Терещенко поморщился, но аппарат не выключил. Он определил: начал выступать командир эскадрильи Ан-2.
– Сколько раз запаздывали или срывались рейсы из-за плохой уборки пилотских и пассажирских кабин. Бессчетное количество! Машины после полетов не драются, и бывают запахи хуже, чем в сортире! Извините! Пока дождешься мойки – а нам такое счастье выпадает редко, – вылезешь из расписания. Опоздал – пассажиры смотались, извините, на поезд. Вот пустой и шуруешь. Разве можно в таких условиях держать марку Аэрофлота? Во что упирается дело? Ищем так называемые внутренние резервы производства, сокращаем штаты. И в первую очередь мойщиц, уборщиц. А сколько ненужных «помов», «замов», «начей» прикармливается у нашего стола? Вот им бы в руки тряпку! Извините! А ведь и при них еще людишки клеются, деньги получают как техники, инженеры, а сами модельки для парада в закутках строгают. Извините. Начинаешь об этом понастырнее сигнализировать, получается против ветра, извините, и сам мокрый ходишь!
– Стоянки не оборудованы…
– Пора менять формы и методы морального поощрения. Мы должны понять, что только сочетание «рубля и сердца» даст должные результаты. Вот премируем мы людей деньгами, а как вручаем? Распишется товарищ в бухгалтерии – и все. Люди иной раз даже не знают, за что премия. Другого поощрят грамотой, подарком и вместо того, чтобы вручить торжественно при всем коллективе, сунут в руки во время работы, да еще с опозданием месяца на два. Человеку дорога публичная оценка каждого его большого успеха. Любому из нас приятна дельная всенародная похвала, и тогда работать хочется еще лучше! Этого не знает или не хочет знать только бюрократ – душевно черствый человек. Лес регулярно чистят от сухостоя, не пора ли подрезать сучки и у нас?
«Это инженер туда затесался!» – определил Терещенко, хотя в голосах уже трудно было разобраться.
* * *Вечером Смирнов, Романовский и Кроткий сидели в номере гостиницы, пили чай, вспоминали военные годы. Тогда люди раскрывались быстрее, и точно можно было определить, на что способен человек. Дружба, унесенная с поля боя, оставалась до конца каленой, как штык, и редко ржавела.
– Дивные были человеки, – посасывая пустую трубку, говорил Смирнов. – Вот Иван Павлович Дроботов… В бою – зверь! А как едет в деревню, пайковый шоколад в карман сует, раздает сельским пацанам. А ведь летчиков строго наказывал, если они шоколадный допинг не использовали для боевой работы! Вечерами мы с ним часто сумерничали. Тосковал о сыне Иван. Мечтал передать ему, как он выражался, «формулу жизни». Да не судьба…
– Борис пытается найти семью майора, – сказал Кроткий.
Смирнов отложил трубку. Долго смотрел на Романовского, мигая тяжелыми веками.
– Я тоже искал. Жена Ивана погибла. Точно!.. Работала медсестрой в санбате 1854… Сохранилась могилка. А сын, как в воду канул…
– След оборвался здесь, в Саратове… – сказал Романовский.
– На плато Чатырдаг к Катюше ездил? – спросил его Смирнов. – Памятник я оформил как надо. Возил туда скульптора в позапрошлом году.
– В первый отпуск поеду, – тихо ответил Романовский.
Чай остыл.
– Почему не носите ордена?
Романовский и Кроткий переглянулись.
– Знаете, Василий Тимофеевич, Борису ведь не вернули ничего… – Кроткий расковыривал вилкой пирожное. – А я… не звучат ордена: в значки превратились, просто дефицитным товаром стали…
– Как цейлонский чай?
– Да не-е… Мода на простенькие колодки у военных.
– Модником ты стал, Михаил! Значки-и-и. Знаки мужества, доблести и… трудолюбия. Понимаю, на что ты намекаешь, я подчеркиваю: трудолюбия! Многих сейчас награждают за труд, и бывшие фронтовики среди них как бы затерялись. Но если бы встали из могил все награжденные за бой, если бы получили знаки доблести все достойные, ты бы увидел целые армии воинов-орденоносцев… – Смирнов положил руку на плечо Романовского. – Я ведь твою первую скромную «Звездочку» помню, Боря. В тот день вы ходили на Каланду…
– В тот день я родился вновь! – перебил Кроткий и обнял Романовского.
– Не кричи, пьян, что ли? Лапищами мне кости погнешь. Ну, отпусти же, прошу…
– Я? Пьян? – Кроткий задохнулся от негодования. – Да, пьянею, вспоминая бой над Каландой. «Сброс!» – крикнул я, и шесть снарядов, черные, как вот эти бутылки, пошли вниз! Склад похерили с ходу! Я не успел уйти…
– Стоп! – поднял руку Смирнов. – Спокойно… Те сутки были для нас не очень счастливыми, Михаил. Какой кровью…
* * *…Темноту той ночи разорвала зеленая вспышка ракеты. Самолеты выруливали для взлета. Свет фар увязал в рое вихрящихся снежинок; серебристо-оранжевые валы катились впереди винтов.
Борис Романовский поставил свой истребитель справа от ведущего самолета Кроткого. Луч аэродромного прожектора лизнул искристое поле и уперся в небо. В световом столбе, словно дым, клубились чернильные облака. Прожектор снова положил луч на снег, высветив узкую дорожку, и сразу в наушниках прозвучала команда:
– Старт!
Вспыхнули фары. С глухим рокотом ушло в темь первое звено. Прыгнуло в чернь облаков и второе. Борис целлулоидным транспортиром соскоблил с бронестекла пленку инея и увидел яркий удаляющийся светлячок самолета Кроткого. Моментально выпрямил руку, сжимающую сектор газа, – мотор обиженно взревел, выплюнул из патрубков снопы огня, и Бориса прижало к спинке кресла.
За хвостами взлетавших самолетов бушевала серая метель. Снежный вихрь качал пришвартованный У-2, около которого стояла Катя, прикрывая лицо ладонью.
Один за другим погасли жиденькие стартовые костры, затоптанные механиками. А Катя продолжала стоять у присмиревшего самолетика, повернув ухо на затихающий гул истребителей.
План полета был рассчитан на внезапность. Эскадрильи поднялись с аэродрома «подскока» и стали на курс до рассвета, то есть раньше положенного по плану срока. Поправку уже ночью внес генерал. Истребители шли на встречу со штурмовиками. По радио ни слова. Первые фугасы должны быть сброшены с минимально безопасной высоты, как только бледный свет зимнего утра обозначит контуры станции Каланда.
Внизу сверкнули кодовыми огнями штурмовики, сигнализируя о встрече. Истребители прикрытия немного расчленили строй.
Михаил Кроткий свободно привалился к бронеспинке и щурился от удовольствия. Он чувствовал себя в спортивной форме и был готов к любой драке. Зажав ручку управления коленями, прикурил папиросу и, пуская дым, протер носовым платком гашетки и кнопку бомбосброса. Повертев головой, он улыбнулся рядом летевшим самолетам, а Борису махнул рукой, хотя тот и не увидел его в темной кабине.
Борису было не по себе. Мысль о том, что сегодня надо будет что-то разрушать, расстраивала его почти в каждом полете. В голову назойливо лезли слова старой матросской песни, часто петой отцом:
Проемы в облаках подмигивали быстро исчезающими желтыми звездами. Взглянешь вниз – не видно конца пропасти. И винт крутится вроде бесшумно, только серое круглое пятна впереди. Борис потряс головой, сжал ручку штурвала. Руки были вялы, как после долгого сна. «Неужели боюсь? Ведь бой уже должен стать привычкой! Слюнтяй!»
За самолетами нехотя рождался рассвет. Расталкивая тягучую мглу, светлая полоска на востоке медленно расползалась над степью. Вдруг в наушниках будто рядом прозвучала немецкая речь. Борис вздрогнул, втянул голову в плечи и порывисто оглянулся, но тут же покраснел от досады на себя: конечно, это радист противника случайно попал на оперативную радиоволну. Ничего страшного.
Ничего страшного не произошло, только строй штурмовиков внизу стал немного плотнее, и то ненадолго. При подходе к цели самолеты растянулись. Истребители заняли свои высоты в боевой «этажерке». Звено Кроткого прикрывало последнюю эскадрилью «горбатых» и шло над ними с небольшим превышением.
Но когда первая группа зашла на цель, Борис понял, что внезапность налета потеряна. Густыми залпами ударили «эрликоны»5. От земли к небу туго натягивались красные нити, ровными строчками прошивая серый рассветный воздух, и рвались, вспыхивая, закипая оранжевым дымом на разных высотах. Не успев отвернуть, первая девятка вошла в многослойный огонь. Из центра строя сразу вывалился штурмовик и, крутясь через крыло, пошел вниз. У земли он окутался ядовито-желтым валом.
Звено Кроткого, как и другие истребители, барражировало в стороне, зорко следя за небом, изредка пикируя на более активные зенитные установки.
Но когда первая группа зашла на цель, Борис понял, что внезапность налета потеряна. Густыми залпами ударили «эрликоны»5. От земли к небу туго натягивались красные нити, ровными строчками прошивая серый рассветный воздух, и рвались, вспыхивая, закипая оранжевым дымом на разных высотах. Не успев отвернуть, первая девятка вошла в многослойный огонь. Из центра строя сразу вывалился штурмовик и, крутясь через крыло, пошел вниз. У земли он окутался ядовито-желтым валом.
Звено Кроткого, как и другие истребители, барражировало в стороне, зорко следя за небом, изредка пикируя на более активные зенитные установки.
Небо покрывалось сизыми, рыхлыми шарами, они расползались, сливаясь в единую тучу. И сквозь эту грохочущую тучу прорывались штурмовики, сбрасывали бомбы и снова становились в единый, накрененный к земле круг, который нижней частью поливал врага огнем, а вверху самолеты набирали силы для нового удара. Круг был похож на огромную косую петлю, зенитные гранаты рвали ее, воздушные волны швыряли самолеты в стороны, переворачивали, но они снова смыкались, потому что выйти из круга было нельзя даже для того, чтобы зализать раны: один – значит, мишень, в несколько секунд разорванная на клочья.
Бурым пламенем полыхали станционные постройки, и гарь, то жидкая, то свернутая в живой клуб, тянулась по путям. Вспухли розовым грибом несколько бензоцистерн, потекли желтые ручьи вдоль насыпи. Раскололся посредине длинный эшелон с танками, и хвост, вильнув, сполз под откос, разрываясь на квадратные чешуйки.
– Внимание, истребители! – предупредил круживший выше всех, аэрофотосъемщик.
Из темных пещер меж облаков посыпались белесые черточки «фокке-вульфов»…
После третьего захода звену штурмовиков, прикрытого «яками» Кроткого, следовало выполнить особую задачу: сбросить бомбы на склад боеприпасов в лесу.
Романовского сильно тряхнуло. По обшивке фюзеляжа хлестнули осколки. При втором броске вырвало из рук штурвал. На несколько секунд ослепленный, Борис нашарил его и зажал до боли в пальцах ребристую ручку. Машина нехотя выправилась. Романовский оглянулся. Самолет шел в метели трассирующих пуль. Чувство такое, будто поставили к стенке и не спеша расстреливают.
Вот и лесок. Борис заметил у ведущего штурмовика левый крен. Крен на боевом курсе! Зло, предупреждающе зазвенел голос Романовского:
– «Сокол» – девять, убери крен!
Из-под крыльев штурмовиков посыпались бомбы, забирая влево от цели. И тогда подал голос Кроткий:
– Маленькие, по варианту два! Атака!
В строю правый пеленг – три истребителя – вошли в пике.
– Сброс!
Шесть каплевидных снарядов выскользнули из-под крыльев. Они взорвались почти одновременно. Горящие стволы деревьев поднялись в небо, рассыпая фейерверк искр. Лопнула земля, выворачивая черное нутро. Плотная воздушная волна рванулась вверх и зацепила самолет Кроткого, низко выходящего из пике. Словно лист бумаги в столбе смерча закружило истребитель. Кроткого вырвало из пилотского кресла, жестко ударило о потолок кабины. Небо и земля поплыли в глазах. Самолет перевернулся на спину, скользнул на крыло. Инстинктивно Кроткий двинул рулями. Машина нехотя обрела горизонт. Летчик вяло подобрал ручку управления «на себя» и потерял сознание. Истребитель поднял сверкающий диск винта к выползшему из-за горизонта солнцу…
Когда Кроткий пришел в себя, то увидел крылья самолета будто сквозь плотную кисею, приборов не различал совсем, земля и небо стали одноцветны.
Истребитель Кроткого летел как подбитая птица, валясь с крыла на крыло, то поднимая, то резко опуская хвост, сильно рыская по курсу. Он летел на запад.
– Что с тобой, Миша? – тревожно прокричал Борис.
– Повторный заход! – послышалась команда ведущего штурмовика, и Борис услышал конец ответа Кроткого: «…слепну. Ничего не вижу, Боря! Прощай!».
Его машина лезла вверх, как обессиленный человек в гору. Вот-вот задохнется мотор и крылья потеряют опору. Твердый комок подкатил к горлу, Борис с трудом вытолкнул из себя:
– Отдай… ручку… вперед, Миша! – И, резко подвернув истребитель, пошел на сближение. – Левый крен… Убери правый!
Кроткий слушался. Не полагаясь на свои обманчивые чувства, он делал все так, как подсказывал Борис. Сначала это были судорожные рывки, потом движения обрели некоторую плавность.
– Миша, давай вверх. Стоп! Правый кренчик у тебя. Еще чуть-чуть подними хвост. Много! Выправь левый крен. Пять градусов, всего пять… Не шевели ручкой. Вот так и иди, – говорил Борис.
Он не замечал маячивших невдалеке «фокке-вульфов», не слышал барабанного боя автоматических пушек. Не видел он и самолетов своей эскадрильи, которые пристроились сверху и, как щитом, прикрывали их от наседавшего врага. Лишь один раз вмешался флагман, приказав Кроткому:
– «Ястреб» —29, не жалей мотор, братишка, дай предельную скорость!
Около линии фронта их встретили тупоносые истребители соседней дивизии, и полк Дроботова передал им подопечных штурмовиков. Теперь вокруг пары Кроткого летело много машин. Крылом к крылу распластались над степью истребители.
– Подходим к дому, – подсказали Борису.
На секунду он оторвал взгляд от самолета Кроткого. Впереди на ослепительно белом снегу чернели полотнища, выложенные буквой «Т».
– Вижу аэродром. Как себя чувствуешь? – спросил он Кроткого.
– Спасибо за все, Боря, но приземлиться не смогу.
– Не ной! Посадим! – грубо обрезал Борис.
В это время два камуфлированных «фокке-вульфа» с бреющего полета подобрались к ним. Борис был беспомощен, он не мог надолго оторвать взгляд от самолета Кроткого и, ссутулившись, ждал удара в спину. Спина стала чужой и казалась хрупкой. Сверху, заметив противника, скользнули два «яка». Ведущий «фоккер» с желтым коком винта, оценив невыгодность обстановки для себя, поспешно выпустил полуприцельную очередь. Самолет Кроткого, приподняв крыло, провалился.
– Миша! – отчаянно закричал Борис. – Влево ручку! Истребитель падал. Потом судорожно рванулся…
– Чуть вправо!
Поколыхал крыльями и выправился.
– Прибери газок, ручечку на себя. Вот так и держи!
– Все нормально, – прошелестело в наушниках. – Я, кажется, что-то начинаю различать.
Два самолета, словно привязанные друг к другу, пролетели над аэродромом: первый неуверенно, будто прихрамывая, второй несся сверху, чуть в стороне.
– Сажать буду тебя на брюхо, – сказал Борис и выпустил у своего самолета шасси.
Они опускались все ниже и ниже, издалека прицеливаясь на посадочную полосу.
– «Ястреб» —29, я – Земля. Беру управление на себя. Слушай мои команды.
– Нет, нет! – торопливо ответил Кроткий. – Пусть он, пусть… Боря!
– «Ястреб» —30, продолжайте руководить посадкой, – быстро и тревожно ответили с командного пункта.
– Соберись, Миша. Внимание! – закричал Борис. – Высота пятьдесят. Щитки! Чуть опусти нос. Убери газ и выключи зажигание. Ручку плавно на себя. Плавне-ей! Тяни до пупка и замри! – выдохнул Борис и от самой земли ушел на второй круг.
Сделав третий разворот, пересиливая себя, он повернул голову и посмотрел на посадочную полосу. Самолет Кроткого лежал на земле с оторванным крылом, а фюзеляж и кабина были целы. От аварийного истребителя отъезжала «санитарка»…
– Полковой врач сказал мне тогда, что через месяц ты прыгать будешь! – улыбнулся Романовский.
– Как видишь! Хоть невысоко, а сигаю и по сей день.
– Да, Михаил, повезло тебе, – сказал Смирнов. – Слепой в полете… История войн знает такие случаи, и почти все они кончались трагически. Человек, внезапно отрезанный от мира и сознающий, что его через несколько секунд ждет, теряет себя. И тогда все… обречен! Спасти может только умение быстро взять себя в руки, и верное плечо товарища… Этим плечом была радиоволна и голос Бориса… Забывать прошлое грех, но жить надо сегодняшним днем. Почему у тебя в эскадрилье неблагополучно, Михаил? – после паузы спросил генерал. – Зачем позоришь фронтовиков?
– Поправим… А может быть, и порох отсырел…
– Товарищ генерал, у меня просьба. И Миша поддержит, – Романовский принял на себя начало неприятного разговора.
– Давай.
– Вы смелый человек…
– А без лести?
– Похлопочите о пилоте Туманове. Пусть его не снимают с борта. Разрешите летать парню.
– Аварийщиков защищаешь? Он молод, много времени впереди, успеет загладить свою вину.
– Я знаю Туманова. Если снимут, он может не вернуться в авиацию.
– Тем паче! Тонкую жилу не терплю!
– У него все сложно… Раньше вы не жалели времени на пацанят А сейчас… устали, да?.. Из него получится пилот. Верю!
– Твердо?
– Иначе не просил бы.
– Семейственности с ним никакой?.. Ладно, ладно, не кипятись, знаю тебя, бобыля! – Смирнов взял со стола трубку. – Вот курить собираюсь бросать… Не обещаю положительного результата для вашего Туманова, но войду с ходатайством к начальнику политуправления… Сложное дело, сложное…