Романовский замолчал. Аракелян подошел к нему:
– Может, хватит на сегодня? Сделаем передышку?
– Нет, Сурен Карапетович. Ту страшную ночь забыть нельзя… Я узнал все подробности от генерала, и они… В общем, привезли меня на полуторке в полк…
И снова перед Аракеляном предстали события давно минувших лет, суровых и порой бесчеловечных.
* * *…Борис сидел в землянке. На плечах солдатская шинель без знаков различия, ноги горели в старых валенках, под бинтами ныло раненое плечо.
Он не мог понять случившегося. Командир полка погиб из-за него? Когда погиб? Ведь были вместе почти до самой посадки! Почему из-за него?
После обеда суд, и он еще раз все расскажет им. Поймут. Поймут и снимут страшное обвинение. В этом он не сомневался ни капельки.
Катя жива! Увидела, оттолкнула конвоира, обняла и, целуя, тихонько причитала: «Боренька, что ж ты наделал!» Лицо ее ободрано, желто от йода, в глазах тоска… Миша Кроткий не подал руки… А потом этот капитан из «смерша»: «Вы арестованы по обвинению в дезертирстве!» Вопросы. Обвинение. Ерунда какая-то…
Как долго тянется время. Пусть. Можно вспоминать. Хотя бы тридцать третий… Ему девять лет, а он по сходням пристани таскает маленькие ящики, добывая «свой» хлеб. Там он впервые увидел верткий самолетик, с ревом пронесшийся над желтым плесом Десны. Он всколыхнул струей спокойные воды, и Борис вспомнил о своем брате – курсанте Качинской авиашколы. Брат стал хорошим летчиком, приезжая в. отпуск, красиво рассказывал о военной службе, дразнил младшенького сказками и легендами о Небе. Борису было семнадцать, когда брат погиб на границе в воздушном бою с фашистами. Тогда отец крепко прижался прокуренными усами к щеке младшего, а мать тайком сунула в карман поддевки образок Георгия Победоносца. Вечером грохочущий товарняк с ранеными увез Бориса в далекий незнакомый Саратов, в планерную школу воздушно-десантных войск…
Часовой загремел щеколдой. В проеме двери выросла его щуплая фигура.
– Выходи!
Борис доплелся до столовой. У входа в палатку второй часовой откинул полог. За столом сидели трое. На петлицах значки юристов. В середине – полковник с добрыми светлыми глазами, около него – майор и капитан.
Бориса поставили перед столом. Вокруг сидели летчики и техники. Две больших раскаленных печки-буржуйки наполняли палатку-столовую зноем. Но жарко было только вверху, на стылом земляном полу, под скамейкой, на которой сидела Катя, дрожал щенок. Он порывался выскочить на середину, где стоял Борис, но один из летчиков хватал его за шерсть и отбрасывал назад. Щенок, не привыкший к такому обращению, скулил.
– Ваше имя, фамилия? – спросил майор.
– Романовский Борис Николаевич.
– Год рождения? Национальность?
– Тысяча девятьсот двадцать пятый. Белорус.
Вошел дежурный по части с красной повязкой на рукаве и обратился к полковнику:
– Вас просит генерал-майор.
– Хорошо. Товарищ майор, заканчивайте предварительный опрос без меня.
Командир дивизии ждал полковника в штабной землянке.
– Я просил повременить, пока не поговорю с членом Военного Совета фронта.
– Поговорили? – спросил полковник.
– Он и командующий на ответственном совещании.
– Когда прибудут?
– Завтра.
– Столько я не могу ждать. Приказано провести суд сегодня. Письменно приказано, товарищ генерал.
– Я мало знаком с вашими порядками, но расследование проведено галопом, как-то странно, в присутствии личного состава ведете суд. А здесь исключительный случай. Сбив командира немецкой эскадры, он заслужил снисхождение!
– Я тоже так думаю, но решает тройка. А потом отдали летчика под суд вы, товарищ генерал, и вспомните свой гнев в каждой строке представления!
– Я только час назад получил подробные сведения о бое, черт возьми! Какой будет приговор?
– В вашей дивизии год назад был прецедент: один летчик перелетел к врагу. Это установлено. Теперь еще преступление, подлежащее наказанию по приказу двести двадцать семь. Суд у вас первый – значит, показательный. Вот поэтому и в присутствии всех. При показательном я имею инструкции избегать, мягко говоря, оправдательных решений. Очень сожалею, но… поймите меня!
– Мягко говоря, это не по чести! Что подумают летчики? Как все нескладно получается! Вы его приговорите?..
– Да!.. Если не будут изменены указания. Но я уверен: высшая мера будет заменена на штрафбат. Оглашенное решение трибунала будет иметь только воспитательную цель.
– Ладно, – тяжело вздохнул Смирнов. – Не смею вас задерживать. Ваше «будет», «будет» меня мало устраивает. Идите.
Полковник продолжал стоять. Потом сказал:
– Он ранен. И если бы не мог отвечать, суд пришлось бы отложить до излечения.
Смирнов, прищурившись, смотрел на полковника, и добрый огонек мелькал в его усталых глазах. Он приказал дежурному по части вызвать врача и сержанта Романову.
– Думаю, мне не обязательно присутствовать при вашем разговоре?
– Да, да, полковник, благодарю!
Председатель трибунала вернулся в палатку и о чем-то поговорил с помощниками. Капитан возражал, спорил шепотом до красноты на землистом круглом лице. Вошли полковой врач и Катя. Врач, совсем не по-военному сложив на животе руки и нервно перебирая пальцами, обратился к председателю:
– Товарищ полковник, я, как представитель медицины, возражаю против суда над человеком, имеющим пулевое ранение в область предплечья.
– Ранение легкое! Сорван всего клочок кожи! Я проверял… – оборвал врача капитан.
– Вы не учитываете общего состояния организма: высокой температуры, физической усталости, психологического надрыва!
– Не волнуйтесь, доктор, – сказал полковник. – Мы принимаем ваш протест. Подсудимый, как вы себя чувствуете? – И он посмотрел в сторону Романовского, которому что-то горячо доказывала Катя.
Легко отстранив девушку, Борис встал:
– Состояние мое нормальное, могу полностью отвечать на любое слово. Я ни в чем не виновен!
– Настоящий мужчина! – возликовал капитан.
– Доктор, вашу устную справку о состоянии подсудимого мы учтем и… продолжим заседание, – тусклым голосом произнес полковник. – Итак, первый вопрос по существу… Садитесь, Романовский. Я сказал, садитесь! Вы знакомы с приказом двести двадцать семь?
– Да.
– Почему нарушили? Борис вскочил:
– Это ошибка!
– Да сядьте же! Почему покинули боевой строй?
– Я получил разрешение ведущего.
– Говорите только правду! Что побудило вас уйти? Желание выдвинуться? Получить награду? – быстро спросил капитан.
– Командир полка разрешил мне.
– Твердо настаиваете на своих показаниях?
– Конечно.
– Кто может подтвердить?
Борис замялся: «Майор Дроботов погиб. Кто еще слышал?»
– Разговор был по радио, наверное, слышали многие. Ближе всех был лейтенант Кроткий.
– Да, многие… – задумчиво проговорил полковник. – Приглашается первый свидетель.
Вошел офицер.
– Командир полка запретил ему отваливать, – сказал он.
– Запретил! – подтвердил и второй свидетель. Борис беспомощно улыбнулся.
– Да что вы, ребята! Пусть Кроткий… Вызовите Мишу! Бесконечно долгие секунды. За спиной, как шелест, неровное дыхание людей. От двери к столу, тяжело ступая, прошел Кроткий.
– Подсудимый настаивает, что командир разрешил ему выйти из строя. Вы можете подтвердить его слова, лейтенант?.. Подумайте. Не торопитесь. Здраво оцените обстановку, – говорил полковник, листая бумаги в тощей зеленой папке.
– Нет. Это неправда.
Глаза Бориса изумленно округлились, потом брови сошлись на переносице, и он, опустив голову, колыхнулся вперед, схватился за край столешницы. Кто-то мягко взял его за руки, посадил на табуретку. Голоса доходили приглушенные, далекие.
– Подсудимый запрашивал разрешение у командира полка?
– Да.
– Можете повторить их разговор?
– …Романовский сказал: «За нами вяжется барон. Можно, я его достану?», а майор ответил: «Не разрешаю!»
– И все-таки подсудимый ушел?
– Сказал «понял» и отвалил… Тут что-то не так, товарищ полковник. Я думал и…
– Ну-ну, лейтенант?
– Устал Борис, наверно. Дюже горячий и психованный был бой. От перегрузок не только ухи закладывает, мозги в крутой вираж становятся…
– Конкретней, лейтенант! – потребовал капитан. – Что ответил командир полка?
– Запретил… Тильки ухайдакался Борис и…
– Все? – спросил капитан.
Кроткий пожал плечами. Полковник обратился к подсудимому.
– Может быть, у вас был предварительный договор с командиром полка на земле?
– Нет.
– Продолжаете ли отрицать факт, свою вину? Если да, то аргументируйте мотивы.
Борис молчал. Долго молчал. Тогда к столу подскочила Катя.
– Я знаю, как это произошло. Вспомни, Боря, ты задержал на кнопке палец? Задержал? Ну?
– Может быть, у вас был предварительный договор с командиром полка на земле?
– Нет.
– Продолжаете ли отрицать факт, свою вину? Если да, то аргументируйте мотивы.
Борис молчал. Долго молчал. Тогда к столу подскочила Катя.
– Я знаю, как это произошло. Вспомни, Боря, ты задержал на кнопке палец? Задержал? Ну?
– Сержант, марш на место! Я выведу тебя!
– Подождите, капитан, – остановил своего помощника полковник. – Хотите выступить свидетелем, товарищ сержант?
– Она подсказывает ему какой-то выход, – не унимался капитан. – Что новенького придумали, дорогая?
– Я не могу быть свидетелем, – посуровела Катя, – потому что в это время была на земле, но мне ясно, как все случилось. Романовский не мог бросить майора без его разрешения. Не мог! Так, ребята?
По рядам летчиков прошел одобрительный гул.
– Мы неплохо знаем, кто на что способен. Если он трус, то зачем ему отрываться от аэродрома и лезть обратно в пекло? Если он хотел схватить награду, то она ему была обеспечена за посадку такого гада, который сбил два наших самолета, в том числе меня! Где логика? Произошла ошибка.
– Какая? – быстро спросил полковник.
И Катя горячо рассказала о своих сомнениях.
Борису все стало ясно. Майор Дроботов ответил на его просьбу быстро, а он не успел вовремя снять палец с кнопки передатчика. Эта секундная задержка стоила многого. В эту секунду он не мог слышать майора. Поэтому, когда он отпустил кнопку – радиостанция автоматически переключилась на прием, в наушники прошло только слово «разрешаю», а частицу «не» поглотил эфир.
(Впоследствии был издан приказ – по правилам радиообмена, в котором предписывалось только одно отрицание: «Запрещаю!»)
– Что скажете, подсудимый? – донесся голос полковника. – Вы действительно передержали палец на кнопке?
– Наверное, так и было.
– Можете доказать? – спросил капитан. – Потребуете судебный эксперимент? Бесспорно, он даст положительный результат. Но один вопрос, и самый важный, остается: правильно ли вы оценили ситуацию, открывая командира? Ответ: немедленная гибель прославленного летчика!
– Я не могу взять на совесть смерть товарища Дроботова.
– Спишем все на войну, что ли? – И капитан произнес обвинительную речь. Он утверждал, что Романовский, бросив своего ведущего, был прямым виновником его гибели. Длинная речь пересыпалась юридическими терминами, выдержками из присяги и приказов. Он кончил нескоро и вытер большим платком в цветочках серые распаренные щеки. – Каждый в душе поставьте себя на место майора Дроботова и за него произнесите приговор, сообразуя его с приказом Верховного Главнокомандующего!
– А то, что Романовский провел блестящий бой и победил, не считается? – громко спросила Катя.
– Здесь не митинг, сержант! Но отвечу: мы не награждаем за подвиги, а судим за преступления! – отрезал капитан. – И не так уж трудно осадить нынешнего драпающего в логово немца!
– Ты бы попробовал! – пророкотал чей-то бас.
Капитан вскинул голову и зашарил глазами по рядам.
– Я сказал! – встал из четвертого ряда высокий летчик с багровой обожженной щекой. – Мне вспомнился храбрец портняжка, который, когда злой бывал, семерых убивал.
Капитан открыл рот, но полковник дернул его за рукав. Суд удалился на совещание. Вернулись не скоро. И пока их не было, никто не заговорил, почти никто не пошевелился. Лишь Катя с молчаливого согласия часового подсела к Борису и, гладила его горячую руку, положив к себе на колено. Но вот открылся полог. Вопреки субординации капитан шел впереди с просветленным лицом. Полковник, щуря печальные голубые глаза, начал читать приговор. Вводную часть Борис почти не слышал.
– …За оставление своего места в боевом строю, что классифицируется как дезертирство с поля боя, приведшее к гибели командира полка… – громко и раздельно читал полковник, – приговорить бывшего младшего лейтенанта Красной Армии Романовского Бориса Николаевича к высшей мере наказания…
Последние слова он произнес негромко. Вокруг Бориса стало темно. Из этой темноты гремел голос:
– …Приговор привести в исполнение немедленно после утверждения Военным Советом…
Подхватив под руки, Бориса повели. Очнулся он опять в землянке. Часовой принес фонарь и ужин. Тусклый свет выхватил паклю, торчавшую из пазов между бревнами, табуретку, согнувшегося на ней Бориса. Лицо желтое, на лбу бисером пот.
В это время полковник вместе с летчиками ужинал в столовой, где недавно проходил суд. Охотно отвечал на вопросы, не касающиеся сегодняшнего заседания трибунала. Упрямый Кроткий все-таки заставил его коснуться и судьбы Романовского.
– Уверен, приговор отменят. И даже оставят в полку.
– До первого полета на фотографирование?
– Если вы имеете в виду дневное фотографирование вражеского аэродрома – да!
– Под огнем зениток и истребителей выдерживать курс по ниточке, высоту и скорость – девяносто девять процентов за то, что ухайдакают!
– Больше одного процента и в пехоте у штрафника не бывает.
– Игра в орлянку?
– Четвертый год мы все в нее играем, лейтенант…
Если бы Романовский слышал этот разговор! Он тонул, захлебывался в мыслях. Значит, трус? Нет, он давно уже не чувствовал в себе такой слабости. Ослепленный ненавистью к врагу, он оставил без защиты своего командира. А капитан говорил: дезертировал! «Оставил», «ушел без разрешения», «дезертировал» – слова-булыжники, разбивающие мозг, если рядом с ними стоит «смерть». Командир погиб. Виноват ли в этом он, Борис? Наверное. Но зачем же еще одна жертва? Как искупление? За что? Нужно ли оно? Он так мало сделал…
Борис вскочил, подошел к окну и схватился за внутреннюю решетку. Скрипнули ржавые гвозди. Решетка осталась в руках. Он с недоумением посмотрел на плетеную проволоку и постарался пристроить обратно. Не удалось. Осторожно прислонил решетку к стене и рукавом шинели протер окно.
В небе мигали яркие звезды, влажный зрачок увеличивал их и щербатил. Струйка воздуха из щели холодила горячую кожу лица. Звезды тухли в жадно расширенных глазах и вновь вспыхивали на кончиках мокрых ресниц. Надолго застыл у окна Борис, окаменев в горе. Но вот мелко задребезжало плохо закрепленное стекло. И сразу завыло, застонало небо. Надсадный звук сирен подхлестнул, как бич, и Борис по привычке заметался по землянке в поиске планшета, ремня с кобурой, шлема и, не найдя их, кинулся на выход. Ударил плечом запертую дверь и осел на пол от резкой боли. Воздушная тревога была не для него, он мог только, прилипнув к окну, слушать шакалий звук немецких бомбардировщиков, смотреть, как белые дрожащие штыки прожекторов полосуют густую темень. Вон два луча поймали крестик-самолет, и он блеснул плоскостями. Вокруг него в шальном неистовстве заплясали огни разрывов, космы желтого дыма.
Зеленоватый мертвенный свет залил поле аэродрома. Брызгаясь фосфором, над землей повисла раскаленная тарелка. Густые, будто подмазанные тушью, тени упали около построек и самолетов.
– Осветительные повесил, гад! – прошептал Борис. А потом тяжко заухала земля. Совсем близко взметнулся ослепительный фонтан, и землянка вздрогнула, посыпалась труха из щелей в потолке. Фонарь качался, как маятник, загибая в сторону пламя свечи. Следующего взрыва Борис не услышал. Ему показалось, что он расплющивается о стену…
Басовая струна, затихая, еще дрожала в воздухе, когда, выбираясь из-под обломков, Борис широко открытым ртом жадно глотнул пыльный кислый воздух. Над головой небо. Встряхнувшись всем телом, он полез через завал туда, где когда-то был выход. Шаря в темноте руками, наткнулся на мертвого человека. Часовой. Борис вынул из застывших рук автомат. Пошел в темноту…
Он не бежал, не спешил, а шел огромными шагами, волоча, как гири, обожженные ноги. Растопленный взрывами снег чавкал под валенками. Куда он шел? Сначала не знал. Но потом понял – судите, люди! – он уходил от своих.
Он видел мать. Ее протянутую руку… для благословения или проклятия? И заплаканные глаза Кати. И медальон из плексигласа крутился волчком, сливая воедино лицо Дроботова и его сынишки.
Шел долго. Впереди глухо били орудия, вспыхивали сигнальные ракеты. Он побежал, не разбирая дороги. Задыхаясь, начал шататься и с усилием выкидывать ноги, как человек, бегущий по колено в воде. И вдруг резко остановился, выставил ладони, будто упираясь в невидимую стену. Потом, не опуская рук, сделал несколько шагов назад. Грудь вздымалась неровно и высоко. Пальцы впились в борта шинели. Слабая метель постепенно лепила белые погоны на плечах и белую шапочку на дульном срезе автомата за спиной. Наконец он разорвал слипшиеся губы:
– Беру время в долг! Беру время в долг!
И упал под каким-то деревом в сугроб. Снег обжег лицо. Он повернул голову, и снег, тая, охладил пылающие щеки. Ночь потревожили звуки моторов. Почти рядом шли автомашины с прищуренными фарами. Он вжался в снег… Звук машин раздробился: они ехали по мосту. Перед глазами Бориса встала навигационная карта с нанесенной обстановкой. Он помнил эту дорогу, помнил мостик на узкой речушке. Не раз пролетал над ним и знал: чуть дальше стыковались два пехотных батальона. А дальше его родные белорусские леса. Борис подпоясал шинель брючным ремнем, поправил автомат на плече и заковылял вперед.