мать пропала без вести 12 июня 1963 года во время охоты. Очевидно, погибла. Брат кончает жизнь самоубийством в сентябре 1981 года в Упернавике. Родители поженились в 1956 году, разошлись в 1958-м. После смерти матери родительские права перешли к отцу. Апелляция со стороны брата матери в связи с этим отклонена Министерством юстиции в мае 1964-го. Приехала в Данию в сентябре 1963-го. Пропадала, объявлялся розыск, и обнаруживалась полицией шесть раз с 1963-го по 1971-й, два раза в Гренландии.
Датская школа для иммигрантов — 1963-й. Школа Скоугор в Шарлоттенлунде, 1964–65-й. Исключена. Интернат Стинхой в Хумлебеке, 1965–67-й. Исключена. Потом следуют короткие периоды в небольших частных школах. Экзамен по программе 9-летней школы сдан экстерном после частного обучения дома. Затем гимназия. В последнем классе оставлена на второй год. Экзамен на аттестат зрелости сдан экстерном в 1976-м. Зачислена в Копенгагенский университет. Отчислена в 1984-м, не получив диплома. Теперь политическая деятельность. Несколько раз была арестована при пикетировании Советом молодых гренландцев Министерства по охране окружающей среды. Принимала активное участие в создании IA, когда распался СМГ.
Он вопросительно смотрит на Теллинга.
— Inuit Ataqatigit. «Идущие вперед». Агрессивно марксистский настрой.
В первый раз капитан заговорил.
— Покидает партию в том же году из-за многочисленных разногласий. С тех пор не состоит в партиях. Затем несколько незначительных нарушений закона. Три незакрытых дела о нарушении канадского территориального законодательства в проливе Пири. Почему?
— Я метила белых медведей. Медведи не умеют читать карты. И значит, не уважают государственных границ.
— Несколько мелких нарушений правил дорожного движения. Приговор суда за клевету в связи со статьей «Гляциология и получение прибыли в связи с разработкой нефтяных месторождений в Северном Ледовитом океане». За это исключена из Датского гляциологического общества.
Он смотрит на меня.
— Есть ли организация, из которой бы вас еще не вышвырнули, фрекен Ясперсен?
— Насколько мне известно, я все еще числюсь в отделе гражданской регистрации населения.
— Кроме этого, мы заглянули в дела Налогового управления и районной администрации. Вы немного зарабатываете вашими публикациями, изредка подрабатываете, получаете пособие. Но не похоже, чтобы это могло удовлетворить ваши потребности. Может быть, вас кто-нибудь финансирует? Как вы относитесь к своему отцу?
— Тепло и с уважением.
— Это кое-что могло бы прояснить. Дело в том, что капитан Теллинг глянул и в его декларацию о доходах.
Для меня нет ничего нового в том, что они все это знают. Со времен основания военной базы в Туле существовало ограничение на то, сколько гражданских пассажиров может находиться на борту каждого самолета, прилетающего в Гренландию. Чтобы у разведки было время проверить, все ли прошли конфирмацию, все ли происходят из хороших семей и всем ли были сделаны прививки от идущей с Востока красной лихорадки. Самое удивительное, что они мне все это сообщают.
— Эти сведения создают более противоречивую картину. Вырисовывается портрет женщины, которая не закончила ни одного курса обучения. У которой нет работы. Нет семьи. Которая, где бы она ни находилась, создавала конфликты. Которая никогда не могла приспособиться к окружающей обстановке. Женщины агрессивной. И которую бросает от одного политического полюса к другому. И тем не менее вам удалось за двенадцать лет принять участие в девяти экспедициях. Я не знаю Гренландию. Но мне представляется, что если у человека не удалась жизнь, то ему легче скрывать это среди полярных льдов.
Это я оставляю без комментариев. Но я заношу это в черную книжечку вместе с его именем.
— В этих экспедициях вы каждый раз были проводником. Каждый раз использовались секретные карты, спутниковые и радарные снимки, результаты метеорологических наблюдений, предоставленные военными. Девять раз за последние двенадцать лет вы давали подписку о неразглашении сведений. У нас есть копии всех этих материалов.
Я начинаю понимать, куда он клонит, в чем состоит его основная мысль.
— В такой маленькой стране, как наша, вы, фрекен Ясперсен, представляете собой сложный случай. Вы много видели и много слышали. Это автоматически происходит с каждым, кто попадает в Северную Гренландию. Но вы обладаете таким прошлым и таким характером, которые — если бы вы находились в любом другом месте на датской территории — гарантировали бы то, что вам бы не дали ничего увидеть и услышать.
В моих ногах восстанавливается циркуляция крови.
— Человек, у которого есть хотя бы капля здравого смысла, сидел бы на вашем месте тише воды ниже травы.
— Вам не нравится, как я одета?
— Нам не нравятся ваши бесполезные и приносящие прямой вред попытки вмешаться в расследование дела, которое, как я вам когда-то обещал, будет заново рассмотрено.
Конечно же, именно к этому мы все время и шли.
— Да, — говорю я. — Я прекрасно помню, как вы это обещали. Тогда вы еще служили в другом месте.
— Фрекен Смилла, — говорит он очень мягко. — Мы можем упрятать вас за решетку в любую минуту. Вы меня понимаете? Мы можем предоставить вам одиночное заключение, изолированную камеру, когда нам будет угодно. Ни один судья не сомневался бы ни минуты, ознакомившись с вашим делом.
С самого начала речь во время этой нашей беседы, должно быть, шла о возможностях, которые дает занимаемая им должность. Он хотел показать мне, на что он способен. Что он имеет доступ к тем сведениям, которые я послала в Управление по делам Гренландии и военным. Что он смог проследить за моими передвижениями. Что у него есть доступ к любым архивам. И что ему ничего не стоит вызвать офицера разведки в шесть часов вечера в канун Рождества. И все это он сделал, чтобы у меня не было ни тени сомнения в том, что он в состоянии в любую секунду упрятать меня за решетку.
Ему это удалось. Теперь я знаю — он может. Что все будет так, как он захочет. Так как за его угрозами скрывается пласт знаний. Которые он теперь извлекает на свет.
— Заключение, — говорит он медленно, — в маленьком звуконепроницаемом помещении без окон, как мне говорили, особенно тяжело для тех, кто вырос в Гренландии.
В нем нет никакого садизма. Лишь четкое и, возможно, слегка меланхолическое осознание имеющихся в его распоряжении способов воздействия.
В Гренландии нет тюрем. Самое большое различие между законодательством в Дании и в Нууке состоит в том, что в Гренландии гораздо чаще наказывают штрафом за те проступки, за которые в Дании присудили бы арест или тюремное заключение. Гренландтский ад — это не скалистый ландшафт геенны огненной, как у европейцев. Гренландский ад — это закрытое пространство. Когда я вспоминаю свое детство, мне кажется, что мы никогда не сидели взаперти. А для моей матери жить подолгу на одном и том же месте было вообще немыслимо. К своей пространственной свободе я отношусь так же, как, по моим наблюдениям, мужчины относятся к своим яичкам. Я баюкаю ее, как грудного ребенка, и поклоняюсь ей, как богине.
В своем расследовании причин смерти Исайи я дошла до конца пути.
Мы встаем. Мы так и не притронулись к чашкам. Чай остыл.
ГОРОД II
1
Можно пытаться преодолеть депрессию разными способами. Можно слушать органные мессы Баха в церкви Христа Спасителя. Можно с помощью бритвенного лезвия выложить на карманном зеркальце полоску хорошего настроения из порошка, а потом вдыхать его через коктейльную трубочку. Можно звать на помощь. Например, по телефону, чтобы точно знать, кто именно тебя услышит.
Это европейский путь. Надеяться, что можно, что-то предпринимая, найти выход из трудного положения.
Я выбираю гренландский путь. Он состоит в том, чтобы погрузиться в черное настроение. Положить свое поражение под микроскоп и сосредоточиться на нем.
Когда дело обстоит совсем плохо — как сейчас, — я вижу перед собой черный туннель. К нему я и иду. Я снимаю свою дорогую одежду, свое нижнее белье, свой шлем безопасности, оставляю свой датский паспорт и вхожу в темноту.
Я знаю, что пойдет поезд. Обшитый свинцом локомотив, везущий стронций-90. Я иду ему навстречу.
Мне это по силам, потому что мне тридцать семь лет. Я знаю, что в глубине туннеля под колесами между шпалами есть крошечный просвет.
Утро сочельника. На протяжении нескольких дней я одну за другой обрывала все связи с миром. Теперь я готовлюсь к окончательному падению. Которое неизбежно. Потому что я позволила Рауну сломить себя. Потому что сейчас я предаю Исайю. Потому что я не могу выкинуть из головы своего отца. Потому что я не знаю, что сказать механику. Потому что, похоже, я никогда не поумнею.
Я приготовилась, отказавшись от завтрака. Это усиливает противостояние. Я заперла дверь. Я сажусь в большое кресло. И призываю дурное настроение: вот сидит Смилла. Голодная. В долгах. В сочельник. Когда все со своими близкими. Возлюбленными. Любимыми птичками в клетках. Когда рядом с каждым человеком кто-то есть.
Это хорошо действует. Я уже стою перед туннелем. Стареющая. Неудачница. Всеми покинутая.
В дверь звонят. Это механик. Я слышу это по тому, как нажимают на кнопку звонка. Осторожно притрагиваясь, как будто звонок ввинчен прямо в череп старушки, которую он боится побеспокоить. Я не видела его со дня похорон. Не хотелось думать о нем.
Я выхожу в коридор и отключаю звонок. И снова сажусь.
Я вызываю в сознании воспоминания о своем втором побеге, когда Мориц забирал меня из Туле. Мы стояли на открытой бетонной платформе, по которой надо было пройти последние двадцать метров до самолета. Моя тетка причитала. Я полной грудью вдыхала воздух. Мне казалось, что таким образом я смогу захватить ясный, сухой и как будто сладковатый воздух с собой в Данию.
Кто-то стучит в дверь. Это Юлиана. Встав на колени, она кричит через щель для писем:
— Смилла! Я сделала рыбный фарш!
— Оставь меня в покое.
Она обижается.
— Я вывалю его тебе через эту дырку.
В последний момент перед тем, как мы стали подниматься в самолет, тетка подарила мне пару домашних камиков. На одну только вышивку бисером у нее ушел месяц.
Звонит телефон.
— Мне нужно с вами кое о чем поговорить.
Голос Эльзы Любинг.
— Мне очень жаль, — говорю я. — Поговорите об этом с кем-нибудь другим. Не разбрасывайте бисер перед свиньями.
Я выдергиваю телефонную вилку из розетки. Я чувствую, что временами мысль об одиночной камере Рауна становится все более привлекательной. В такой день нельзя поручиться, что в следующий момент кто-нибудь не постучит в твое окно. На пятом этаже.
В стекло раздается стук. Снаружи стоит зеленый человек. Я открываю окно.
— Я — мойщик стекол. Просто предупреждаю вас. Чтобы вы случайно не вздумали раздеваться.
Он улыбается во весь рот. Как будто он во время мытья окон засовывает в рот по целой раме.
— Что вы, черт возьми, имеете в виду? Вы намекаете, что не хотите видеть меня голой?
Его улыбка гаснет. Он нажимает на кнопку, и платформа, на которой он стоит, уносит его за пределы досягаемости.
— Мне не надо мыть окна, — кричу я вслед. — В моем возрасте я уже все равно ничего не вижу.
Первые годы в Дании я не разговаривала с Морицем. Ужинали мы вместе. Он так требовал. Не произнося ни слова, мы сидели с каменными лицами, в то время как сменявшие друг друга экономки подавали сменяющиеся блюда. Фру Миккельсен, Дагни, фрекен Хольм, Болин Хсу. Пироги с мясом, заяц в сливочном соусе, японские овощи, венгерские спагетти. Не говоря друг другу ни слова.
Когда я слышу о том, что дети быстро забывают, что они быстро прощают, что они чувствительны, у меня это влетает в одно ухо и вылетает из другого. Дети умеют помнить, скрывать и убивать холодом тех, кто им не нравится.
Мне было, наверное, около двенадцати, когда я стала понемногу понимать, почему он забрал меня в Данию.
Я убежала из Шарлоттенлунда. Поехала автостопом на запад. Я слышала, что если поехать на запад, приедешь в Ютландию. В Ютландии был Фредериксхаун. Оттуда можно было попасть в Осло. Из Осло в Нуук регулярно ходили торговые суда.
Неподалеку от Сорё поздно вечером меня подобрал лесник. Он довез меня до своего дома, дал мне молока и бутербродов и попросил минутку подождать. Пока он звонил в полицию, я подслушивала, прижав ухо к дверям.
У гаража я нашла мопед его сына. Я поехала через вспаханное поле. Лесник бросился за мной в тапочках, но завяз в грязи.
Была зима. На повороте у озера меня занесло, и я слетела с мопеда, разорвала куртку и разбила руку. Потом большую часть ночи шла пешком. Устроившись под навесом автобусной остановки, я задремала. Когда я проснулась, оказалось, что я сижу на кухонном столе, а какая-то женщина спиртом дезинфицирует мои царапины на боку. Было такое ощущение, будто меня бьют свайным молотом.